На работу выводили под конвоем Маурер Валерия Иосифовна, 1930 г. р
На работу выводили под конвоем
Маурер Валерия Иосифовна, 1930 г. р
Я родилась 21 мая 1930 года в г. Красноармейске Саратовской области в Автономной советской социалистической республике немцев Поволжья. Немцы поселились в этих краях по приглашению Екатерины Второй в 1764 году.
Тридцатые годы – это было голодное время, шла коллективизация, начались репрессии. Арестовали моего деда, сослали в Магадан, где он был расстрелян (по другой версии – умер). В ссылку попали два моих дяди. Должны были отправить туда и моего отца – в 1938 году. Его отпустили неожиданно, в связи со сменой руководства КГБ.
Было очень страшно.
Когда я представляла, что к нам во двор явятся фашисты, меня охватывал такой ужас, что я боялась разрыва сердца.
Когда началась война, мы жили на Северном Кавказе в городе Ессентуки. Отец был военнообязанным и сразу явился в военкомат, но его не мобилизовали. Вскоре у нас появилась масса беженцев из Украины и Белоруссии, а город начали готовить к бомбежкам. Рылись окопы, на оконные стекла наклеивались бумажные полоски, чтобы стекло не рассыпалось. Окна надо было завешивать темными тканями, чтобы не проглядывал электрический свет. Было очень страшно. Когда я представляла, что к нам во двор явятся фашисты, меня охватывал такой ужас, что я боялась разрыва сердца.
Валерия
Поступали эшелоны с ранеными. В санаториях курорта расположили госпитали. Все горожане встречали бойцов с цветами и подарками. Школьники собирали у населения фрукты, овощи, сладости, курево, предметы необходимости и посещали раненых, помогали ухаживать за ними, читали письма, писали ответы, выполняли их просьбы, проводили концерты. Балетная студия дома пионеров, в которой я училась, тоже давала концерты. Там я выступала на сцене в последний раз. До боли было тяжело смотреть на молодых ребят, прикованных к постели, ослепших, без рук, ног, на их страдания.
Родители уже знали, что немцев Поволжья выселили в Сибирь, на север, в Казахстан, что идет переселение изо всех районов страны. Нам объявили о высылке 30 сентября. На сборы дали 48 часов. С собой можно было брать только самое необходимое: посуду, постель, одежду. Оставлять свой любимый город было невыносимо тяжело, ведь в указе было сказано, что выселяют навечно, а в случае самовольного выезда с места поселения грозила ссылка на 25 лет.
Труднее всего было с туалетом – надо было подолгу терпеть. Когда поезд останавливался, все устремлялись из вагонов и садились вдоль состава, подлезали под вагоны. Все рядом: мужчины, дети, женщины.
Весной 1941 года по стране ездила отборочная комиссия Большого театра в поисках молодых талантов. Посетили и нашу студию. Выбрали меня. Осенью мы всей семьей собирались переехать в Москву, где я должна была продолжить учебу при ГАБТ. Нам давали квартиру – видимо, я подавала большие надежды.
И вот вместо этого мы отправлялись в Сибирь. Балет, без которого я не мыслила жизни, был для меня закрыт навсегда. Нет слов, чтобы передать мои страдания о нем во все последующие годы.
Второго октября наш состав отправился в путь. Ехали в товарных вагонах с чугунной печкой-буржуйкой в середине, а по бокам – нары. На верхней полке была наша семья из трех человек, семья из четырех человек и еще двое. На каждой полке было по девять человек, 36 человек в вагоне. Было так тесно, что, если кто-то поворачивался на другой бок, должны были поворачиваться все.
Внизу лежали мать и сестра отца, жившие от нас отдельно.
Труднее всего было с туалетом – надо было подолгу терпеть. Когда поезд останавливался, все устремлялись из вагонов и садились вдоль состава, подлезали под вагоны. Все рядом: мужчины, дети, женщины. Удаляться от вагона опасно, остановки были до сигнального гудка паровоза, и надо было за считаные минуты забраться в вагон, чтобы не отстать от поезда. Это давалось нелегко – ступенек не было, пол вагона высоко.
