9. Фолькистское движение

9. Фолькистское движение

В политике больше мифов и аллегорий, чем рационального.

Мишель Винок

Нужно постоянно помнить: именно эти фантазии и принимались всерьез.

Джордж Моссе

Мы встречали слово «фолькистский» уже не раз и обнаружили, что оно напрямую связано с такими терминами, как раса, народ и нация, хотя и не является их синонимом. Джон Вайсс пишет, что «volkist», так он передает слово v?lkisch на английском, «является термином, производным от немецкого Volk, народ[11] , и означает племенное кровное родство, причем идея общечеловеческой природы ему совершенно чужда. По силе веры это сродни религии; у фолькистов нет аналогов в других западных народах»¹¹⁰.

В своем известном эссе «Кризис немецкой идеологии» Джордж Моссе уделяет много внимания анализу фолькистского движения. Он пишет: «Volk значит больше, чем просто “народ”. Со времен рождения немецкого романтизма, то есть с конца XVIII века, это слово обозначало единство группы людей с некой трансцендентной “сущностью”. Эта сущность могла называться “природа”, “космос”, “миф”, но в любом случае она сливалась с глубинной природой человека; из нее исходило его творчество, она придавала глубину его чувствам, была источником его индивидуальности и его единения с другими членами Народа (Volk). Главным элементом здесь является связь души человека с его естественным окружением, с “сутью” природы»¹¹¹.

Герман Гилбхард видит это так: «В глубине идеи фолькизма лежит представление о том, что верховная сущность, Volk, стоит над государством, она предваряет его во времени и превосходит его. В любом случае, священным является лишь Volk, а не государство или общество. Словарь Брокгауза [авторитетный немецкий словарь] определяет концепцию, содержащуюся в слове “фёлькиш”, которая после событий 1918 года стала широко распространенной политической идеей, следующим образом: “Немецкая форма слова “национальный”, причем этому национализму придается смысл, основывающийся на идее расы, что придает ему явно антисемитский характер”».¹¹²

Обычно Volk объединяется языком, который многие лингвисты, а также верующие фолькисты считали священным «языком-прародителем», способным если не породить Volk, то, во всяком случае, объединить его. Большинство немецких писателей и философов, упомянутых выше, пели своему языку дифирамбы, а некоторые даже заявляли, что именно на этом языке говорил Адам. Гитлер же утверждал в «Майн Кампф»: «Создает народ или, точнее, расу не язык, а кровь». Как бы то ни было, Великий Германский рейх должен был включить в свои границы все германские или германоязычные народы, будь то голландцы, фламандцы, скандинавы, эльзасцы или швейцарцы. Как мы уже видели, раса, а тем более, кровь – понятия весьма расплывчатые, не менее расплывчатой идеей был и Volk. Но установить, на каком языке говорит та или иная группа людей, легко – на практике именно это и определяло, кто, собственно, войдет в немецкий Volk.

В ходе своей карьеры Гитлер часто жонглировал словами Volk, раса, государство, нация, используя их по вдохновению и наитию. «Слово “фолькистский” не несет в себе четко определенной идеи», – читаем мы в «Майн Кампф». Это «расплывчатая концепция», которую «каждый понимает как ему вздумается». Однако мы знаем, что он не мог обойтись без множества последователей фолькизма – именно оттуда он вербовал своих людей, – а для них эта идея ассоциировалась с прошлым и будущим Германии, с величием ее народа и государства. Поэтому через несколько страниц нам попадается: «Фолькистская концепция этого мира находится в глубоком согласии с волей Природы, поскольку она восстанавливает свободную игру природных сил, ведущих расу путем постоянного взаимообучения к высшему типу. В результате этого лучшая часть человечества овладеет землей, сможет свободно работать в любой области этого мира и даже достичь сфер, лежащих за пределами земли. [?] Все мы чувствуем, что в будущем человечество встретится с проблемами, которые может разрешить лишь высшая раса человеческих существ, раса, которая будет владеть всеми другими народами земли и распоряжаться всеми ресурсами мира».

«По контрасту с Гиммлером, Гитлер был очень скрытным во всем, что касалось его эзотерических и мифологических воззрений, – пишет Рюдигер Зюннер. – Это говорит больше о его тактическом мастерстве, чем о действительном мировоззрении, которое было каким угодно, но не рациональным… Он порой делал выпады против германского культа Гиммлера или оккультных фолькистских организаций, которые ясно показывают, что он осуждал их оторванность от земных реалий. Но он вовсе не нападал на идеи, лежащие в их основе. Помимо этого, Гитлер был очень осмотрителен во всем, что касалось его личных верований, и всегда умел приспособить свои слова к мнениям слушателей. Если же заглянуть в его высказывания глубже, за идеологическим фасадом можно различить мифологический фундамент, без которого эта пресловутая миссия ариев так и осталась бы непонятной. Важную роль во всем этом играли часто встречавшиеся в его изречениях христианские апокалиптические элементы, а также нордические легенды, саги и символы»¹¹³.

Несомненно, саги и легенды о германском прошлом всегда завораживали Гитлера, даже в его блеклые венские годы – мы знаем об этом от Августа Кубицека. Возможно, самым значимым элементом его видения и миссии был мифологический мир, созданный Рихардом Вагнером. Сопоставляя друг с другом его нападки на учение фолькизма и одновременно важность для него отдельных элементов этого учения, мы неизбежно приходим к выводу, что в основе этих внешне противоречивых проявлений лежало нечто иное, фундаментальное, о чем он не говорил напрямую – в отношении чего он был «очень скрытен», по словам Зюннера, – нечто крайне важное для понимания Гитлера. Позже мы еще вернемся к этому. На данный момент нам придется удовлетвориться заключением Моссе, что «фолькистские мыслители, по мнению Гитлера, не могли оперативно реагировать на «действительное» развитие политической ситуации… Фактически, их мировоззрение, вместо того чтобы предсказывать возможные направления развития, вело их к оторванности от реальных событий… Именно гений Адольфа Гитлера сумел превратить фолькистов, бегущих от действительности, в дисциплинированную и эффективную политическую организацию»¹¹⁴.

