Воспоминания блокадного мальчишки Яцкевич Олег Станиславович, 1934 г. р
Воспоминания блокадного мальчишки
Яцкевич Олег Станиславович, 1934 г. р
РОД ТОТ МНЕ ГОРЬКИМ ГОРЕМ ДОРОГ…
Они накинулись, неистовы,
Могильным холодом грозя,
Но есть такое слово «выстоять»,
Когда и выстоять нельзя…
И. Эренбург
Вступление
Приближается 70-я годовщина Победы в Великой Отечественной войне. А уже после этой фразы начинаются споры, разночтения и полярные толкования одних и тех же событий.
Я тоже решил отметить эту великую Победу своими воспоминаниями. Я – это Яцкевич Олег Станиславович, коренной ленинградец, 1934 года рождения, «житель блокадного Ленинграда», писатель и журналист, мирно доживающий свой век пенсионер. После окончания учебных заведений я много лет проработал инженером-конструктором в судостроительной промышленности. Занимались мы сугубо секретными разработками для создания… Стоп!! Сами понимаете.
В 2002 году умер мой старший брат, замечательный журналист и писатель – Олег Скуратов. Тогда же я написал о нём очерк, который впоследствии преобразовался в книгу «Весёленькая жизнь, или О любимых с улыбкой». Получив множество комплиментарных отзывов, я продолжил литературную деятельность и к настоящему моменту заканчиваю уже десятую книгу повестей и рассказов. Поскольку я занимаюсь самиздатом, тиражи моих книг крошечные. Половину книг я раздаю друзьям и знакомым, а вторую – реализую через магазин «Книжная лавка писателей». Основной жанр моих произведений – юмористические мемуары, но попадаются серьёзные повести и даже детективы.
Видимо, стал я к старости сентиментальным, если резанула душу до слёз фраза: «Что вы тут ползаете, старьё? Только хлеб наш жрёте на халяву!» Это выкрикнул грузчик нашего гастронома – алкаш, пропивший комнату и совесть, а фраза была обращена к старенькой учительнице, воспитавшей сотни достойных граждан нашей страны. Прасковья Михайловна (учитель) в юные годы рыла противотанковые рвы под Ленинградом, собирала в промёрзшем цеху пулемёты, чтобы родители вышеупомянутого урода выжили и родили «бесценное» чадо.
Ниже я предлагаю вам то, что сохранилось в моей памяти о тяжких днях войны.
Как рассказать?
У ленинградцев, переживших 900-дневную блокаду, остановивших фашистские дивизии буквально на окраинах города, потерявших более полумиллиона жителей только от голода, порой вызывало ревнивый смешок то, что Москве было присвоено звание «Город-герой».
«Но в эвакуацию мы отправились не сразу, остались в Москве до середины октября. Прекрасно помню 14 октября. В ЭТОТ ДЕНЬ В МОСКВЕ ЖДАЛИ НЕМЦЕВ, И ПОЧЕМУ-ТО ОТКРЫЛОСЬ МНОГО КАФЕ. (Выделено мною. – Автор.) Невероятно, но мы с актрисой Лебедевой сидели и пили настоящий кофе». (Из беседы актрисы МХАТа – Киры Головко с И. Зайчик. Журнал «Караван историй», май 2003 г.)
В сентябре в Ленинграде сгорели Бадаевские продуктовые склады (бомбёжка), в конце октября кто-то съел нашу лайку, а вы про кофе.
1990 год. Мы с братом комфортно сидели за столом и краем глаза посматривали в телевизор, где шла передача, посвящённая годовщине снятия блокады Ленинграда в 1944 году. Племянник спросил у отца:
– Пап. Вот ты постоянно вспоминаешь блокаду, а как вам жилось в осаде?
Олег (брат) закручинился, а потом предложил:
– Мой рассказ мало что даст. Правильнее сымитировать тогдашние условия.
– Это как? – заинтересовалась дочь.
– Во-первых, вывернуть и выбросить электропробки…
– А как же телевизор, микроволновка и просто покушать?
– А уроки как делать? – вякнул сыночек.
Мы с братом переглянулись.
– Всё это не потребуется, – пояснил он. – Не будет света, воды, газа, отопления. Кушать будет нечего, кроме маленького кусочка хлеба на весь день. За водой придётся ходить на канал и брать из проруби.
– А когда же в школу?
– Школу придётся пропустить, потому что с такими же ребятами будешь дежурить на чердаке и тушить зажигательные бомбы…
– Ух ты! Ты тоже тушил?
Начало
Я шестилетний мальчик. В то жаркое воскресенье 22 июня 1941 года папа повел меня и старшего брата в парикмахерскую. Дело было на даче в Терриоках (Зеленогорск). И единственный (!) радиорепродуктор передавал речь В. М. Молотова.
Война началась, и мы сразу вернулись в Ленинград, где я с величайшим удовольствием приступил к своей любимой игре «Паровоз-машинист». Реквизитами игры служили латунные шпингалеты и ручки на окне, выходящем на балкон. А уже вечером 8 сентября мама подвела меня к окну: «Посмотри, горят Бадаевские склады!» Мрачное, надо сказать, было зрелище: на фоне – нет, скорее из-за стены домов поднималось яркое зарево.