Нам надо было ехать вдоль линии фронта и пересечь ее на станции Лиски (тогда она называлась – Свобода, потом – Георгиу Деж, сейчас опять – Лиски). Поезда шли без расписания, а в соответствии с обстановкой. Ввиду того что почти все передвигались в товарняках, железнодорожные линии были загажены вдоль всего пути. Лиски были узловой станцией, точкой, на которой шел поворот на Сибирь. Она более всего приближалась к передовой и часто бомбилась. Не всем составам удавалось ее проскочить. Мы проезжали там после того, как Ростов-на-Дону был отбит нашими войсками. Перед ним на станции Батайск скопилось множество эшелонов, ожидавших свою очередь перегона в Лиски. Наша очередь дошла через двое суток. Ехали под бомбежками. Как только раздавалась тревога, мы должны были не высовывать носа из вагонов. Охранники с винтовками, сопровождавшие нас, закрывали вагон на засов. Те, кто не успели добежать до вагона, прятались во ржи, кукурузе и других растениях. Поля в этот год ломились от урожая. Урожай погибал на корню. Как жаль было смотреть на это! Всем этим мы пользовались в пути. Остановки были, даже успевали иногда сварить суп в самоваре.
Поезд, отправленный перед нами, разбомбили на станции Лиски. Нам повезло – мы проскочили. Когда поезд остановился у вокзала, мы с мамой пошли в туалет. Вокруг валялись чемоданы с рассыпанными вещами, фотографии, оторванные руки, ноги, раздробленные головы.
Трупы успели захоронить – более 300 человек в одной могиле. В тупике стояли обгоревшие вагоны. Жуткая картина. От страха я покрепче вцепилась в руку мамы. На вокзале и вокруг было выломано все, что горело: заборчики, скамейки, деревья и др. Их использовали для печек в вагонах и костров на стоянках при приготовлении пищи, чая.
С родителями
Проехав опасную зону, люди оживились. На крупных станциях в больших городах мы на вагон получали два ведра супа и мешок хлеба. Жизнь шла своим чередом: люди болели, рождались, умирали. Трупы везли в последнем вагоне, был и изолятор, из вагонов доносилось хоровое пение. Пели любимые песни о тяжелой русской доле: «Бежал бродяга с Сахалина», «Раскинулось море широко» и другие.
Ехали больше месяца. На конечную станцию Асино прибыли седьмого ноября. Выгружались в мороз под валившим пеленой снегом. Все складывали здесь же, и оно мгновенно покрывалось снегом.
У мамы начался приступ желчнокаменной болезни, но нам удалось найти квартиру на пару дней.
Людей разместили в залах клуба, школы и т. п. Все лежали на полу грязные, завшивленные. В одном углу кто-то кричал от приступа аппендицита, в другом – дети. Тут же лежала женщина со страшным ожогом, полученным в пути во время спешного погружения в вагон с горячим самоваром. Наши вещи прожаривали, а мы мылись в бане, после чего нас развезли по дальним деревням Томской области. Мы попали в Берлинку, а вскоре нас перевезли в Зырянку, это был районный центр в 50 км от железной дороги. Бабушка с тетей отправились еще на 20 км дальше, в эстонское село Березовка. Опять повезло – в райцентре была школа, и я пошла в пятый класс. Нам преподавали военное дело, во всех классах учили делать повязки, ползать по-пластунски и т. п.
Все дети были голодные, на уроках жевали кто что принесет: чечевицу, смолу с деревьев и так далее. Нас ругали за это, но ничего не могли поделать. На улицу было боязно выходить – могли обозвать жидовкой, фашисткой.
Все дети были голодные, на уроках жевали кто что принесет: чечевицу, смолу с деревьев и т. д. Нас ругали за это, но ничего не могли поделать. На улицу было боязно выходить – могли обозвать жидовкой, фашисткой.
Несмотря на запрет брать нас на умственную работу, отца взяли бухгалтером в колхоз. Председателя должны были судить за растрату. Учет был запущен.