Фолькистский романтизм

О важности фолькистского движения можно судить как по разнообразию форм, с помощью которых оно адаптировалось ко всем аспектам немецкой жизни, так и по числу его сторонников. Это движение было народным, во всех смыслах слова. Оно находило поддержку в долговременной популярности произведений великих романтиков: Гердера, Гёте, Шиллера, Новалиса и других. Великое, по общему мнению, прошлое, глубокая связь с природой заповедных мест и мест доисторических памятников, связь со своей глубинной душой, сливающейся с душой Народа, единение с природными силами, которые в действительности были силами богов, казавшихся давно умершими и забытыми, но в действительности весьма и весьма живыми, – все эти романтические темы вновь стали актуальными и первостепенно важными. Причиной этому был усиливавшийся конфликт с городским образом жизни Запада. Период «нового романтизма» в точности совпадал по времени с великим переворотом и обновлением интеллектуальной жизни Европы, начавшимся примерно в 1880 году.

«Помимо орденов, основанных Листом и Ланцем, словно из-под земли появлялись десятки других эзотерическо-фолькистских групп, заполнивших религиозный и интеллектуальный вакуум… чем-то вроде тайного подпольного движения, – пишет Зюннер. – Вслед за неогерманцами явились независимые религиозные движения, ассоциации вегетарианцев, нудистов, патриотов, а также теософские и антропологические кружки. “Перелетные птицы” (Wandervogel, что можно перевести и как “Птицы перехода (из одного состояния в другое)”) также были составной частью этой массы людей, ищущих смысла. Эти движения постепенно эволюционировали от романтизма и мистического единения с природой ко все более явственному идеологическому радикализму. В результате молодые люди практически безо всякого трения переходили из этих групп в молодежные организации национал-социалистов… Сами названия этих организаций выдают направление их будущего развития». Зюннер приводит несколько примеров: Братство Мидгард [Мидгард – в скандинавской мифологии сад в центре мира], Молодые германцы, Готы, Орден молодых германцев, Нордическое племя, Лига преданности возвышенной жизни, Друзья света, Викинги, Орел и Коршун, Буревестник и тому подобные¹¹⁵.

Все эти группы преданных и, в большинстве своем, молодых людей – нацистское движение тоже называли молодежным – отворачивались от настоящего, стремясь найти утешение в прошлом. Подобные движения были и в других странах, но нигде они не достигали такой массовости и силы. Удивительно, что Германия в период неслыханного экономического и материального развития в своем внутреннем сознании обратилась спиной к современному, прогрессивному миру – она считала себя выше его и не могла с ним отождествиться. Принимая во внимание размах этого своеобразного движения, охватившего целую нацию, которая в недалеком будущем обретет все необходимое для мира и войны, нетрудно увидеть неизбежность столкновения с нациями-соперницами – что и произошло летом 1914 года. Более того, «возвращение к прошлому входит в программу всех националистов, свое политическое будущее они видят в оживлении мифа» (Майкл Лей¹¹⁶). Действительно, несколько предыдущих глав показали нам Германию, которая брала на себя ответственность за будущее этого мира – она должна править им и вести его по верному пути (чего можно было добиться лишь серией вооруженных конфликтов).

Подобные соображения вызвали саркастическое замечание Майкла Бурлейгха, писавшего, что Германия «смело шагала в будущее в поисках призрачного прошлого»¹¹⁷. Фолькер Мёрсбергер, описывая переход Веймара – города Гете, Шиллера и Ницше, символа немецкой культуры – на сторону нацистов, цитирует одного историка, который пишет, что фолькистское движение, достигшее своей кульминации в нацизме, «воссоздавало прошлое, покрытое в коллективной памяти немцев великолепной позолотой»¹¹⁸. Удивительно, как много образованных и культурных интеллектуалов, увлеченных духом Народа, видели в этом, большей частью воображаемом, прошлом земной рай. Между тем в их распоряжении были исторические источники, демонстрировавшие нечто совершенно противоположное. Человеческий вид, неуверенный и запуганный, видит в будущем постоянную угрозу. Настоящее для него – проблема, которую нужно постоянно решать. Лишь прошлое, по мере своего отдаления, все больше покрывается позолотой.

«О средние века, что за благодатное время, когда все изучалось под руководством мастеров!» – восторгался Поль де Лагард¹¹⁹. Можно продолжить за него: когда рыцари в сверкающих латах, в тесноте и постоянном сквозняке своих замков умирали от самых обычных болезней, так как современные методы лечения были неизвестны, а большинство населения были крепостными, влачившими жалкое существование. Особое восхищение молодежи вызывали братства воинствующих монахов, в особенности тамплиеры и тевтонские рыцари – беззаветно посвятившие свою жизнь служению идеалу. Любители старых времен обычно отводят себе самые величественные роли, вдали от смрада гниения, страдания и смерти.

