«Дума про Опанаса». 1926
«Дума про Опанаса». 1926
В начале лета 1926 года к Багрицкому приехала большая компания литераторов. Среди них находился Георгий Мунблит. Он сразу ощутил, что окололитературная суета была поэту чужда. Живя литературой, размышляя о ней дни и ночи, Багрицкий был бесконечно далек от всякого рода групповой и редакционной возни. Поглядывая искоса на своих гостей, тараторивших об очередном назначении или перемещении какого-то редактора или редакционного секретаря, он еле слышно подсвистывал крохотной птичке, прыгавшей с жердочки на жердочку в клетке, которая стояла перед ним на столе. Разговор понемногу стал замирать.
«Может, почитаем стихи?» – предложил Николай Дементьев, организатор поездки к Багрицкому.
«Предлагаю Блока», – отвечает Багрицкий.
Он начал декламировать «Шаги командора». В тех местах, где, словно звон погребального колокола, повторяется имя донны Анны, Багрицкий понижал голос. Почти пел, раскачиваясь и притопывая ногой. Завершив чтение, он обвел присутствующих взглядом и ухмыльнулся:
«Неплохих стихов, а? Как вы считаете?»
«У нас было принято в ту пору, для смеха, строить фразы в родительном падеже, – пишет Мунблит. – Одесситы высмеивали так своих земляков, а кроме того, печальную известность приобрела незадолго перед тем книжонка какого-то стихоплета, выпустившего ее в собственном издании и за собственный счет. Книжонка называлась «Твоих ночей», и это очень нас всех потешало. Но помню, как поразил меня тогда в Багрицком внезапный переход от взволнованного, увлеченного чтения великолепных стихов к грубоватой и непритязательной шутливости. Мне еще только предстояло узнать, что это была обычная его манера. Уж очень он боялся всякого проявления сентиментальности и по-юношески, путая чувство с чувствительностью, считал необходимым прикрывать растроганность ироническим балагурством».
«Прочтите ему «Стихи о соловье и поэте», – сказал Дементьев, указывая на Мунблита. – Я ему их читал, и они ему не понравились. Эдуард, это та самая критически мыслящая личность, которой не нравятся ваши стихи».
«Это не оригинально – считать, что я пишу плохие стихи, – ворчит Багрицкий. – Я знаю целую кучу людей, которые думают так же. Лучше я прочту Киплинга».
Вдруг, обращаясь к кому-то за перегородкой, закричал резким, пронзительным голосом: «Ли-да! Если придет Севка, не пускай его сюда!»
И, обращаясь к гостям, добавил: «Я хочу вам прочесть длинное стихотворение, чтоб вы знали, какие на свете бывают стихи, а если появится этот разбойник, цельность художественного впечатления будет нарушена».
«Цельность художественного впечатления» – тоже была цитата. На программках Московского Художественного театра было тогда напечатано, что публику просят не аплодировать до конца спектакля, чтобы не нарушать эту самую цельность, и это тоже казалось очень смешным.
Багрицкий откашлялся, подмигнул Дементьеву и сейчас же, словно сняв с лица одну маску и надев другую, начал читать.
Он читал «Балладу о Востоке и Западе» в переводе Елизаветы Полонской и читал так, что чтению этому мог бы позавидовать самый талантливый исполнитель. Но самое странное, что Мунблит с товарищами в ту пору не очень хорошо понимали это. Скажи им кто-нибудь, что через несколько лет Качалов будет подражать Багрицкому, читая его стихи, они бы ни за что не поверили. Хотя им навсегда запомнилась молитвенная тишина, какая воцарилась в комнате, когда, полузакрыв глаза, раскачиваясь всем телом и скандируя каждый ударный слог, Багрицкий прочел вступление к киплинговской балладе.
