Сергей Третьяков
Сергей Третьяков
Биография моего стиха
Первый язык, которым владею — латышский.
Вместо «сперва», я говорю «папрежде», ибо по-латышски «сперва» — паприэкш. Вместо «просто так» — «так само», точный перевод латышского «та пат».
Первые игры — игра в дом с приготовлением еды из песка и несъедобных ягод на тарелках кленовых листьев — (бытовое начало). Игра в разбойники. Убивают щепкой, засовываемой за пояс; ограбив, совершают похоронный обряд — (начало мелодрамы).
Зимой в комнате ходил с корзиной и собирал под стульями «мысленные грибы». Ищут их так. Протягивают щепотку к ножке стула, затем прикладывают к губам, делают губы рюмочкой (ненавидел эти губы рюмочкой) причавкивают и проглатывают.
Однажды, устав от игры, увидел что грибы на полу никак вырости не могут, их нет и не будет — иллюзия лопнула и я, с омерзением выбросив корзину, нигилизировал спутников по игре, сестер. Сестры обиделись, но перешли в соседнюю комнату и продолжали искать грибы и ягоды. (Начало боя против гипно-наркотического влияния иллюзорного искусства. Здесь — начало Лефа. Здесь же источник агит-интересов). Сестры в будущем метили в актрисы, а я актерскую богему ненавижу; — в этой ненависти случай с грибами один из определяющих.
Первые, кто их знает откуда свалившиеся в ухо стихи, — заумные, русско-латышские:
Люра — плюра.
Будель — пудель.
Причем первая строка ощущалась как стыдно-неприличная, (может быть работает фонетика слова — плюю), вторая, как солидная и благовоспитанная.
Четыре года от роду было мне когда я провожал по улицам городка Гольдингепа (Кулдига) в Курляндии, перевозимый столб для гигантских шагов и слушал как дворник Петр кричал:
Пнэтур! Пиэтур! Пагайд бишкппь!
Что значило — «попридержи, попридержи, погоди немного».
Строку эту запомнил и повторял за ритмофонетическую импозантность.
Ходил в церковь и быстро заучил всю церковную службу.
Она состояла из непонятностей, например — …«Пристухом прароди».
Через три года только понял я, что это значит: …«христу-богу предадим».
В «Богородице — дево радуйся» было непонятно «платчерева твоего» — что-то вроде «падчерицы».
Возраст с 8 до 12 — вступ в гимназию и набивка головы похабщиной — в том числе и всей похабственной поэзией, какую знали мои новые сверстники.
В это время (8 лет) увидел в первый раз настоящего поэта профессионала — это был Всеволод Чешихин. Он сидел на веранде дачки на рижском взморье за маленьким столом спиной к бродящей публике и писал. Мне показалось, что в его чернильнице была вода. Кончив, он встал, обернулся к кому-то из взрослых и произнес, видимо, остря:
«Наверно любишь ты прохвоста».
Японская война — первые патриотические стихи, писанные на пари с приятелем. Приятель надул; стихи написал гладкие, но не свои.
В будущем этот приятель стал прокурором.
Затем эпоха рукописных журналов, пресных и благовоспитанных, как «Красная Новь».
Писал стихи — главным образом злободневно-гимназические и описания природы.
В это время особенно нуждался в словесных тампонах — «ведь; же; вишь; так; вот».
Словесных кирпичей класть плотно не умел, а пазы затыкать было нужно.
….Только он вот притворился
и ее ведь не пускал….
Потом серия любовных романов —
Это было во сне
Я увидел ее.
Ты явилась ко мне.
Билось сердце мое.
— похожих на стихи, что пишет Гальперин для нужд Заслуженных ГАБТа.
В это время увлекался собиранием марок, двоюродной теткой, спиритизмом, халвой, археологическими раскопками и переводами гекзаметров из Овидия.
7-й и 8-й классы гимназии. Я вдруг вплотную засел за стихи. Началось с —
Воздух чист, ясен день
Под прозрачную тень….
и пошли десятками в сутки.
Над первыми тремя четверостишьями с дактилическими рифмами просидел подряд шесть часов, пока не одолел. Очень победой гордился.
Стихи — смесь Алексея Толстого, Фофанова и отдаленно доносящейся горьковской символятины «Буревестника» и «Песни о соколе». Потом прибавился Саша Черный.
В университете жил сурком — ничего не видя, писал стихи и богомольно пугался, увидев «настоящих» писателей — например, Сергея Яблоновского.
Стихи в те годы откладываются пудами, как морское дно из ракушек мелового периода. Люблю подсчитывать. За три года писаний — 1600 стихотворений, среди которых добрая сотня выше 100 строк.