Время викингов прославляли не меньше. Правда, они были не немцами, а датчанами, норвежцами или шведами. Этим бандам грабителей, искателям приключений в длинных челнах их фолькистские почитатели приписали роль завоевателей и распространителей культуры. Действительно, История, вопреки им самим, нашла применение авантюрному духу викингов. Именно они, став франкоговорящими норманнами, выиграли битву при Гастингсе в 1066 году и завоевали Англию. Именно они, поселившись на юге Италии, приняли участие в Первом Крестовом походе под руководством короля Богемунда. А спустившись на юг по великим русским рекам, они торговали в Киеве и даже составили элитную дворцовую гвардию константинопольского императора.

«Немец в исторической действительности – не более чем фикция», – говорит Клаус фон Зее¹²⁰. Были ли Нибелунги немцами? Брунгильда была «с севера», вероятно, из Исландии, Зигфрид – из Ксантена, сейчас это Нидерланды, добрый король Гюнтер и его рыцари были бургундами, а Кримхильда вышла замуж за гунна Атиллу. Несмотря на это, Nibelungen Treue, легендарная верность Нибелунгов, станет самой прославляемой немецкой добродетелью, а Гиммлер на рукавах своей СС вышьет: Meine Ehre heisst Treue – «Честь значит для меня верность», верность до самой смерти.

Двигаясь по реке времени назад, к истокам основных германских мифов, мы опять приходим к херуску Арминию, знаменитому германцу, уничтожившему в 9 году н.э. три римских легиона. Отношение фолькистов к римлянам оставалось неоднозначным. Без сомнения, эти наследники греческой культуры были цивилизованным народом. С другой стороны, это были «южане», стремившиеся завоевать германцев, которые в этом случае оказались бы отрезанными от своих расовых корней и превратились бы в бастардов со смешанной кровью. Цитируя Фихте: «Если бы римлянам удалось подчинить себе германцев и уничтожить их как нацию [чего им сделать не удалось], тогда все последующее развитие человечества приняло бы другое, вероятно, менее благоприятное направление»¹²¹. И разве не римляне позволили еврейскому христианству подорвать свою силу изнутри – упущение, которое привело империю к краху?

Древних греков уважали больше, чем римлян. Не только из-за того, что они никогда не сталкивались с германскими племенами, дело в самой греческой культуре. Оставаясь практичной и беспорочной, она была, очевидно, уровнем выше цивилизации римлян, которые столько заимствовали у греков. Впрочем, греки, равно как и римляне, были германских кровей. Действительно, простейшая логика покажет вам, что раз вся высшая культура изначально происходила от арийцев, то культурные народы – римляне и греки – должны быть арийской крови. А арийский значит то же, что и германский. Гитлер, заимствовавший идеи из фолькистской традиции, когда они его устраивали или когда ничего другого в голову не приходило, был того же мнения. «Под греками он подразумевал дорийцев. Конечно, его точка зрения сформировалась под влиянием теории того времени, согласно которой племя дорийцев, мигрировавшее на территорию Греции с севера, было германского происхождения. Отсюда следовало, что и греческая культура не была по сути средиземноморской»¹²². «Если нас спросят, кто наши предки, мы всегда должны указывать на греков», – говорил Гитлер¹²³.

Все, что принадлежало этому прошлому – великому, но, увы, фиктивному, – было достойно восхищения фолькистов. Руны, использовавшиеся со II века н.э. до конца средних веков, к которым внимание фолькистов привлек Гвидо фон Лист, активно изучались как символы и священные знаки власти. Самой (бес)славной стала двойная руна «зиг», которую СС носило на лацканах своей формы. Почетное кольцо СС, созданное другом Гиммлера магом Вайстгором, также было покрыто руническими символами. «Ученые, исследующие доисторические времена, в целом согласны с тем, что руны, помимо их фонетической роли и использования на письме, играли и роль символов: их использовали в гадании, бросании жребиев, магических заклинаниях, а также при изготовлении амулетов и талисманов»¹²⁴. Для последователей фолькистского движения руны стали священным алфавитом, символами посвященных.

Всему, что сохранилось с древних времен, а также всему, предположительно связанному с этими временами, приписывался сакральный смысл. Бывшие священные места, такие как Экстерн Рокс, стали местами паломничества и неоязыческих обрядов. «Гуляя по немецким полям, поросшим вереском, где так остро чувствуется одиночество, ты останавливаешься перед руинами погребений твоих предков. И внезапно ты слышишь шепот, горячие, искренние слова о твоих отцах, о Немец! Эти слова звучат в твоей душе, и ты понимаешь их, понимаешь этот тихий голос жизни, давно прошедшей, но вечно возрождающейся… Имена и картины встают из глубин истории, из мира легенд, и ты вновь прозреваешь их глубинный смысл!» – Зюннер цитирует здесь один фолькистский журнал, Nordland.

«Такие пассажи – не редкость в книгах и периодике Третьего рейха, – продолжает Зюннер. – Речь шла о том, чтобы постепенно заменить христианские молитвы и посещение церкви новой верой и «германскими храмами». СС особенно старались придать древним мегалитическим захоронениям статус «святилищ из камня» и «домов вечности»… Шесть тысяч лет назад, пишет журнал СС Das Schwarze Korps, люди водрузили друг на друга многотонные глыбы, «чтобы поведать потомкам в грядущих веках о своей далекой эпохе и о величии ее народа. Череда наследников древнего величия, величия, передававшегося с кровью от отца к сыну, преемственность нордических вождей от тысячелетия к тысячелетию нашла в этих древних семейных гробницах – чем и являлись эти грандиозные мегалиты севера – свое самое значимое символическое выражение. В незапамятные времена грандиозным напряжением человеческих сил из материалов, рожденных самой землей, предоставленных природой, возводились эти мегалиты, с тем чтобы стоять веками и поведать нам о заре истории – о первых поколениях вождей, руководивших народами».

