Севастопольские женщины выкупали у немцев военнопленных… Густылева Светлана Николаевна, 1926 г. р

Севастопольские женщины выкупали у немцев военнопленных…

Густылева Светлана Николаевна, 1926 г. р

До войны мой папа был фотографом, кустарем-одиночкой, работал на Приморском и Историческом бульварах. Мама была учителем в школе глухонемых. Помню, что папа исправно платил налоги. Семья была небогатая, налоги были приличными. Но от сезона к сезону мы как-то держались.

Папа был глухонемым. Работал со своей сестрой, которая хорошо слышала, поэтому тандем держался «на плаву». Будочка фотографа стояла то на Приморском бульваре под мостиком, то на Историческом бульваре с правой стороны от памятника Тотлебену. Я знаю, что серьезная проблема в нашей семье была еще и потому, что с апреля по ноябрь заработок был хорошим, а в остальное время – зимой и осенью – работы не было, хотя налоги приходилось платить. Насколько я помню, финансовый инспектор сам приходил по месту работы отца. Как-то я оказалась случайным свидетелем того, как отец с сестрой распределяли доходы. Это за аренду места, это за оплату материала, это сторожу, который караулит будку. Заработок приходилось делить на две семьи, так как сестры жили отдельно. Поэтому нам жилось непросто.

Вообще же, наша семья приехала в Севастополь еще в 1911 году – отец с сестрами перебрался сюда из Сибири – из Томской или из Иркутской области. До того они объездили всю Россию. Сначала приехали на Кавказ, потом перебрались в Ялту. А там им рассказали о том, что есть замечательное место – Севастополь. И папа потом всю жизнь вспоминал, как его поразили цветущие здесь в декабре розы.

До революции семья жилье снимала, а потом нам дали квартиру, которая находилась на нынешней улице Нахимова. До войны она носила имя Фрунзе. Дом, как помню, стоял рядом с современным Институтом усовершенствования учителей. Отец вспоминал, как в Гражданскую часто менялась власть – в город входили то немцы, то англичане. Хорошо помню, как на Историческом бульваре на всех деревьях и на столбах раскачивались повешенные русские офицеры, а папа рассказывал, что висели офицеры и по кольцу города. Отец, несмотря на то что был малограмотным, очень любил книги, поэтому старался выкраивать средства, чтобы выкупать подписные издания. Так у нас появились в доме томики Тургенева, Толстого и других классиков.

Прежде чем враг вошел в Севастополь, пришлось учиться в так называемой «подземной школе», которая находилась по адресу: ул. Ленина, дом 58, рядом с памятником мужеству и стойкости героев-комсомольцев. Школа носила 13-й номер и находилась в бомбоубежище возле территории нынешнего сквера, где в скате горы был подвал.

Работа фотографа была, конечно же, сезонной. Поэтому в зимние месяцы мы жили на то, что зарабатывала мама. Она работала в школе глухонемых, которая находилась на улице Большая Морская, если смотреть на главпочтамт – здание с правой стороны. А напротив нынешнего кинотеатра «Победа» был клуб глухонемых, где находился ликбез. Мама до войны была даже членом райсовета. Она еще в детстве потеряла слух, хотя все понимала по губам и прекрасно говорила. Тем не менее я ходила с ней и помогала, когда нужно было решать какие-то проблемы.

Как только я закончила шесть классов, началась война. Прежде чем враг вошел в Севастополь, пришлось учиться в так называемой «подземной школе», которая находилась по адресу: ул. Ленина, дом 58, рядом с памятником мужеству и стойкости героев-комсомольцев. Школа носила 13-й номер и находилась в бомбоубежище возле территории нынешнего сквера, где в скате горы был подвал.

В начале июля 1942 года в Севастополь стали входить немцы. Помню, как к Хрусталке[28] ползли танки. Чужая речь зазвучала на набережной Корнилова – она тогда называлась улицей Энгельса.

Перед сдачей города мы перестали ходить в убежище, даже когда город усиленно бомбили. Наша квартира находилась на первом этаже здания, а сам дом был трехэтажным. И когда однажды немцы сбросили целую серию бомб, одна угодила в крышу третьего этажа. Последствия взрыва были ужасны. В нашей квартире оторвало массивную ставню и бросило на кровать, где я лежала. Лишь чудо тогда уберегло меня от смерти. Ставня упала на обе спинки кровати, и я очутилась под ней. Так я осталась жива, хотя выбираться пришлось из-под кусков штукатурки. Мы выбежали на улицу, дом сгорел, и никаких вещей спасти не удалось.

Началась жизнь в оккупации. Она оказалась, конечно же, несладкой. Во-первых, негде было жить. Мы с папой ходили в учебный отряд, тащили оттуда уцелевшие бревна, укрепляли их на уцелевших стенах, туда же затаскивали листья железа. Такой дом стал на первых порах нашим пристанищем. А потом наверху, в массиве, который сегодня расположен над проспектом Героев Севастополя – мы его называли «Бомборы», – я нашла пустой флигелек. И мы перебрались туда.

Другая беда – пришел голод. Я в компании со своими школьными друзьями ходила нищенствовать. Мы переезжали на Северную сторону и шли пешком аж до Николаевки. Очень хотелось есть. Мама с папой пухли от голода, поэтому приходилось просить милостыню. У кого осталось барахло, меняли его у татар на продукты. У нас не было ничего.