В те же дни мама, придя домой с рынка, сказала: «Ничего нет, купила только ванильный концентрат». Я не знал, что это такое, и вообще вопросы питания меня не занимали, хотя я замечал отсутствие «вкусностей».
Но наступила зима, и исчезло все! Первыми исчезли собаки и кошки. Кто-то съел и нашу лайку. Изредка мама меняла что-то из вещей, и в доме появлялись дуранда и хряпа. Пайковый хлеб – 375 граммов в день на трех человек – делился на малюсенькие кубики – и мама давала их мне и брату через час. Когда мама и брат уходили на кухню, чтобы распилить и расколоть мебель на дрова для буржуйки, я вылезал из-под трех одеял и, залезая на пианино, переводил время вперед. Возвращалась из кухни мама и, всхлипывая и улыбаясь, давала мне очередной кубик хлеба. (А в эту секунду я думал о том, какое счастье, если можно подойти к холодильнику и сделать себе бутерброд!)
Драматизм голода описал Д. Лондон в рассказе «Любовь к жизни», но я впоследствии думал, что словами повседневность этого ужаса не передать.
Ведь неспроста остались живы,
Когда Кондратий мёл метлой.
Тогда он поступил красиво
Нас не отправив в мир иной.
О. Скуратов…размышления в день юбилея
Голодные будни
Всю войну мы жили в громадной коммунальной квартире в доме № 58 по ул. Некрасова, а окна нашей комнаты выходили на Мальцевский (Некрасовский) рынок. К февралю 1942 года в квартире из одиннадцати комнат жила только наша семья, которая тоже была обречена на голодную смерть. Умерли на наших глазах все соседи, кроме, естественно, ушедших на фронт и эвакуированных. Трагизм голода усугублялся постоянным холодом. И хотя мы истопили в буржуйке массу прекрасной мебели (ее бы сейчас хватило на элитный мебельный магазин) и окно комнаты было забито фанерой и одеялом, я сутками лежал в пальто и ушанке под одеялами (приказ мамы) и мечтал о лете и о еде. Читать я уже умел, но это было невозможно из-за царившей в комнате темноты. Изредка зажигали коптилку – это фитиль, лежащий в блюдце с машинным маслом. Тогда по стенам комнаты двигались громадные тени и можно было, высунув из под одеяла руки, создать «свою собачку».
И тишина! Утром «просыпался» радиорепродуктор: «От Советского Информбюро!!! Вчера наши войска с ожесточенными боями оставили город Н. и отошли на заранее подготовленные позиции (?!). Фашистские оккупанты понесли тяжелые потери…»
Пайковый хлеб – 375 граммов в день на трех человек – делился на малюсенькие кубики, и мама давала их мне и брату через час. Когда мама и брат уходили на кухню, чтобы распилить и расколоть мебель на дрова для буржуйки, я вылезал из-под трех одеял и, залезая на пианино, переводил время вперед. Возвращалась с кухни мама и, всхлипывая и улыбаясь, давала мне очередной кубик хлеба.
Конечно, нужно было поддерживать боевой дух у населения. Затем Леонид Утесов пел песню: «…Ведь ты моряк, Мишка, а это значит, что не страшны тебе…» Потом была короткая заметка о подвиге рядового, подбившего немецкий танк, и включался метроном. Поверьте, это ужасно, когда лежишь в темноте голодный, замерзающий, а метроном беспощадно отстукивает секунды твоей жизни.
Поверьте, это ужасно, когда лежишь в темноте голодный, замерзающий, а метроном беспощадно отстукивает секунды твоей жизни.
Зимой 1942 года наша семья умирала от голода. Мама извелась, пытаясь достать дуранды или хряпы, дабы спасти нас. Однажды помогла случайность: мама встретила знакомого, который отлично выглядел, невзирая на кошмар блокады.
– Как дела, Лизочка?
– Не знаю, как сохранить мальчиков!
– Заходи ко мне, только захвати что-нибудь из драгоценностей.
В первый поход к «благодетелю» отправился брат. «Меценат» зацокал от удовольствия, увидев старинный браслет с драгоценными камнями:
– Молодец! Возьми пакет муки и буханку хлеба!
Заметив на лице мальчика недовольство, он добавил:
– Вот тебе ещё пакетик яичного порошка.
Второго похода не было, так как «благотворителя» обнаружили органы и, как говорили соседи, расстреляли прямо во дворе. Война!