Эти заявления Зюннер комментирует так: «Даже сегодня о так называемой мегалитической культуре, чьи дольмены, кромлехи и погребальные курганы воздвигались по всей Европе около 4000 лет до н.э., нам известно очень мало. По всей видимости, это памятники цивилизации, которая еще до египетских пирамид владела немалыми техническими и астрономическими знаниями. К этой культуре относятся не только Стоунхендж в Англии и Ньюгрендж в Ирландии, но и сходные мегалитические сооружения в Испании, Португалии и на Мальте. Эксперты до сих пор спорят, сформировалась ли она сначала на северо-востоке Европы, а затем распространялась на запад, или наоборот… Крайне маловероятно, что есть какая-то связь между этими каменными памятниками и ранней историей германских племен»¹²⁵.

Назад к природе

Природа – это храм; ее красота, гармония и величие позволяют каждому найти связь и с Ним, и со своей сокровенной душой. Природа безвременна и помогает превзойти время. В природе всё является видимым выражением жизненных сил, здесь можно отдохнуть от безумия, искусственности и гнета современных городов. Романтизм был гимном природе, примиряющим человека со страданием и смертью. К природе обратился и не желающий уступить напору современной жизни «новый романтизм». «В нашем поколении многие искали контакта с природой, – писал Альберт Шпеер, выросший в удушливо консервативной семье из верхней прослойки среднего класса. – Это был не просто романтический протест против ограниченности жизни среднего класса. Мы также бежали от требований мира, который становился все сложнее. Мы чувствовали, что окружающий мир вышел из равновесия. На природе, в горах, в долинах рек еще можно было почувствовать гармонию творения. Нас звали дикие горы, прекрасные долины»¹²⁶.

Иоахим Фест, написавший, помимо биографии Гитлера, и биографию Шпеера, замечает на это: «Любовь к природе оказала на него даже большее влияние [чем романтическая литература]. Горные походы, в которые он ходил со своей будущей женой, путешествия на каноэ были – говорил он позже – видом “блаженства”. Блаженством была простая жизнь в горных хижинах, в домах около реки, блаженство несли часы молчаливой гармонии и красота окружающей природы. Остальной мир был далеко. На горных вершинах он переживал незабываемые моменты, испытывая жалость к “несчастным людям” внизу, под покровом облаков, угнетенным теснотой, шумом и суетой города. Это было характерной чертой “молодежи военной поры”, бегущей от действительности… Такое отвержение реальности было не просто субъективным импульсом, но общим настроением того времени»¹²⁷.

Девятнадцатый век был веком буржуазии. Идеалы французской и американской революции сменили религиозные верования, но так и не смогли вызвать в своих последователях спонтанной внутренней приверженности. Результатом стала сухая, традиционная мораль, нормы которой постоянно нарушались под воздействием витальных порывов – психологическую специфику того времени прекрасно описывают теории Фрейда. Молодежь страдала от пустоты за фальшивым фасадом буржуазного мира – в Германии больше, чем где бы то ни было: милитаристская иерархическая организация общества придавала здесь даже будничной жизни гротескные черты.

«Поначалу молодежные организации были идиллическими, до некоторой степени ими двигал истинный дух утопии и эмансипации, – пишет Зюннер. – Их рост был вызван кризисом, охватившим семью, школу и церковь. Семейные связи уже не давали близости и единства, способных придать ищущей молодежи цели и идеалы. Молодым людям был нужен энтузиазм, испытания, потрясающие переживания, а этого им не могли дать ни пастор, ни учитель. Именно на этой ничейной земле и образовались ассоциации студентов и другие молодежные объединения, в которые собиралось беспокойное и жадное до впечатлений юношество. Общество Wandervogel было основано в 1904 году – его группы сумеют ответить этим ожиданиям и будут быстро расти. “Походы должны научить нас и видеть, и прозревать”, – таким был один из пунктов их программы. Эмоциональный подъем, который им давала сопричастность к культуре, ландшафту, обычаям и традициям земли их отцов, был главной целью их экскурсий. Они разбивали палаточные лагеря, разводили костры, вместе готовили еду и спали под звездным небом. Древнегерманские празднества воскресали вновь»¹²⁸.

Фест считает, что это молодежное движение было специфически немецким бунтом против современности. «Требования времени приводили их в ужас, весь их привычный мир летел в пропасть, но они черпали силы в вере во всемирную роль, которую суждено сыграть их стране в будущем – несмотря на то, что та стала единым государством и вышла на мировую политическую арену лишь недавно. Эта роль состояла в особой германской миссии сохранить “культуру”, которой грозит гибель от современной “цивилизации”. Поражение в войне, унижения, которым подверглась Германия, лишь придавали этим убеждениям вселенский масштаб»¹²⁹. К 1900 году это мировоззрение уже породило «передовые союзы и организации. Особого упоминания заслуживают организации, стремившиеся преобразовать жизнь, которые появлялись повсеместно». В моде было вегетарианство, натуропатия всевозможных форм, нудизм, процветали «натуральные» диеты всех видов. Увлекались астрологией, а также всевозможными оккультными практиками, порожденными теософией, ариософией и антропософией. После Первой мировой войны многие занялись спиритизмом – те, кто лишился близких, искали контакта с павшими братьями, мужьями и сыновьями за границами материального мира. Это движение можно сравнить с тем, что родилось в шестидесятые годы двадцатого века в Америке (New Age). Германский New Age был не менее разнородным, и в него окунались с той же убежденностью.