Никаких шагов к напечатанию не предпринимаю. Еще в гимназии отослал залп гражданственных стихов в адрес Короленко, но ответа не получил. Мысль о что, могу быть напечатан, отсутствует.
Пропускаю сквозь себя Бальмонта, Блока, Кузьмина, немного Северянина.
На какой-то студенческой вечеринке зачитываю мадригальное стихотворение партнерше по танцу. Она протежирует. Добираюсь до одного из литкружков. Встречаюсь там с Борисом Лавреневым, отличие которого в то время было в том, что он фатально улавливал каждый новый поэтический прием через 5 минут по его изобретении.
Лавреневу не писалось. Он завел себе большой стол (как у Шершеневича) и рассыпал по нему бумаги деловым образом (как у Шершеневича). Помогало мало. Начинали грызть семечки. Помню свой экспромт —
Ну и время, Ну времячко.
Соли сотое семячко.
И в животиках вспученных
Забурлюкался Крученых.
1913 год штурм унд Дранг. Футуризм. Зачеркиваю 1600 написанных стихов и ставлю стих на голову. До перелома писал на египетские мотивы —
«На стене фиванского храма
Высекают тебя в одеждах».
После перелома сразу с ощущением дерзостного замирания под ложечкой:
Икнул выключатель
И комната зевнула белым.
Так вы уже были в печати?
Ах, это стихи?
??Ну, где вам!
Покушайте лучше арбуза.
Хорош.
??Неправда-ль?
??На вырез.
Не говорите слова — муза…
А потом услышал в читка Маяковского его вещь «Я» (трагедия):
Граненых строчек босой алмазник,
Взметя перины в чужих жилищах…
— и был расплющен. Но не на смерть. Ходил с — Маяковским и Большаковым дразнить символяков на Б. Дмитровку 15 в Литературно-художественное общество (где теперь МК ВКП (б). Маяковский пугал (у него были специально взрывные для этого стихи). А я радовался, что злятся кругом и негодуют, но сам не читал, ибо взрывных у меня не было.
Потом написал стихотворение, кончавшееся так:
Это всех до конца и навзрыд
Беспощадно целуют нахалы.
— специально для пугни женских клубов, которые были очень охочи до лекций о футуризме.
Стихотворная кульминация — в момент объявления войны 1914 г. В стихотворении «Боженька» строю первый марш —
«…вот барабаны мерят дороги».
Ибо слышал незадолго, как деревенские футболисты, ходя на матчи горланили строки:
«стара баба дегтем, дегтем, дегтем,
стара баба дегтем, табаком…»
Отсюда пошли мои марши.
Война и первые годы революции — до 1919 года — стихотворно-глухой период. Редкими взрывами работает стиховезувий и работает, по совести говоря, паршиво, больше по линии внутреннего потребления.
Книга «Железная пауза», намеченная к выпуску еще в 1915 году, ложится на полку и издается с опозданием в 4 года, уже во Владивостоке.
Па Дальнем Востоке два учителя научили меня работать на социальный заказ в жестких условиях задания и в отчетливом социальном политическом плане — японцы-интервенты и красные партизаны Приморья.
Только оттуда пошла моя работа над агитстихом, лозунгом, фельетоном, критическим этюдом, очерком, статьей, репортажем, частушкой.
Редко после того писал вне задания, и не любил этих внезаданьевых вещей. Приятно было работать лозунги к революционным дням.
Из сотен сделанных лозунгов, особенно ценю свой клубный лозунг — на тему «Быт и клуб» —
Быт глуп.
Быт спит.
Рабклуб.
Бей быт.
Затем, 7-го ноября перед германской революцией (1923), когда рабочие с Симоновки предложили дать им лозунг на 20–22 буквы, ибо таково количество простенков между окнами по фабричному фасаду, я сделал —
«Германия, даешь Октябрь.»
Эта строка пошла запевом, в «марше — плакат».
В это же время начинается театральная работа.
«Земля, дыбом» делается из «Ночи» Мартинэ в «порядке подчистки» текста — стихотворную труху надо подпрессовать.
Дал название «Земля дыбом». Мейерхольд согласился на это название не сразу, сказал — «не совсем нравится. Подумайте, может, еще что придумаете».
Я не стал придумывать.
Через 4 года Федоров (постановщик пьесы «Рычи, Китай») попросил — нельзя ли название «Рычи, Китай» заменить, скажем — «R 303», как называют в Англии миноносцы.
Я знал, что отец этой просьбы — привычка к «Д. Е.» и уперся на «Рычи, Китай».
Меньше стихов, — больше журналистики —
Меньшее камерщины в читке, — больше радио.
Меньше театра, больше кино.
Меньше лирики, — больше утилитарики.
Вот те рельсы, по которым идет работа последних лет.
С. Третьяков.
1927 г. Ноябрь.