Отец был опытным бухгалтером, навел порядок в документах, выступил на суде, и председателя оправдали. Отцу заплатили горохом, мукой и молоком. Жили мы в комнате рядом с конторой.
После нового 1942 года мужчин начали отправлять в трудармии. Отца мобилизовали в марте. Было голодно. Мы жили на продуктах, выменянных на вещи: одежда, обувь, постель, посуда. Приходилось ходить по деревням все дальше, уже за 30 км. Мама брала меня с собой, так как походы иногда затягивались не на один день и она не хотела меня оставлять одну. Мне было тяжело, бывало, сяду и не могу встать. Картошку делили поштучно по дням. Варили суп с лебедой. 400 граммов хлеба на двоих. Хлеб был похож на кусок хозяйственного мыла, тяжелый, только черный. Его делили на три части, а не съедали сразу. Мама работала в артели, делала деревянные ложки. Я сидела у окна, глядя вдаль на дорожку, где она должна появиться в перерыв на обед, с трудом сдерживаясь, чтобы не начать обед без нее. В августе мы пошли работать на сенокос. Свозили сено к месту стогования. Мама обвязывала копну веревкой, а я вела быка за рога. Нам давали по тарелке супа с горохом и 800 граммов хлеба.
Осенью забрали в трудармию женщин с шестнадцати лет. Мы сидели на призывном пункте, я держалась за маму и дрожала от страха. Ведь неизвестно было куда, на сколько, увидимся ли еще или нет. Когда дошло до погружения на подводы, детей, даже двухлетних, отрывали от матерей и матерей угоняли.
Осенью забрали в трудармию женщин с шестнадцати лет. Мы сидели на призывном пункте, я держалась за маму и дрожала от страха. Ведь неизвестно было куда, на сколько, увидимся ли еще или нет. Когда дошло до погружения на подводы, детей, даже двухлетних, отрывали от матерей и матерей угоняли. Стоял рев, плакали и окружавшие нас сельчане. Многие дети замерзли на дорогах, ходя по деревням за милостыней. Некоторых приютили и вернули матерям после войны. Я осталась одна. Хорошо еще, что мы недавно выменяли картошку и немного муки.
Со мной в комнате осталась женщина с дочками двух и пяти лет из блокадного Ленинграда, которых к нам подселили. Мы с ней ездили за хворостом в лес, за рекой Чулым. Однажды ей дали лошадь с санями, и мы поехали далеко на заготовку дров. Стояли сильные морозы, до минус 42 градусов, с холодным порывистым ветром. Я выросла из пальто, оно было короткое, руки торчали из рукавов, валенки дырявые, длинных теплых рейтуз у меня не было. Пока мы добрались до делянки, я так замерзла, что думала, останусь на дороге. Хотя всю дорогу шла больше, чем ехала. Мы спилили деревья, срубили сучья и погрузили их. Стало жарко, но на обратном пути опять чуть не замерзла совсем. Все эти деревья я должна была с кем-нибудь распилить, а потом сама расколоть, а были и толстые чурки с сучьями – топора было мало. Надо было бить по нему тяжелой кувалдой.
После того как мы запаслись дровами, она решила, видимо, от меня избавиться. Кто-то открыл отдушину, где лежала моя картошка, и я осталась без еды. Печь она протапливала, когда я была в школе, чтобы я не могла из муки сварить затируху. Я была вынуждена бросить школу и перебраться к родным в деревню, за 30 км. Это далось очень тяжело, так как предстояло перевезти все наше имущество, привезенное с собой при переселении. На нашей улице был карантин из-за болезни лошадей. По соседству был элеватор, и посторонних лошадей не допускали. Помогли наши знакомые – на санках перевезли вещи к себе, а от них я их увезла, наняв лошадь. Почтового сообщения между деревнями не было, предварительно я сходила к бабушке с тетей одна. Шла и дрожала – боялась волков и медведей. Кричали какие-то птицы, эти звуки я принимала за храп медведя. Боясь его, шла осторожно, стараясь не скрипеть снегом, чтобы не разбудить его.