Голод пробуждал безумие и предательство. Короткое время в нашей квартире жила молодая женщина с трехлетней дочкой. Позднее мама рассказывала: «…девочка уже не вставала. Нина (мать) уходила за хлебом, но возвращалась с пустыми руками, рыдала и кричала, что хлеб отобрали на улице. Она уже обезумела и съедала оба пайка по дороге к дому. Девочка угасла, а Нина пропала. Говорят, что её забили на Мальцевском рынке, – она бродила обессиленная между менялами, выхватывала еду из рук и тут же начинала судорожно глотать, согнувшись пополам и не замечая ударов…»
Весной 1942 года папа забрал меня к себе на завод «Красная Заря», где выпускались гранаты и еще что-то для фронта. Там у папы была комната, рабочая продуктовая карточка и банка клюквенного варенья, почему-то малосладкого. Там же, на Выборгской стороне, я пошел в первый класс. В нашем (заводском) доме у меня появились два закадычных друга – Дима Лесин (трагически погиб в 10-м классе) и Юра Тракинер. После занятий в школе мы обсуждали положение на фронтах и обязательно придумывали, что мы сделаем с Гитлером, если после войны он попадет к нам в руки. Когда я смотрю по телевизору нынешние триллеры, то поражаюсь скудости фантазии у сценаристов. В части пыток мы для главарей фашистского рейха придумывали такое!
В 1943 году папа был временно назначен директором маленького завода, который выпускал катушки для армейских связистов. Эта металлическая катушка с телефонным проводом крепилась на спине связиста, который бежал, петляя между воронками и взрывами. Провод разматывался, связист вбегал в блиндаж и докладывал:
– Товарищ майор! Связь есть!!
Майор, оторвавшись от бинокля, хрипел:
– Наконец-то! Дай мне «Байкал»!.. «Байкал», мать твою!.. Подсыпь огонька в квадрат 03–16…
Связисту перевязывали рану, и он убегал. С катушкой! Подобная сцена была в каждом кинофильме о войне, и я гордился тем, что отцовский завод выпускал такую нужную всем катушку.
После занятий в школе мы обсуждали положение на фронтах и обязательно придумывали, что мы сделаем с Гитлером, если после войны он попадет к нам в руки.
Кроме этого, папа принял на работу нашу бабушку (сразу – рабочая продуктовая карточка!), но если я проходил через малярный цех, то бабулю даже не «замечал». (По «инструкции»!) Весной работникам завода дали по кусочку огородной земли и все дружно посадили морковку (видимо, других семян не было). Летом мы собирали урожай со своих двух грядок, а я спрашивал:
– Пап! А почему мы собираем такую малюсенькую морковку? Может, она ещё вырастет?
– Позже и такую не увидишь – отвечал отец.
Через много лет, когда мы на машине проезжали через Светлановскую площадь, папа говорил:
– Вот там, слева, где стоит гаишник, у меня был огород…
Когда блокадный голод «схватил за глотку», бабушка пришла к нам с Петроградской стороны, но явилась не иждивенцем, а принесла старушечьи запасы: три-четыре баночки, наполовину заполненные разными крупами. Возможно, именно этот мизер спас нам жизнь.
Мне также запомнилось, как в феврале 1942 года (страшнее месяца не было, по-моему!) мама кипятила на буржуйке кастрюлю воды с лавровым листом (его почему-то у нас было много), высыпала туда рюмку (!) бабушкиного риса, а чуть позднее восклицала: «Японский суп!! Давайте сытно пообедаем!»
Был у нас с бабусей один совместный поход: осенью 1943 года мама временно устроилась работать калькулятором в офицерскую столовую, которая располагалась в подвале дома, расположенного на углу Невского проспекта и улицы Плеханова (Казанская). Мама сказала бабушке: «Возьми Алика и к трём часам подойдите к столовой». Мы сидели у Барклая (памятник фельдмаршалу Барклаю де Толли), а далее бабуся сказала мне: «Зайди вот в тот двор, и там тебя будет ждать мама». Во дворе мама, испуганно оглянувшись, достала из– под кофты маленький бидончик: «Покушайте каши, но оставьте Долику».
ОТСТУПЛЕНИЕ. Не напрасно мамуля оглядывалась! В сталинские времена сажали людей за подобранные с колхозного поля три колоска, за незначительное опоздание на работу. А за бидончик с рисовой кашей…
Не успела мама скрыться, как я захныкал: «Бабуля, дай мне кашки».
Она запричитала, вот, мол, сейчас дойдём до дома и (я продолжал канючить)… «Как же я тебе дам? У меня ж ничего нет, чтобы…» Она пошарила вокруг, нашла щепку, тщательно вытерла её платком и: «Кушай, детонька, кушай на здоровье!»
Её слёзы падали на руку, держащую бидончик, а я хихикал от того, что капли разбивались на мельчайшие шарики.
Может, к старости стал чрезмерно сентиментальным, но, проходя мимо Казанского собора, я вспоминаю бабушку и…
О моих родных следовало бы написать книгу. И не только потому, что они сумели спасти от смерти двух мальчишек – меня и брата, – но ещё и работали для фронта в страшных условиях блокады. Вот такие несгибаемые женщины на Руси!
Блокадные чудеса
Мой братишка в метрике значился Адольфом. Это имя было, как вы понимаете, весьма непопулярно во время войны (Адольфом был Гитлер), и Долик стал Олегом.
Вот как он описал чудо времён блокады:
Мой братишка в метрике значился Адольфом. Это имя было, как вы понимаете, весьма непопулярно во время войны, и Долик стал Олегом.