Потом было беспорядочное, совершенно студенческое чаепитие. Мунблиту Лидия Густавовна и Сева запомнились так: «…Худенькая молодая женщина в учительских, очень серьезных очках, внесла в комнату большой цветастый поднос, уставленный разнокалиберными чашками, кружками и стаканами. Она выглядела единственным взрослым человеком в нашей мальчишеской шумливой гурьбе, и мы сразу же присмирели в ее присутствии. Вслед за матерью в комнату ворвался смуглый, весь исцарапанный пятилетний чертенок, очень похожий на отца и очень по-взрослому разговаривающий».
После чая решили покататься на лодках. Кунцево в те годы, совершенно как Сокольники в чеховские времена, было дачей. Там имелся настоящий лес, лодки на реке, далекий горизонт, тишина. Уже начало вечереть. Багрицкий внезапно развеселился, принялся учить компанию грести. Потом запел песню: «То не черный ворон вьется, не соловушка свистит, – не хотелось, а придется кровью травку оросить…» Послушав эту грустную песню, все замолчали.
И тогда Багрицкий вдруг предложил:
«Хотите, я вам прочту свои новые стихи?» – и, не дожидаясь ответа, стал читать начало «Думы про Опанаса».
«Когда Багрицкий кончил читать, никто не проронил ни слова. Только через минуту все заговорили, но не о стихах, а о чем-то другом. И Багрицкий, словно это не он только что читал прерывающимся от волнения, идущим от самого сердца голосом свою удивительную поэму, принялся хохотать, рассказывать анекдоты, грубовато острить», – возвращается в тот вечер Мунблит. Его спросил Дементьев, наклонившись, поблескивая глазами: «Ну как?»
«Я ничего ему не ответил. Да и что мне было говорить? Ведь я впервые так близко, совсем рядом с собой, увидел Поэзию, а об этом простыми словами не скажешь».
Вскоре компания литераторов во главе с Багрицким нанесла визит Луначарскому. Они решили предложить издание серии переводной приключенческой литературы в адаптированных для массового читателя переводах. Для солидности в заявку решили включить наркома просвещения Луначарского как редактора.
Литераторы поднялись на пятый или шестой этаж старого московского «доходного» дома. Какое-то время препирались, кому нажать кнопку звонка. Робких авторов впустили в полутемную переднюю. Поначалу в ней образовалась небольшая свалка, возникшая из-за того, что никто не хотел стоять впереди. Багрицкому удалось обеспечить себе место в арьергарде, но в сутолоке он уронил с вешалки какую-то очень элегантную дамскую шляпу и наступил на нее ногой.
Именно в этот момент открылась дверь и из комнаты вышел Анатолий Васильевич в теплом вязаном жилете, без пиджака и в комнатных туфлях. Он как бы ничего не заметил – ни смущения гостей, ни возни, какую поднял Эдуард Георгиевич, извлекая из-под грубого своего сапога, отряхивая от пыли и водружая на вешалку злополучную шляпку, ни попыток верных товарищей прикрыть Багрицкого своими телами. Мило принял и побеседовал с мечтающими о сулящей баснословные для пришедших гонорары серии книг.
«Но для чего, собственно, эти книги сокращать? – выразил сомнение Луначарский. – Нужно просто выбрать из них лучшие и дать молодым читателям с хорошими предисловиями. Вам не кажется, что это было бы более правильно?»
Разумеется, это было бы более правильно. Но согласиться с Луначарским значило поставить под угрозу задуманное, такое хитроумное и такое прибыльное предприятие. Гости принялись убеждать его, да и себя самих, что не будут почти ничего сокращать. Тем временем Анатолий Васильевич пристальным взглядом обвел гостей, еле заметно улыбаясь их горячности и, очевидно, отлично все понимая. Потом вдруг спросил: «Кто из вас Багрицкий?»
Литераторы замерли. Правда, договариваясь с секретарем, они перечислили все свои фамилии. Но им и в голову не могло прийти, что они сразу же станут известны Луначарскому. Наконец Эдуард Георгиевич тоном человека, решившего чистосердечным признанием искупить свою вину, произнес: «Я – Багрицкий».