Хорошо помню, как севастопольские женщины выкупали у немцев военнопленных. Лагерь для них находился на Матюшенко. Отдавали кто сережки, кто кольцо, тут же придумывали истории, мол, это мой брат или это мой муж. Стояла страшная жара. Лагерь расположился на пустыре. Пленные, многие из которых были ранены, просто лежали или сидели на земле. Мы – ребята старались подносить воду в ведрах. Однажды комиссар передал записку – «воды». И мы, ребята, наполнив ведра, отправились туда. Увидели огромную площадь, заполненную людьми.

Пришел голод. Я в компании со своими школьными друзьями ходила нищенствовать. Мы переезжали на Северную сторону и шли пешком аж до Николаевки. Очень хотелось есть. Мама с папой пухли от голода, поэтому приходилось просить милостыню.

Немцы расстреливали раненых сколько хотели. Мы нашли политрука, которого знали еще по госпиталю. Было страшно, потому что мы несли воду конкретным людям, но пить хотели все. Помню, что находились и подонки. Кое-кто говорил:

«Пан офицер, вот этот „юде“». И тогда людей клали лицом вниз в воронки и расстреливали. Я запомнила, что, когда это происходило рядом, комиссар заслонял мое лицо, чтобы я не видела казни.

Оккупация – страшная вещь. Мы часто наблюдали, как угоняемые в Германию грузились в вагоны. Мы старались быть подальше от зачисток, но однажды я все-таки попала. Шли татарские каратели – они проходили и забирали всех, кто прятался. Нас отвели в здание бывшего райкома на Пушкинской, где сейчас находится суд. Там немцы устроили комендатуру. Меня туда завели в толпе подростков, я была рослая, крупная, лицо было исцарапано. Перед этим мы возвращались с Северной стороны, и на месте церкви, где потом построили 9-ю школу, я потеряла сознание и упала. Сидела комиссия – полицейский, врач, переводчик-немец. Русская врач мне говорит: «Что у вас с лицом?» Я говорю: «Упала». Она увидела, что переводчик отвлекся, и сказала: «У вас же падучая», – подсказывая мне, что нужно сказать. Поэтому меня отбраковали и не взяли в Германию. И я помню эту женщину всю свою жизнь.

Хорошо помню, как севастопольские женщины выкупали у немцев военнопленных. Лагерь для них находился на Матюшенко. Отдавали кто сережки, кто кольцо, тут же придумывали истории, мол, это мой брат или это мой муж.

Сидела комиссия – полицейский, врач, переводчик-немец.

Русская врач мне говорит:

«Что у вас с лицом?» Я говорю: «Упала». Она увидела, что переводчик отвлекся, и сказала:

«У вас же падучая», – подсказывая мне, что нужно сказать. Поэтому меня отбраковали и не взяли в Германию. И я помню эту женщину всю свою жизнь.

Потом севастопольцев начали загонять в вагоны и увозить по крымским и украинским районам. И мы с мамой попали в такой вагон, который должен был ехать на Украину. Я удрала и маму вытащила. Моя мама жила под Запорожьем, чтобы туда добраться, я нашла какой-то огромный пустой состав. Был декабрь, шел дождь, хлестал ветер. Мы с мамой залезли в вагон – стены были в нем только боковые – и так доехали до Запорожья. Там поезд остановился и нас задержала полиция. Помню, как полицейские перевели нас в каптерку – на мне был слой замерзшего льда. «Откуда?» – «Из Севастополя». Наверное, во время войны это было ключевое слово. Полицейские как-то смягчились, позвали ближе сесть к печке и дали кружку чего-то горячего. Я рассказала, что у нас родственники в Васильевске. Утром шел поезд, и они нас посадили в него, предупредив, что везде действует комендантский час. Доехав до нужной станции, мы четыре километра шли пешком. Нашли родных. Оказалось, что, когда бомбили Днепрогэс, бомба упала и на Васильевск, – тетю ранило, и она умерла. А муж остался жив. Он сказал: «Будем выживать вместе».

Людей клали лицом вниз в воронки и расстреливали.

Я запомнила, что, когда это происходило рядом, комиссар заслонял мое лицо, чтобы я не видела казни.

Почему немцы старались выслать население из Севастополя? Это понятно. Они были обозлены на ожесточенное сопротивление. Старались наказать людей, которые не покорились. Голод был страшный. Начались повальные болезни. Управа давала только по 300 граммов кукурузного хлеба, но этого не хватало. Мы зарабатывали тем, что ходили с мамой копать огороды, выполняли любую работу, лишь бы продержаться. А когда освободили Польшу, появилась возможность покупать фотоматериалы, и папа снова начал работать.

После войны, в 1948 году, я вышла замуж, у меня родилась дочь. Но родители решили, что я обязательно должна получить образование, – так я стала учителем русского языка и литературы, хотя всю жизнь мечтала получить инженерное образование. Но тем, кто оказался на оккупированной территории, дорога в эту профессию тогда была закрыта. В 1955 году мы вернулись в Севастополь. В школе я проработала 53 года. Ушла на пенсию только в феврале 2006 года, накануне своего 80-летия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.