«Это произошло в январе 42-го. Мой отчим, отец младшего брата, работал на заводе, на Выборгской стороне. Он как-то сообщил маме, что хочет отдать нам талон № 8, по которому давали сто граммов постного масла. Это было огромное богатство! К вечеру я доплелся до завода. Отчим вырезал из продуктовой карточки маленький бумажный квадратик, я переложил его в варежку и двинулся в обратный путь. Миновал Литейный мост и тут же попал под артобстрел. Переждал в подворотне. А когда утихло, пошел, переступая через упавшие провода и битые стекла. Внезапно меня пронзил страх – пальцы не чувствовали бумажного квадратика! Сдернул варежку. Талон исчез… Как я покажусь домой, где в промерзшей комнате меня ждут мама и младший брат? Повернулся и побрел назад, впиваясь взглядом в чуть видимый снег… Не было у меня ни одного шанса. В полном отчаянии воскликнул: „Господи! Если ты есть – я найду!“ Через два шага я увидел на снегу свой талон. Место, где он лежал, было чуть светлее других… Не веря своим глазам, я поднял драгоценную находку и, потрясенный случившимся, зашагал домой…»
В преддверии холодов папа привёз печку-буржуйку. Я бы этому незатейливому изделию из тонколистового металла поставил памятник после войны. Печурка разгоралась мгновенно и излучала тепло и свет, когда мама помешивала дрова. На топку заготавливали дрова из порубленной мебели, и если поначалу в ход шли старые стулья и кухонная мебель, то к Новому 1942 году брат взялся за старинный шкаф красного дерева.
Папа обложил печку кирпичами, дабы они сохраняли тепло. Но командование гитлеровского вермахта решило, что мы слишком комфортно живём: взрывной волной от упавшей на Мальцевский рынок авиабомбы нам вынесло все стёкла, а здоровенный осколок пролетел по комнате и разворотил буржуйку.
ОТСТУПЛЕНИЕ. Несколько лет назад друзья пригласили нас обмыть новую купленную мебель. Осматривая прекрасный (и весьма дорогой!) гарнитур, я поймал себя на крамольной мысли: «Плохо гореть будет, потому как сделан из ДСП». Тогда же я вспомнил блестящий афоризм: «Только в России заборы делают из досок, а мебель из опилок».
Когда началась Отечественная война, отца не призвали в армию, так как трест выполнял важный заказ для фронта. Зимой 1941 года началась блокада Ленинграда и все работники треста оказались на казарменном положении. Отец пытался помочь нам выжить – однажды прислал бутылку жидкого (машинного?) масла и записку: «Дорогие! Это масло я попробовал. Если не помру, то его можно применять в пищу…»
Отец уже стал дистрофиком, как и большинство ленинградцев, когда начальство снарядило грузовик и отправило папу за Ладогу – сдать военный заказ.
Перед самым отъездом папин знакомый упросил вывезти его с семьёй на Большую землю и, в знак благодарности, дал отцу крошечную баночку шпрот, кулёчек риса и четверть банки высохшего варенья. Это «богатство» отец оставил нам и уехал.
Ночью (бомбёжки!), объезжая пробитые снарядами и бомбами воронки во льду, машина с ценным грузом прибыла в Кобону. Командир эвакопункта, небритый, с красными глазами от недосыпания, яростно отбивался от многочисленных водителей, требующих питания, заправки машин и разрешения на проезд в пункт назначения. Отец чем-то понравился командиру, и тот, уведя папу в сарай, сказал: «Если я сейчас не посплю пару часов, я покойник! Садись у дверей и никого не пускай! За это я дам тебе два больших сухаря». Этот эпизод отец вспоминал ещё много лет: «Тогда я получил самую приятную в жизни зарплату!»
На Большой земле он выполнил задание, но после этого бросился в «коммерцию»: кого-то уговаривал, с кем-то менялся, торговался. Немцы обстреливали и бомбили Дорогу жизни круглосуточно, и движение машин по льду в темноте (фары зажигать запрещалось), в сорокаградусный мороз, объезжая свежие и старые воронки во льду, напоминало игру в смертельную рулетку. До сих пор казню себя, что не расспросил отца обо всем, связанном с историей войны.
А в Ленинграде на улице Некрасова наша семья угасала от голода. Взрослые уже настолько обессилели, что не могли заготовить дрова и сходить к Неве за водой. И вот в конце февраля в безмолвии нашего жилья раздался стук в дверь. Брат добрел до входной двери, открыл ее и увидел папу! Папа привез несколько килограммов мороженой картошки, целый «диск» замороженного молока и крошечный кусочек сала. И вдохнул в нас надежду на жизнь!
А в январе каким-то образом многие узнали, что в Елисеевском магазине выдают спецпайки известным в городе людям. Вот как рассказала наша приятельница – Татьяна Буковецкая – об этом блокадном ЧУДЕ:
«Я закуталась и побрела с Выборгской стороны в центр. В Елисеевском предъявила папины документы (Танин отец был известным профессором. – Автор), но услышала: „Нужно, чтобы ваш отец явился лично “. – „Но он обессилел и не сможет дойти…“ – „Тогда привезите его!“ Я даже испугалась – на саночках возили только покойников. Но деваться было некуда. Я погрузила папу и потащила к Елисеевскому, выбирая кратчайшие пути. Я не решилась пересекать Неву по льду, так как не было уверенности, что смогу затащить санки с отцом на противоположном берегу. Мы добрались до магазина, и в коридор вышла дама – распорядительница. Бегло взглянув на папу, она отдала распоряжение, и нам выдали пакет муки и ещё что-то. Спецпаёк спас нам жизнь.