Луначарский внимательно посмотрел на него и, сняв пенсне, принялся протирать его. «Недавно прочел в «Красной нови» вашу поэму. По-моему, великолепная вещь!» – промолвил он веско. Его добрый хрипловатый голос, который собравшиеся вокруг привыкли слышать с трибуны, здесь, в комнате, был исполнен того же очарования, что и там.
Багрицкий встал, смущенно улыбнулся и вдруг рявкнул нечто среднее между солдатским «рад стараться» и пионерским «всегда готов». Впоследствии он яростно отрицал это, но факты – упрямая вещь. Все слышали его рявк своими ушами.
Луначарский сказал еще что-то лестное о «Думе про Опанаса». Багрицкий что-то еще смущенно пробормотал. После чего гости стали прощаться.
Спускаясь по лестнице, Эдуард Георгиевич упорно молчал, не отвечая ни на поздравления, ни на шутки. И только выйдя на улицу, промолвил:
«Франсуа Вийон тоже был бедный человек, но он бы себе этого не позволил».
«Чего бы себе не позволил Вийон?» – спросил кто-то.
«Кромсать хорошие книги – вот чего».
«Ну, а плохие? Плохие он бы позволил себе кромсать?»
«Не задавайте дурацких вопросов! К плохим книгам порядочный человек вообще не должен иметь никакого касательства», – назидательно заключил Багрицкий.
Виктор Шкловский подчеркивал, как старательно Эдуард Багрицкий учился у Бернса, Киплинга, Вальтера Скотта сюжетному стиху. «Сумел заговорить собственным голосом в “Думе про Опанаса”, – заключает Шкловский.
«Я написал «Думу про Опанаса», – делился в 1933 году Багрицкий. – В ней я описал то, что я видел на Украине во время гражданской войны… Я работал долго, месяцев восемь. Мне хотелось написать ее стилем украинских народных песен, как писал Тарас Шевченко. Для этого я использовал ритм его «Гайдамаков»… Эта вещь выдержала испытание временем: она была написана в 1926 г. и до сих пор еще печатается всюду».
В 1929 году Багрицкий рассказал о своем музыкальном образе гражданской и о том, как он пишет стихи. «Стихи возникают неожиданно. Ходишь часами по городу, бродишь с собакой и ружьем по лесу – ничего не получается. Но вот под ноги подвернулся камень. Ты спотыкаешься, цепь ассоциаций начинает работать. Первый образ возникает случайный. Как выстрел из-за угла – и машина задвигалась. Начинается творчество. Стихотворение – это прототип человеческого тела. Каждая часть на месте, каждый орган целесообразен и несет определенную функцию. Я сказал бы, что каждая буква стиха похожа на клетку в организме, – она должна биться и пульсировать. В стихе не может быть мертвых клеток. Аппендицит абсолютно невозможен. Стихотворение рождается без слепой кишки. Я работаю медленно. После столкновения с камнем я стараюсь тотчас записать все, что мне пришло в голову. Но через несколько дней все написанное кажется мне до того безобразным, что для приведения всей работы в более приличный вид приходится затратить несколько месяцев. Ритм ощущается, как подземный гул. «Опанас» был написан из-за синкоп, врывающихся, как махновские тачанки, в регулярную армию строк. «Камнем» была украинская песня. Которую мне спела жена. До «Опанаса» была написана «Песня об Устине» – вариант песни, спетой мне женой… Размер был тот же, что и в «Опанасе». Мне показалось, что таким размером лучше всего можно написать поэму о гражданской войне».
Мы слышим синкопы во второй и четвертой строках каждой строфы:
По откосам виноградник
Хлопочет листвою,
Где бежит Панько из Балты
Дорогой степною…
… Ходит ветер над возами
Широкий, бойцовский.