В селе, куда я переехала, школы не было, пришлось бросить школу. Зато там можно было выменять продукты – село эстонское было, богаче русских деревень. Я батрачила у хозяйки: носила воду с колодца для скота. Коромысло с деревянными намокшими ведрами (в них входило воды больше, чем в обычное ведро) было неподъемным. Мыла некрашеные деревянные полы, выскабливая ножом, ткала дорожки. Питаться должна была отдельно от родных. Научилась печь себе хлеб. За молоком себе и бабушке с тетей (и для них брала масло, сметану) ходила на хутор. Это 2–3 км по лесу, безлюдному, опять боялась волков, каждый раз радовалась, что была живая после похода. Из выкопанной из-под снега оставшейся в земле картошки пекла лепешки на плите без масла. Старики и мужчины, оставшиеся в деревне, соревновались, кто сделает нож или его замену, которые снимали бы с картошки шелуху потоньше. Так прошла зима. Радио не было – глушь беспросветная.
Осенью 1943 года приехала женщина, Люся Петровна, из зоны, в которой была мама, с разрешением забрать свою престарелую сестру, еще чью-то старушку, меня и пятилетнюю девочку, а также забрать свои вещи. Я должна была срочно вернуться в Зарянку – все были там и ждали меня. Перед ней надо было перейти большущую реку Чулым, а на ней стояла вода. Люди с противоположного берега кричали, что идти опасно, лед тонок, но я пошла одна, без провожавшей меня женщины. На пути к железной дороге предстояло еще пересечь две реки. У сестер были все их вещи, в том числе ножная машина «Зингер» с чугунным основанием. Их дочери были в той же зоне. Набралось три тележки тяжелых. Люся Петровна наняла двух женщин с сыновьями-подростками. Третью мы тащили все вместе. Дорог не было, шли по бездорожью – по месиву из глины, земли и снега растаявшего, по лужам, покрытым льдом. Колеса засасывало в грязь так, что приходилось всем вытаскивать одну телегу за другой. Путь удлинился втрое. Проходили около семи километров в день от одной деревни до другой, где ночевали, заплатив за ночлег. Так прошли половину дороги до реки. Это был настоящий ад. Еда кончилась в первые же дни. Сапог не было, на мне были туфельки с галошами. Все промокло и натерло мне ноги до кровяных мозолей, пришлось их снять и идти в чулках. Для переправы с трудом уговорили мужчину с лодкой. Дело в том, что по реке шла шуга (куски льда), которая скапливалась вдоль берегов, и лодка не могла причалить. Мне пришлось помогать нанятым людям перетаскивать багаж с тележек на лодку, а потом с лодки на берег, находясь по пояс в ледяной воде. Провожатые отказались идти дальше. Оставшийся путь нас везла нанятая грузовая машина.
На станции Асино выдали пропуск и билет только на Люсю Петровну и девочку. Я оказалась без денег, еды и крова, сидела на вокзале и плакала. Подошла женщина, спросила, почему я плачу. Я рассказала. Она оказалась железнодорожницей и взялась меня довезти до города Томска в служебном вагоне. В Томске была пересадка, а у нее начальник станции был знакомым, она рассчитывала у него взять мне билет. В этом же поезде ехала Люся Петровна. Но начальник оказался в отъезде. Надо было как-то пробраться в вагон. Когда началась посадка, толпа отъезжающих нахлынула ко входу в вагон. Проводница еле сдерживала натиск. Все совали ей билеты под нос. Мы заранее рассчитали все так, чтобы стоять среди первых у вагона. Люся Петровна имела два билета, проводница не успевала толком рассматривать. Видела нас двоих, а девочка незаметно, согнувшись, проскочила в вагон. Всю дорогу я пряталась на багажной полке за тюками и чемоданами. Было страшно, так как вагоны прочесывала милиция, проверяя пропуска. Меня бы арестовали.