Мне же запомнилась судьбоносная дама, которая вышла к нам в батистовой кофточке. Значит, где-то было тепло! Вот это было уже за гранью понимания».
Мама тоже сотворила ещё одно чудо! Она обменяла 150 граммов спирта на кило почему-то серых макарон! До сих пор я помню, как ел эти макароны и был абсолютно счастлив.
Собственно говоря, 600 000 ленинградцев, с которыми не произошло чуда, лежат на Пискаревском кладбище.
Все по-разному…
Летом я всё так же гнал свой «оконный паровоз» на фронт и уничтожал фашистов целыми дивизиями, но реальные бомбежки и артобстрелы продолжались, и много времени наша семья провела в бомбоубежищах. Старший брат – четырнадцатилетний подросток – уже сбрасывал с крыши дома «зажигалки» (зажигательные бомбы). Мама работала в каком-то военном учреждении. По городу были расклеены патриотические плакаты, с которых Александр Невский, Суворов и другие русские полководцы звали отдать все силы для Победы.
Я тщательно обдумывал план, как в случае, если фашисты прорвутся в Ленинград, я буду из окна сбрасывать на их головы тяжелую кухонную утварь. По моим расчетам, я должен был уничтожить взвод, а если бы ко мне примкнули все ребята из дома № 58, то фашисты были бы вынуждены отступить.
Я тщательно обдумывал план, как в случае, если фашисты прорвутся в Ленинград, я буду из окна сбрасывать на их головы тяжелую кухонную утварь. По моим расчетам, я должен был уничтожить взвод, а если бы ко мне примкнули все ребята из дома № 58, то фашисты были бы вынуждены отступить.
Но враг продолжал обстреливать город, один из снарядов попал в наш дом, и взрывной волной вынесло наше окно вместе с рамами. Ужас артобстрелов заключался еще и в том, что они начинались совершенно непредсказуемо (в отличие от бомбежек, когда радио и сирена возвещали: «Воздушная тревога!»).
В теплый сентябрьский день мы с одноклассником шли из школы и неожиданно услышали резкий свист с высоты. Далее, в двухстах метрах от нас, раздался страшный взрыв – немецкий снаряд попал в парикмахерскую. Вспоминать последствия этого и сейчас ужасно.
Зато любые победы нашей армии на земле и в воздухе вызывали небывалый энтузиазм и радость. Я помню, как все мальчишки бегали к Таврическому саду, где в ограду «воткнулся» немецкий самолет. Совершил подвиг летчик Севастьянов – автор первого ночного тарана.
Зенитные батареи располагались на крыше казармы по улице Красной Связи. Однако, когда прорвавшийся фашистский самолет дважды заходил над Мальцевским рынком и «поливал» из пулемета мирных граждан, было ужасно. Но на третьем заходе зенитный снаряд поразил самолет. Фашистский летчик парашютировал вблизи рынка, и воинский патруль еле отбил убийцу из рук разъяренной толпы.
В январе 1943 года я с друзьями забрался на крышу нашего дома (что было строжайше запрещено!), и мы с восторгом (с визгом!) наблюдали самый первый артиллерийский салют в ознаменование прорыва блокады! Сколько было радости от того, что мы уже не отрезаны от страны, надежд, что будет легче жить, счастья, что фашисты «побежали».
Война продолжалась, артобстрелы и бомбежки тоже, но голос диктора по радио стал каким-то звонким, когда он объявлял об освобождении очередного города. Уже был Сталинград!
По карточкам стали выдавать яичный порошок, а в школе «американские подарки» – тогда я увидел первый в жизни апельсин. Это тоже было маленькое чудо!
Я видел на улице Маяковского, как после попадания авиабомбы передняя стена дома рухнула на проезжую часть, обнажив все комнаты с мебелью, печками, входными дверями и одеждой. Казалось, что через минуту откроются двери, в комнаты войдут люди и начнут жить. Нет, тишина!
Трагедий было много. Страшно горел громадный госпиталь на Суворовском проспекте. Взрослые рассказывали, как раненые выбрасывались из окон и стоял леденящий душу крик.
Недавно смотрел передачу о М. Жванецком. На вопрос журналиста, каким он видит нынешнее состояние России, сатирик ответил: «Мы, старшее поколение, и не такое видели. Это молодые стонут и суетятся». Цитирую очень приблизительно, но смысл передал.
Вот и сейчас двое соседей возмущены, что дворники плохо чистят двор, не посыпают песком и… А я сразу вспомнил, как в 1944 году толпа пассажиров толкала трамвай на Литейный мост – рельсы обледенели. Впрочем, война давно закончилась, но и песок, видимо, тоже. Во время войны казалось, что все вокруг стали оптимистами, – все верили в победу.