Казакует пред бойцами
Григорий Котовский…
«Дума про Опанаса» – поэма о войне в умах и руками украинцев, которой не видно конца. О бреде «украинства», которому нет переводу. В «Прогулке с удовольствием и не без морали» Тарас Шевченко пишет о сицилийской вечерне, которую служил ляхам Максим Железняк в 1768 году. В том году земляки Шевченко Варфоломеевскую ночь и даже первую Французскую революцию перещеголяли. В XX веке махновцы и григорьевцы пошли дальше. Но даже тирана Сталина вынудили встать на их защиту от безродных космополитов в конце 1940-х. Багрицкого обвинили в клевете на свободолюбивый украинский народ.
Киев. Владимирская улица, 57. Зал – амфитеатр Дома учителя. В 1917–1918 годах в нем заседает Центральная Рада. Ее попытка создать независимую Украину провалилась. А сейчас, в 1949 году, с 28 февраля по 1 марта здесь совещаются украинские мастера красного слова. Идет пленум Союза писателей.
М. Бажан: «Ці космополітствуючі сноби жили на нашій землі, користувалися всім – і платили зненавистю, презирством, зневагою».
О. Корнійчук: «Космополіти підкопуються під наш патріотизм: вони твердять, що в епоху атомної бомби немає, мовляв, місця національним рамкам».
О. Гончар: «їх симпатії там, їх антипатії ми завжди відчували на собі».
П. Тичина: «Що ж це за діло, коли на 32-му році революції доводиться пролетарське мистецтво захищати од них?»
М. Руденко: «Обвинувачення в космополітизмі – це обвинувачення в зраді народу».
С. Скляренко: «За роботою Пленуму стежить вся Україна. В цьому залі з нами тут партія і весь народ».
Из капиталистического далека постсоветской Москвы бурно приветствует выступавших и топчется по Багрицкому в блогосфере автор «Бесконечного тупика» Дмитрий Галковский: «Воровская поэзия высоких чуйств…»
Решения Пленума 1949 года целиком и полностью поддерживают вожди Союза писателей Украины XXI века. Они в красном углу на место сочинений Ленина водрузили роман Василя Шкляра «Залишинець» («Черный Ворон»). «Начитався Шевченка. Я часто питаюся у новачків: чого ти до мене прийшов? І чую: в того москалі хату спалили, того пограбували, у того дівчину зґвалтували… – начитаємся в «Черном Вороне». – У нас завсігди так було – поки заброда не заллє сала за шкуру, ми нічичирк. А цей мені каже: прочитав «Кобзаря». Ти таке чув коли-небудь? Щоб чоловік прочитав Шевченка і став «бандитом»? От де сила! Це я до того, аби ти знав, що треба часом почитати козакам уголос. Краще за всяку муштру… Це не означає, що нас переможено… Мусимо дочекатися тієї години, коли весь світ пересвідчиться, що таке жидо-московська комуна, і наш нарід, протверезівши, знову візьметься за зброю. Тоді ми здобудемо і нових союзників за кордоном, і нові свіжі сили на Батьківщині…»
Багрицкий отвечает в «Думе…»:
Украина! Мать родная!
Молодое жито!
Шли мы раньше в запорожцы,
А теперь – в бандиты!
И в 1926 году в стихотворении «От черного хлеба…»
Нам нож – не по кисти,
Перо – не по нраву,
Кирка – не по чести,
И слава – не в славу:
Мы – ржавые листья
На ржавых дубах…
В 1930 году харьковский филолог Александр Финкель (1899–1968) пишет пародию на Багрицкого «Дума про Веверлея». Он представляет, как бы поэт трактовал сюжет одноименного романа Вальтера Скотта:
Не загинул я от пули
У Попова лога,
Не изжарюсь и в июле —
В дым, в жестянку, в Бога…
Рассказать бы лучше надо,
Да, жаль, не умею…
В начале 1960-х Александр Финкель создает одно из лучших известных мне исследований творчества Багрицкого, статью о стихотворении «Происхождение». Опубликовали ее впервые только в конце 1980-х в Польше. Благо она доступна украинскому читателю в Интернете.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.