«Они бунтовали против буржуазного мира и всего связанного с ним: неврозов и претенциозной пошлости, притворства и обмана, напыщенных германских мифов и кадок с пальмами. Они хотели заменить это простотой, любовью к природе, истинным воодушевлением и другими подобными ценностями. Но сами эти понятия показывают, насколько те, кто стоял за них, были далеки от реальности. Во всех обвинениях, которые они бросали миру, не было ни единой рабочей модели нового общества. Порой казалось, что они хотели не столько изменить это ненавистное состояние, сколько выразить свое негодование против него… “Носимый юношескими страстями и безрассудный”, – вот как характеризует самого себя в те далекие годы Шпеер. Это описание подходит и ко всему поколению в целом, и это “блаженство”, как бы глубоко оно ни ощущалось, означало лишь пустую самоудовлетворенность»¹³⁰.

«Перед Первой мировой войной было уже много таких движений, возмущенных буржуазной ментальностью и самоудовлетворенностью окружающего общества. – замечает Брондер. – В 1914 году конец старого мира был встречен с ликованием. Молодежное движение породило Wandervogel, многие лучшие элементы которого позже вольются в национал-социализм… Основой их идеологии был лозунг “кровь и земля”, а также ненависть ко всякой “цивилизации”, либерализму, гуманизму, пацифизму, социальной демократии и большевизму и вдобавок к иудаизму». После 1918 года в этих молодежных движениях, по словам Брондера, преобладало «фолькистско-антисемитско-пангерманское» мировоззрение. Социал-демократическая Веймарская республика уже не стоила того, чтобы ее защищать. Они стремились противопоставить ее гуманистической ориентации такие ценности, как община, равенство, власть, подчинение и «принцип вождя», пресловутый «F?hrerprinzip», который станет главной опорой нацизма.

Многие члены молодежных фолькистских союзов пошли на фронт добровольцами и создали «миф Лангемарка» о безусловном подчинении любому приказу и радостном принесении своей жизни в жертву на алтарь отечества. (Лангемарк – название деревеньки во Фландрии, место одного из кровавых сражений Первой мировой.) «Вместо индивидуума – коллектив; группа сливалась с “племенем”, рутинные работы назывались “служением”, всякая деятельность сопровождалась выкрикиванием команд, барабанным боем и воинственными солдатскими или ландскнехтскими песнями. Жизнь в Гитлерюгенде, немецкой армии и в СС не несла новобранцам ничего существенно нового, они уже видели все это в одной из своих молодежных организаций»¹³¹.

Чья душа глубже всего связана с «сутью природы»? Конечно, душа сына земли, фермера, крестьянина. С фолькистской точки зрения, крестьянин – это исконный и истинный немец, хранитель традиционного знания, крепче всего связанный с природными силами и находящийся с ними в постоянном взаимообмене. Хвалу крестьянину воздает Освальд Шпенглер на страницах своего «Заката Европы» (Untergang des Abendlandes). В этой книге с исключительной точностью, как в зеркале, отражается надежда и отчаяние времени, которое нас интересует. Крестьянин, пишет Шпенглер, благодаря самой своей жизни и характеру работы «превращается в растение». Его корни в земле, которую он возделывает. «Душа человека открывается душе окружающего ландшафта, образуя новую нить, связующую его с землей, в нем рождаются новые чувства. Враждебная природа превращается в друга. Почва становится Землей-матерью. Череда посева, роста, жатвы, смерти открывает иной вид взаимоотношений. Новая религия становится культом земли, плодородной почвы, и растет вместе с человеком»¹³².

Книга Шпенглера, написанная во время войны и опубликованная в 1918 году, повлияла на многих молодых людей, пытавшихся найти опору в этом мире после ужасов Лангемарка, Пасчендела, Ипра и Le chemin des dames. Отзывались и те, кто хотел быть вместе со своими братьями в этом жертвенном служении, но был слишком молод, а теперь, среди всеобщей безработицы и беспорядка, был лишен будущего. Даже видавшие виды солдаты Добровольческого корпуса мечтали осесть на земле и стать фермерами. Они бились в Польше и Прибалтике не только для того, чтобы оттеснить большевиков, но и для того, чтобы найти там свой клочок земли, на котором они могли бы трудиться и зажить, наконец, в покое. Этот фактор не потеряет своей важности и позже – Гитлер детально опишет укрепленные фермы, которые он собирался построить на плодородных российских землях для фермеров-воинов, господствующих над массами славянских рабов.

Одним из тех, кто мечтал вместе с другими фолькистами-фермерами, был Генрих Гиммлер. Его попытка вступить в армию под конец войны не увенчалась успехом. Гиммлер был членом Artamanen[12] , ассоциации фолькистского направления, основанной в 1924 году молодыми мужчинами и женщинами, идеалом которых было жить на земле и возделывать ее с прилежанием и усердием подобно тому, как поступали их предки в древние времена. «Эта ассоциация была мне известна по их публикациям еще со времен моего заключения, и я отдался этой работе со всей душой. Это был союз молодых, исполненных фолькистского сознания юношей и девушек из молодежных организаций всех политических партий националистического направления. Они хотели возвратиться к естественной жизни на земле, подальше от нездоровой, поверхностной и безумной городской жизни. Они презирали алкоголь и никотин – вообще все, что вредит здоровому развитию души и тела. Руководимые этими принципами, они стремились вернуться к земле, с которой пришли их предки, вернуться к источнику жизни немецкого народа, к здоровому крестьянскому образу жизни»¹³³.