В октябре 1942 года я пошел в первый класс 155-й школы. Но не закончил его – сломал ногу, а потом началась жестокая голодная зима. Но мы все как-то «закалились». Брат устроился работать поваренком в столовую при Смольном, где и ночевал, изредка появляясь дома. Когда взрывной волной были выбиты заколоченные рамы в комнате, он, уговорив шеф-повара, взял меня в Смольный на неделю. Отправились мы туда поздно вечером. Пришли и улеглись спать, подстелив матрасы на ещё теплую плиту. Неописуемое блаженство! Утром растапливали печи, поднося дрова, устанавливая на огонь чаны с водой. Потом вся кухонная команда уселась за общий стол завтракать. Я – изголодавшийся мальчишка – обалдел, когда увидел, как повариха режет буханку БЕЛОГО ХЛЕБА крупными ломтями. Шок наступил, когда к чаю (целая кружка горячего, душистого!) поставили на стол ТАЗ С ИЗЮМОМ!!! Потом, в течение дня, я неоднократно подходил к «раздаче». Повариха, ухмыляясь, шмякала на тарелку пшённую кашу, а я был абсолютно счастлив. Я не видел ни Жданова, ни Жукова – столовая была для младшего комсостава, – но неделю был в тепле и сытым! Ныне, когда я слышу от кого-либо из знакомых, как они чудесно отдохнули на Канарских островах, я снисходительно улыбаюсь и про себя думаю: «А я в 1942 году неделю ел в Смольном пшенную кашу: до отвала!»
Конечно, наших руководителей и защитников следовало отменно кормить; но ужас заключался в том, что в ста метрах от таза с изюмом погибали от голода ленинградцы.
В самые тяжелые времена мы, как заклинание, повторяли лозунг: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!» И все работали на победу. Школьники собирали теплые вещи – «подарок фронту». Подростки работали у станков в холодных цехах по 10 часов в смену. Уже появились кинофильмы: «Два бойца», «Они сражались за Родину» – и мы с восторгом и по много раз смотрели, как наши воины уничтожали захватчиков.
Конечно, наших руководителей и защитников следовало отменно кормить; но ужас заключался в том, что в ста метрах от таза с изюмом погибали от голода ленинградцы.
Мой брат Олег Скуратов активно участвовал в борьбе за Ленинград и даже был в пятнадцатилетнем возрасте награждён медалью «За оборону Ленинграда». В марте 1942 года Олег был включён в комсомольско-молодёжную бригаду. Мальчишки 14–16 лет, из тех, кто ещё не слёг от дистрофии, дежурили на крышах: гасили зажигательные бомбы, спасали детей, потерявших родителей, – увозили их на эвакопункт, поддерживали одиноких стариков – заготавливали им дрова из мебели.
В 1978 году вышла из печати его первая, маленькая (библиотека «Огонёк») книга «След партизанских саней», где в первой главе описываются будни бригады. Меня трогает, что из скромности он ведёт повествование от третьего, вымышленного, лица. А с обложки книжки смотрит на меня молодой Олег Скуратов и как бы говорит: «Держись, браток, теперь ты за старшего!»
Вот что написал мой брат о героях-подростках:
Летом 1944 года на улицах появились пленные немцы, они восстанавливали город. Эти молодые люди, с печалью в глазах, совсем не были похожи на изуверов. Ребята делились с ними скудными завтраками, а немцы одаряли нас самодельными игрушками.
«Я поднимаюсь на шестой этаж. Когда-нибудь это будет звучать обыденно. Когда забудут, какие были в Блокаду лестницы. Внизу – это ледяная гора с выбоинами вместо ступеней. И только, пожалуй, с четвёртого – это лестница, хотя и очень обледенелая. Меньше ходят, меньше проливают воду. Стёкла всюду выбиты, на площадках извёстка и снег. Дует отчаянно. За дверью девятнадцатой квартиры кто-то сдавленно плачет… Новая бомба с треском проламывает крышу и ударяет в кирпичную трубу. Мы пригибаемся, а шагах в десяти вспыхивает яркое пламя.
„Слева!“ – хочу крикнуть я, но только кашляю от горького водяного пара.
Руки ломит от напряжения, но я не выпускаю стабилизатор и жду, когда захлебнётся бурлящей водой „зажигалка“.
Нарастающий вой бросает нас на балки.
Близкий разрыв сотрясает дом. Качнулся чердак, заскрипел пол… „Рядом!!“»
В конце войны часть старшеклассников была организована в бригаду по восстановлению здания нашей школы. Мой брат принял самое горячее участие в строительстве, и, как результат, его портрет был вывешен на Доске Почёта на Суворовском проспекте. Пока мама собиралась сходить, чтобы посмотреть фотографию своего красавца-первенца, девчонки (?) из соседней школы сняли портрет.
Дома сохранился снимок Олега, на котором он – семнадцатилетний парень с медалью «За оборону Ленинграда».
А летом 1944 года на улицах появились пленные немцы, они восстанавливали город. Эти молодые люди, с печалью в глазах, совсем не были похожи на изуверов. Ребята делились с ними скудными завтраками, а немцы одаряли нас самодельными игрушками. Вот уж загадочная русская (детская) душа!