Приехала я к маме на шахту «7 ноября», находящуюся в семи километрах от Ленинск-Кузнецка Кемеровской области, в день моего рождения, 21 мая. Началась новая жизнь в зоне – лагере для заключенных. Я на верхних нарах, мама внизу. На работу выводили под конвоем. Жить в зоне безработным было запрещено. Меня и девятилетнего мальчика, приехавшего к отцу, отправили поливать капусту. Стояла жара, палило солнце. Воду из бочки надо было растаскивать по огромному полю в тяжеленных деревянных ведрах. Голова была не покрыта. Солнечный удар был неизбежным, если бы мы не сбежали во время перерыва. Отсидели в тени до конца рабочего дня и вернулись в зону. Наотрез отказались идти на такую работу. Меня отправили работать на эстакаду, куда поступал уголь из шахты, породоотборщицей. Мы стояли у транспортерной ленты, на которой двигался уголь к вагончикам для породы, – мы ее отбирали и бросали в вагонетку, которую отвозили на террикон высыпать. Работать должна была наравне со взрослыми, хотя в ночную смену закон запрещал использовать несовершеннолетних. Осенью мне разрешили пойти в школу. Нас с мамой выпустили из зоны на частную квартиру. В клубе шли фильмы о войне, бравшие за душу, мы их смотрели со слезами, хотелось на фронт – помогать бойцам, подносить снаряды.
Перед нашим домом было подобие площади с трибункой. Я в 1945 году заканчивала седьмой класс. 9 мая выдался ясный день, навсегда запомнилось синее небо с плывущими легкими белыми облачками. Я выбежала на площадь и вместе со всеми радовалась, обнималась, целовалась, плакала. Стали возвращаться фронтовики. В поселок приехал родственник наш, немец, служивший в армии в момент объявления войны, командир поменял ему фамилию на русскую, и он прошел всю войну, вернулся с наградами.
В восьмой класс я уже пошла в городе.
Вернулся отец, жили на съемной квартире в городе. В 1948 году я закончила школу. Серебряную медаль, которую я заслужила, мне не дали. Учиться дальше было некуда пойти, ехать куда-то нельзя.
Мне повезло. Началось воссоединение семейств, разбросанных в войну. Наш комендант был очень хорошим человеком, он предложил отцу отправить меня к родственникам, туда, где есть вуз, и включил в список отправляемых в Свердловск, к сестре мамы. Ехала, как в войну, на нарах в товарняке, просидев двое суток на чемодане – вагон был набит до отказа. Сдавала экзамены с опоздавшими. Сдала. Все годы учебы отмечалась в комендатуре тайком, чтоб никто не знал, стыдилась.
Закончила с отличием Свердловский государственный университет, химический факультет – немногим из нас удалось получить высшее образование. Несмотря ни на что, когда умер Сталин, проливала слезы, казалось, что без него небо рухнет на землю. Эта любовь была привита с детства.
Несмотря ни на что, когда умер Сталин, проливала слезы, казалось, что без него небо рухнет на землю. Эта любовь была привита с детства.
В 1956 году нас реабилитировали. Но комплекс бесправного изгоя остался на всю жизнь.
В 1956 году нас реабилитировали. Но комплекс бесправного изгоя остался на всю жизнь.
Без отрыва от работы защитила кандидатскую диссертацию. Работала начцеха на заводе п/я № 942, в ряде НИИ: Уральском филиале АН, курортологии и физиотерапии, Институте народного хозяйства, в Центральном НИИ тяжелого машиностроения младшим, потом старшим научным сотрудником. Имею награды: медаль «Ветеран труда», нагрудный знак «Изобретатель СССР» и «Победитель соревнования» от Министерства тяжелого машиностроения и ЦК профсоюзов.
Организовала пять лабораторий, две из них возглавляла. Многие девушки моего поколения не выходили замуж – наши женихи полегли на фронтах. Мне было еще труднее найти спутника жизни – на бывшей «фашистке», заклейменной многие годы, не каждый решился бы жениться, но опять повезло, хоть поздно, но я обрела семью и дочь.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.