Эти слова написал, незадолго перед повешением, Рудольф Хёсс, бывший комендант Освенцима. Многие известные нацисты и эсесовцы прошли через опыт дисциплинированной фолькистской жизни в Artamanen, например, Вальтер Дарре, ведущий идеолог СС и министр сельского хозяйства, а также Мартин Борман, который, после полета Гесса в Шотландию, стал личным секретарем Гитлера и одним из самых влиятельных и опасных людей Третьего рейха. Герда, жена Бормана, фанатичная нацистка, писала: «Он [ее муж] делил все народы на три группы: крестьяне, с корнями в земле, кочевники, скитающиеся по степям, и паразиты, живущие коммерцией и торговлей. Представителями крестьян, укоренившихся в земле, являемся мы [немцы], а также японцы и китайцы. Только укоренившиеся в земле люди знают, что такое истинная культура; они знают, что должны защищать наследие своих отцов, что плоды их трудов перейдут к их сыновьям и внукам. Все их бытие вращается вокруг посева и жатвы»¹³⁴. Так вдохновенно о земледельце могут писать лишь те, кого судьба уберегла от крестьянской жизни – кто не был вынужден непрерывно, год за годом, работать на земле и каждый божий день, с раннего утра до позднего вечера, заботиться о скотине.

Если деревня добра – то город зол; урожай – это дар, который природа дает земле, город же вымучен человеческим умом; «культура» связана с землей и здорова, «цивилизация» же не имеет корней, является искусственным созданием ума и симптомом упадка. Примеры этого дуализма мы в изобилии находим в книге Шпенглера, написанной в духе чистого отрицания. (Для него, как и для Гобино, человечество не имеет цели.) «Каменный колосс, метрополис стоит в конце жизненного пути каждой культуры, – пишет он. – Эта каменная масса возвышается надгробным памятником тому, что “было когда-то”». Города – это ум и ничего кроме ума, без контакта с землей, с живительным чревом природы. «Человек становится “умом”, свободным, похожим на кочевника, но более ограниченным и холодным. “Ум” – это специфически городской способ осознания. Все искусство, вся религия и наука постепенно становятся ментальными, чуждыми земле, непостижимыми для крестьянина, связанного с почвой. Цивилизация – это начало менопаузы народа. Вековые корни бытия иссушаются в каменных массах городов. И этот свободный ум, словно язык пламени, величественно поднимается в небо и испаряется»¹³⁵.

Опять перед нами мыслитель, считающий мышление признаком упадка и желающий от него избавиться, чтобы вернуться к крестьянскому образу жизни, свободному от тягот рефлексии. Тексты, подобные вышеприведенному, являются симптомами невроза, от которого страдал в то время немецкий народ. Нация, стоящая впереди всего мира по технологическому развитию, не доверяла современности и прогрессу и мечтала о возвращении к раззолоченным ценностям прошлого – прошлого, которого никогда не было. Но те силы, которые создали первое немецкое экономическое чудо и получали от него выгоду, не могли позволить развитию остановиться. Напротив, они объединились, чтобы сделать свою нацию доминирующей и самой преуспевающей в мире. Но и с этой руководящей позиции они пытались воплотить в жизнь видение, которое в сущности было фолькистским. Гордясь своим отличием от тех, кто с головой погружен в материализм и пустой модернизм, они были убеждены в своем превосходстве, превосходстве своей расы, культуры и нации.

Германская религия

Деление на север и юг – а по сути конфронтация Германии и ее Kultur с гуманистическим духом Западной Европы – глубоко сидело в подсознании немецкого народа. Фактически это деление было идентично противопоставлению римской цивилизации варварскому миру германских племен, которые впоследствии, волна за волной, разливались по всей Европе в первые века нашей эры. Образ жизни, навязанный римской цивилизацией, считался чуждым немецкому народу и его душе. Еще большим насилием казалось обращение немецкого народа в христианство, которое навязали «язычникам» латинизированные правители – римляне стремились интегрировать завоеванные народы, а католическая церковь не шла на компромиссы и обращение зачастую было вопросом жизни или смерти. (Карл Великий умертвил тысячи упрямых саксов за то, что те не желали креститься, и получил прозвание «убийца саксов».) Один немецкий автор говорит так: католическая церковь всегда считалась «инородным телом в духе немецкого народа»¹³⁶. Вот почему в 1517 году призыв Лютера вызвал такой энтузиазм: немецкий народ уже давно был готов «отбить крепость, которую захватило христианство».

Нет сомнений в том, что язычников крестили мечом. «Как бы мы ни старались посмотреть на это под другим углом, источники вновь и вновь говорят нам об одном: обратить – значит продемонстрировать силу христианского бога. Чудеса, изгнание дьяволов, сжигание храмов и разбивание в куски алтарей и было евангельской вестью»¹³⁷, – пишет в своей книге «Обращение Европы» Ричард Флетчер. Варварам нужно было доказать, что христианский бог сильнее их богов. Христианский бог мог управлять погодой, исцелять, побеждать в битвах и даровать своим почитателям богатство и здоровое потомство. Святые места язычников, будь то природные или построенные человеческими руками, должны быть разрушены, а вместо них нужно возвести христианские церкви. (Кафедральный собор в Шартре, Нотр-Дам в Париже, Кёльнский собор и собор Святого Петра в Лондоне сооружены на местах бывших языческих храмов.) Все языческие боги были объявлены демонами. «И демоны заставляли людей возводить храмы в свою честь, выставлять там образы или статуи грешников, сооружать себе алтари, на которые изливалась кровь не только животных, но и людей. Помимо этого, много демонов, изгнанных с небес, нашли прибежище в морях, реках, ручьях или лесах; и те, кто не ведают истинного Бога, также воздают им божеские почести и приносят жертвы», – пишет Мартин, епископ города Браги.