Тогда же в городе появились молодые инвалиды. Их было много, объединяло их фронтовое братство и, к сожалению, водка. Осудить их за это невозможно. В двадцать лет оказаться калекой – это ли не драма!
Не война нас сломила, а годы согнули,
Время бьёт нас точней, чем немецкие пули.
И, как в давние годы, теряем друзей,
Не бывало солдат у России верней.
О. Скуратов. Салажата войны
Герои были и будут
Когда мне предложили написать о героях блокады и защиты Ленинграда, я с энтузиазмом взялся за эту тему. Взялся и вскоре притормозил. О подлинных героях я знаю из прочитанного и рассказов старших. «Нужен очевидец!» – подумал я и позвонил Геннадию Илларионовичу Дымову. Мы встретились через неделю и отправились в большую прогулку. Геннадий как-то взбодрился и разговорился не на шутку:
– Меня и твоего брата спасло от голодной смерти то, что мы в конце 1942 года устроились работать учениками повара в столовую, располагавшуюся в нынешнем театре Ленсовета. Там подкармливали театральную элиту Ленинграда, дабы сохранить народных, заслуженных и просто талантливых артистов.
Кто-то подсказал нам, и мы отправились во Дворец пионеров, в шахматную секцию. Принимал желающих Абрам Яковлевич Модель – фигура, весьма заметная в довоенном шахматном обществе, – человек, обладавший множеством талантов, и, возможно, именно эта многогранность помешала ему достичь вершины успеха в чём-либо одном. А. Я. Модель в годы блокады совершил подвиг: он организовал отправку в эвакуацию почти 15 тысяч детей и взрослых! Те, кто помнят блокаду, знают, что только эвакуация помогла спасти маленьких ленинградцев от голода, бомбёжек и артобстрелов…
Геннадий остановился и, отвернувшись, принялся вытирать глаза. Потом рассердился и принялся орать:
– Чего это я тебе всё рассказываю?! Ты и сам чуть не помер!! – Я кивнул, а Геннадий Илларионович Дымов продолжил: – А разве не подвиг, что зимой 1942 года в Доме офицеров проходило первенство Ленинграда по шахматам?! Участники должны были закончить игру до наступления комендантского часа. Кого-то вызывали в действующую армию, а кто-то не мог явиться из-за истощения. И всё-таки турнир доиграли. Все читали о блокадном футбольном матче, и у ворот стадиона «Динамо» висит мемориальная доска с составами игравших команд, а вот о подвиге (иначе не назовёшь) девяти голодных шахматистов знает небольшое число ветеранов, которые получили в подарок замечательную книгу «Шахматная летопись Петербурга».
Мы закурили и молча наблюдали за весенней суетой в сквере. Геннадий прервал молчание:
Зимой 1942 года в Доме офицеров проходило первенство Ленинграда по шахматам. Участники должны были закончить игру до наступления комендантского часа. Кого-то вызывали в действующую армию, а кто-то не мог явиться из-за истощения. И всё-таки турнир доиграли.
– В здании напротив во время войны был госпиталь, и там работала моя мама. Осенью 1943 года я частенько забегал туда, помогал медсёстрам, читал и писал письма тяжелораненым или просто играл в шахматы с кем-либо. Меня подкармливали, а раненые подчас угощали вкусненьким. Мне так хотелось всех отблагодарить, что я сказал маме: «А можно я дам сеанс одновременной игры раненым?» (А. Я. Модель однажды продемонстрировал нам свой талант таким образом.)
Мама удивлённо обрадовалась: «А ты сможешь, Геночка?»
Комендант где-то откопал десять комплектов шахмат, и я пошёл по палатам, предлагая соперничество. Играть предстояло в трёх помещениях, и я уже собрался приступить к сеансу, когда меня пригласили к главврачу. Сухенький старичок (так мне тогда показалось) обнял меня и попросил: «Зайди, дружок, в пятую палату и предложи Ивану Васильевичу сыграть. Ему очень плохо, но, может быть, ты отвлечёшь? Он лежит у окна…»
Иван Васильевич лежал спиной ко входу, и я, положив ему руку на плечо, спросил:
– Не хотите ли сыграть со мной в шахматы?
Грузный мужчина со стоном повернулся ко мне, и я ахнул – его глаза были забинтованы.
– Простите, – забормотал я, – я ошибся… мне не сказали… извините.
Он на ощупь взял меня за плечи:
– Пожалуй, сыграем, богатырь.
Мы оба рассмеялись – я был таким тощим, что непонятно «в чём держалась душа».
– Ты не смущайся, что я не вижу. Когда-то я весьма прилично играл в шахматы и даже был… Впрочем, это неважно. Расставляй!
Мы сделали несколько ходов, причём мой партнёр пояснял, к примеру:
– Кс6! Коняга со второй вертикали переходит на третью.
Вскоре я временно покинул Ивана Васильевича, так как меня ждали противники в других палатах. К моему счастью, среди раненых не было квалифицированных шахматистов и мне даже удалось дать «киндер-мат». Только трое весёлых зенитчиков (они были необыкновенно похожи друг на друга и получили абсолютно одинаковые ранения от осколков вблизи упавшей бомбы), усевшись за одну доску, ругались, спорили, но сопротивлялись мне достойно. Вернувшись к Ивану Васильевичу, я провозгласил:
– Ленинградцы умирают, но не сдаются!