Однако смена религии – это сложный и долговременный процесс. «Обращенным» язычникам не объясняли даже элементарных основ нового вероисповедания, поэтому почитание старых богов, что с незапамятных времен управляли их судьбой, втайне продолжалось. Обыденная религия в первую очередь опирается на инстинктивный страх: если ты не исполнишь как следует свои религиозные обязанности, бог накажет тебя, нашлет болезнь на тебя или на твоих родных, лишит разума, заведет в ловушку, поразит нежданной трусостью в битве, сделает так, что тебя убьют, или так, что ты умрешь в постели и не попадешь на небеса воинов, в Валгаллу. Христианский бог должен был доказать, что способен защитить от подобных несчастий, и если новообращенные не были в этом убеждены, они возвращались к своим старым богам, зачастую тайно. «Христианский бог – это бог церкви. Церковь – его крепость. Каждые семь дней его приверженцы должны появляться там и выслушивать то, что он скажет. А потом они возвращаются к своей обычной жизни. Они еще немного посмеются и поглумятся над тем, что сказал им бог-иностранец, но скоро забывают и это. Они вытаскивают из тайников своих старых богов, идут к ведунье или к пастуху, знающим старые добрые заклинания. И живут по десяти заповедям бога своих предков»¹³⁸.

«Благочестие современного крестьянина старше, чем христианство. Его бог старше любого бога высших религий», – писал Шпенглер¹³⁹. Гитлер тоже считал, что христианство – это лишь тонкий слой лака на слое старых традиций и верований. Романтизм вновь обратился к природе, к силам, которые германцы почитали столетиями, задолго до того, как их подавило христианство. И теперь «новый романтизм», вооруженный множеством только что переведенных саг и легенд и новыми провидческими интерпретациями – Гвидо фон Лист сделал здесь особенно много, – возвел литературу, которая раньше казалась просто вдохновенной, до статуса священной. Ибо для фолькистского движения было невыносимо сознавать, что их нордическая раса позаимствовала бога другой расы, семитской, и оставалась ему верна. У каждого народа – свой бог, утверждали они, поминая Ницше, который однажды написал, что «расам севера должно быть стыдно – за две тысячи лет они не сумели создать ни одного собственного бога»¹⁴⁰.

Немцы-фолькисты нуждались в прямых, индивидуальных переживаниях своей собственной души и бога. Для этого была необходима «религия без догм», без каких-либо посредников между богом и человеком (gottesunmittelbar). Церковь всегда ставила себя между верующим и божеством и даже называла святотатством попытку приблизиться к богу или пережить его напрямую. Такая «религия» – это набор положений веры, которые необходимо принять, «духовность» же – прямое, непосредственное приближение к богу через глубины души или через высшие области сознания. Все истинные мистики следовали тому или иному духовному пути, хоть многие из них и были принуждены склониться перед авторитетом церкви.

Лютер импонировал массам тем, что утверждал, что каждый имеет право напрямую общаться с богом – «каждый сам себе священник». Но он не сумел предотвратить того, что его путь, изначально духовный, также затвердел и стал церковью. Эта церковь в свою очередь разделилась на множество церквей, каждая из которых взяла за основу то или иное индивидуальное духовное переживание. Лютер не был единичным явлением, он скорее был воплощением немецкой традиции – это показывают работы Эберлина из Гюнсберга. Леон Поляков называет его «самым популярным лютеранским пропагандистом 1520—1530 годов». «Древние германцы, согласно этому бывшему францисканцу, были “добрыми и благочестивыми немцами”, христианами в истинном смысле слова. Римские миссионеры, проповедовавшие фальсифицированное и “обрезанное” евангелие, совратили их с пути истинного. Так “немецкий народ из истинной [христианской] веры был обманом обращен в папизм, от изобилия пришел к нищете, от истины ко лжи, от мужественности к женоподобию”. Но Лютер и фон Хуттен, посланные богом, возвращают немцев на верный путь. “Сердце божье радуется, так как истинное христианство расходится из Германии по всему миру”, и причиной тому – выдающиеся качества немецкого народа»¹⁴¹.

Ключевой фигурой этого нового движения, ищущего подлинной духовности, был Юген Дидерихс (1867—1930). Напомню, он был издателем серии переводов древних северных саг и легенд (Sammlung Thule). Дидерихс не только снабжал фолькистское движение переводами первоисточников, он также был мощным центром распространения немецкого мистицизма, приспособленного к новым временам, основывающегося на уникальной европейской мистической традиции (Хадевич, Мейстер Экхарт и Ангелиус Силезиус). Он понимал, что протестантские теологи после Лютера были «пустыми спорщиками», которые не дали развиться вдохновению, привнесенному Лютером. «Я глубоко убежден в том, что должен нацелить мое издательство на то, чтобы углублять религию без догм, и что будущее даст людей, необходимых для осуществления этой цели», – писал он¹⁴².