Иван Васильевич повернул ко мне незрячую голову:
– Положим, умирают не только ленинградцы, а вот сдаться тебе придётся. – Раздумывая, он потихоньку запел:
Броня крепка
И танки наши быстры…
– А вы – танкист?
– Кто же ещё, кроме танкистов, горит? Ну бывает у лётчиков порой…
– А вам удавалось подбить «тигра»?
– А как же! С ним справиться легче, чем с тобой, богатырь.
«Комплимент» мне снова понравился, и я бросился во встречную атаку.
Партнёр улыбался:
– Сейчас я тебе продемонстрирую мощь своей позиции.
И действительно, с каждым ходом моё положение ухудшалось, но тут я заметил, что тело танкиста начало содрогаться.
– Позови сестру, – прохрипел он.
Я бросился в коридор, но мне навстречу уже мчался главврач и сёстры. Я зашёл к зенитчикам и вскоре выиграл партию. В пятую палату я возвращался медленно, словно предчувствуя плохое. Вокруг кровати плотно столпился медперсонал. Кто-то выкрикнул:
– Быстро укол! – а потом: – Не надо. Всё кончено.
Санитары вынесли тело, а я стоял у окна, рассматривая позицию. Вернее, я думал, что вижу шахматы, – глаза были полны слёз. Как-то незаметно ко мне подошёл главврач:
– Не плачь, сынок. Это – война!
Он бросил взгляд на шахматы и спохватился:
– Чуть не забыл. Перед началом агонии Иван Васильевич прошептал: «Скажите мальчику, что я пошёл ферзём на h2, и это победа».
Мы долго шли молча, а затем я стал «философствовать»:
– В эту войну полегли десятки миллионов, и герои погибали в первых рядах. Я даже не могу вспомнить из наших знакомых ни одного Героя Советского Союза.
– Я тоже не знаком с отмеченными такой высокой наградой, но… Давай присядем, и я расскажу тебе об одном из тех, кто воевал под Ленинградом.
Геннадий снова раскурил сигарету и продолжил:
– В 50-е годы мы с твоим братом завернули в столовую на Литейном. Посетителей было много, но мы обнаружили столик, за которым восседал мужчина средних лет. Я только открыл рот, чтобы попроситься за стол, как «хозяин» жестом пригласил присоединиться. Мужчина разлил «свою» водку в три стакана и сказал:
– Молодые люди! Сегодня десятилетие со Дня Победы. Давайте помянем тех, кто уже никогда не выпьет, не полюбит, не…
Тут он крякнул и опрокинул стакан. Мы тоже выпили и скорбно молчали. Я исподтишка рассматривал воина, который совсем не походил на былинного богатыря, не напоминал покалеченного солдата и не выглядел умудрённым офицером. Чтобы «попасть в тему» и прервать молчание, я спросил:
– А где вы воевали?
– Начинал на Невском пятачке.
– Ого! Там же совсем было плохо?
Он уставился на меня немигающим взглядом. Я уже решил пошутить: «Извините, я что-то не то сказал?» – но осёкся – его тело начало содрогаться, глаза наполнились слезами, которые тут же потекли по щекам:
– …что ты знаешь про «плохо»? – Он говорил рыдая. – Плохо – это когда соседу, с которым ты только что доел пшёнку из одного котелка, сносит осколком мины голову. Плохо – это когда ты достаёшь документы из кармана убитого командира и находишь письмо: «…папочка, мы тебя очень любим и ждём. Твои – Люба, Миша и Настя». Плохо – это когда там же фотка…
Он уронил голову на руки, но я расслышал:
– …это когда полгода в воде по грудь, а кухне до нас не добраться…
Я не помню, чем окончилась встреча. Наверное, мы сопереживали, но… Из тех, кто вернулся в 1945-м с войны, ныне остались немногие. А я вспоминаю: «Плохо – это когда…»
Моя семья чудом пережила ленинградскую блокаду без потерь. С приближением Победы я стал спрашивать у мамы: «А когда мы (!) победим, будут пирожные?» (Пирожные я запомнил еще с довоенных времен и, естественно, считал эти изделия вершиной кулинарии.)
И вот наступило 9 мая 1945 года! Победа! В тот день мама купила нам с братом по брикету мороженого! На всю жизнь я запомнил вкус Победы!
Мама смеялась, а старший брат изготовил для меня «шедевр» – кусок хлеба он намазал маслом, посыпал сахарным песком и «припудрил» какао.
И вот наступило 9 мая 1945 года! Победа! В тот день мама купила нам с братом по брикету мороженого!
На всю жизнь я запомнил вкус Победы!
Навсегда в их глазах свет великой Победы
И салюта, гремевшего в майской ночи…
На краю бытия обнищавшие деды
Ещё держат в руках от Берлина ключи.
О. Скуратов. Салажата войны
Данный текст является ознакомительным фрагментом.