Молодежь нуждалась в «боге в глубине своего сердца», в «Христе внутри нас». «Человек сам добивается своего спасения – вот новая религия», – писал Дидерихс. Совершенно естественно, что они обратились к Мейстеру Экхарту (около 1260—1328), великому немецкому мистику. Сегодня его слова звучат так же живо, как и семьсот лет назад. Если на христианском Западе можно найти образец чистейшего и высочайшего мистицизма, им будет доминиканский приор и магистр Сорбонны, прорвавшийся через все предписания и догмы католической веры, через все религиозные условности и сумевший найти это и стать этим в себе. «Это» уже нельзя было назвать «богом», ибо это было всем, и все было им, включая и растворившееся «я» того, кто имел это переживание. Его слова звучат революционно и сейчас, потому что исходят из самого Истока. «Важнейшим фактом является то, что Мейстер Экхарт для будущего немецкого протестантизма значит больше, чем Лютер», – писал Дидерихс. «Несмотря на то, что прошло четыреста лет, работы – непочатый край: реформация только началась»¹⁴³.

Нет сомнений, около 1900 года в Германии было и искреннее устремление, и возможность начать истинно духовное движение. К несчастью, германский эгоизм извратил чистейшие намерения и поставил их на службу общему умонастроению нации. Религиозных лидеров, которых ждал Дидерихс, не появилось, да и сам он, в конце концов, заплясал под дудку Крысолова, несущего свастику. Немцы были выше других во всех областях, тем более в вопросах религии и духовности. «Ни в одном народе христианство не проявляет такой творческой силы, как в немцах. Наш народ согбен под бременем материалистической науки, схвачен когтями асоциального еврейства, но все же в глубине немецкого сердца христианский дух остался таким же живым, как и в средние века. Во всяком случае, в Германии он борется с враждебными силами с беспримерным упорством. Ни один народ не дал таких прекрасных «плодов царства божьего», как немцы, ни один народ не сравнился с ним в стремлении вновь и вновь приносить эти плоды… И когда мы осознаем эту гармонию между немецким и христианским духом, которую так явно демонстрирует весь ход истории, разве не вправе мы применить к немцам слова Христа о том, что однажды другой народ [не евреи] займет место избранного? Богатство плодов христианского духа в немецком народе показывает, что само сердце Христа является немецким, что оно – плоть от его плоти, что в нем течет та же кровь»¹⁴⁴. «Мы [то есть нацисты] должны провозгласить себя единственными истинными христианами», – пишет Геббельс в дневнике¹⁴⁵.

Реформация осталась незавершенной – самым убежденным сторонником этого положения был Артур Динтер, основавший в 1927 году Воинствующую лигу по завершению Реформации. Бесполезно искать его имя в «Энциклопедии национал-социализма» (Enzyklop?die des Nationalsozialismus, 1997), хотя в годы формирования нацизма Динтер и играл важную роль¹⁴⁶. Он даже притязал на то, чтобы быть предтечей нацизма, заявляя об этом во всеуслышание. Воинствующий антисемит, он еще в 1914 году в Zirkus Busch в Берлине произнес перед пятью тысячами слушателей речь, полную нападок на евреев. В Мюнхене он подружился с Дитрихом Эккартом, а в Нюрнберге – с Юлиусом Штрайхером и с 1916 по 1921 год вел обширную переписку с Хьюстоном Чемберленом, чьи «Основы» считал откровением.

В Первую мировую войну Динтер был офицером. Его переживания на фронте, видимо, способствовали тому, что его антисемитизм окреп и превратился в фанатичную убежденность. Серьезно раненый, он был демобилизован из армии и решил распространять идеи Чемберлена в художественной форме. «Грех против крови» был написан в 1917 году, напечатан в 1921-м и сразу же стал «феноменальным бестселлером». «В новелле изображен богатый еврей, который насилует невинную немецкую девушку, загрязняя ее кровь. Как фолькист, Динтер верил, что сексуальный контакт арийской женщины с евреем приводит к тому, что она теряет способность производить расово чистое потомство»¹⁴⁷, – тема, которую будет мусолить до тошноты Юлиус Штрайхер.

Динтер познакомился с Гитлером через Эккарта и Штрайхера. Одно время он говорил о бывшем капрале с усиками, что тот «является фюрером божьей милостью, что немецкому народу его послало само небо». Динтер станет гауляйтером, то есть фюрером местного значения, в Тюрингии, республике в составе Германии. В свое время Тюрингия была центром революционной активности, теперь же, качнувшись в противоположную сторону, стала рассадником национал-социализма. Динтер, известный своей неистовой ненавистью к евреям, был избран членом парламента Тюрингии в Веймаре. В 1926 году он организовал первый День партии, и нацисты, под холодными взглядами Гете и Шиллера, без стеснения продемонстрировали свои намерения и те зверские методы, которыми они намерены их осуществлять¹⁴⁸. Именно на этом Дне партии Гитлер, выйдя из заключения после провала мюнхенского путча, вновь встал у партийного руля, положив конец фракционным раздорам.

Однако Динтер, несмотря на то, что хвалился своими ранними убеждениями и близостью к Гитлеру, был себе на уме. В глубине души он не мог смириться с тем, что богоданным фюрером оказался Гитлер. Разве сам он не был антисемитом задолго до того, как этот австрияк вообще стал интересоваться этим вопросом, разве не знал он Гитлера, когда тот лишь начинал путь наверх, один из многих, который так и остался бы ничем без своих учителей и покровителей?

Когда Людендорф еще был серьезным националистическим кандидатом на лидерство в Германии, Динтер на одном общественном собрании потребовал, чтобы все присутствующие поклялись свергнуть социал-демократическое правительство (что было актом государственной измены) и как один встали за Эриха Людендорфа. Когда же Гитлер вновь укрепил свою власть над партией и стал тщательно дистанцироваться от всех, даже вернейших своих соратников, Динтер, вероятно, понял, куда тот клонит.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.