Кисть или перо?

Кисть или перо?

Но вернемся к курсам АХРРа. Они мне запомнились еще вот почему: однажды я предложил Ефиму:

— Давай напишем что-нибудь на местные темы, а потом сыграем то, что получится!

Ефим согласился, и мы принялись за работу. Написали обозрение «АХРР — с точки зрения».

Я смело начал ставить наше произведение, а Ефим взял на себя роль утешителя наших артисток, расстроенных моим диктатом. На спектакле было довольно много народу, пришел наш мэтр, Илья Иванович Машков, я позвал сестру, тетю Веру, еще кого-то из родни. В самом большом помещении на Волхонке к потолку были подвешены большие очки. К ним вела высокая стремянка. Под звуки марша появлялись мы оба, я и Ефим. Затем мы поднимались по стремянке и, выглядывая сквозь оправу очков, произносили пролог моего сочинения:

Висит над нами меч Дамокла —

Жизнь рисовать такой, как есть.

Мы — против! Мы — в очках.

Сквозь стекла в мирок иной хотим пролезть…

Вы балаганом назовете

Уродливым, увидя, свет.

Как авторы, мы снова «против»:

У нас товара лучше нет!

Обозрение имело большой успех. Сидевший в первом ряду Машков благодушно улыбался, когда со сцены неслось:

— Долго ль нам ждать? Мы останемся на ночь! Тише! Илья Иваныч! — и все артисты замирали и вытягивались. Илья Иванович Машков действительно захаживал к нам редко и часто опаздывал.

После окончания представления моя сестра ехидно его комментировала:

— Интересно, в какой это мирок вы собираетесь? И как вас тут же не взяли? Недоработка! А про «уродливый балаган» и того чище. Искажение действительности! Хула на советский образ жизни! Куда смотрит ГПУ?

Представление это имело далеко идущие последствия, не имевшие, к счастью, ничего общего с комментариями сестры. Когда мы учились в АХРРе — Володя Федотов, Фима Гольберг и я частенько работали втроем, беря заказы от организаций по оформлению зданий, интерьеров. Материал у нас был грубый — фанера, клеевая краска. Вот, скажем, дом на Большой Грузинской улице, в прошлом особняк какого-то богатея. Помещался там Дом политпросвещения, потом Всесоюзное общество по культурным связям с заграницей (ВОКС). Нам было поручено прикрыть оставшуюся от владельцев сладкую, уводящую посетителей от текущих задач (да-да!) живопись, изображавшую идиллические пастушеские сцены. Мы, рады стараться, сварганили панно из фанеры, наглухо закрывшее соблазнительные сцены. На панно были намалеваны фигуры наших современных молодцов со знаменами, идущих к светлому будущему.

Я помню, как во время одной такой операции одна старая партийка, вздохнув, спросила:

— Это действительно плохо? — имея в виду живопись, которую мы укрывали своей мазней.

— Мало сказать — плохо, — отвечали мы. — Это ужасно!

А она нам в ответ:

— А бывало, сидишь, сидишь на заседании, уже совсем голова книзу, носом клюешь, а взглянешь на эту картинку — и сердце оживает, вся встрепенешься.

Мы поспешили уверить нашу собеседницу, что она не права, и дружно застучали молотками, скрывая от глаз несозвучные эпохе сцены. Помню, как Володя с ужасом потом спросил меня:

— Леша, куда ты дел палец?

— Какой палец?

Выяснилось, что у фигуры, которую на панно рисовал я, было четыре пальца. Я честно ответил:

— Разве? Я никогда их не считал.

Последней нашей совместной работой было украшение трибун на Ходынском поле к Международному юношескому дню. Когда мы укрепили наше панно и отошли, чтобы взглянуть, что у нас получилось, меня вдруг разобрал такой смех, что товарищи мои сочли это истерикой. Я долго хохотал и даже не мог понять — почему. На этом наша совместная работа кончилась.

В чем я, как художник, мог выразить себя? Мы, молодые живописцы, писали натюрморты, пейзажи, реже портреты. И, если повезет, заказные официальные композиции. Все это меня мало устраивало, я хотел чего-то еще, в голове возникали неясные образы. Была еще одна область, где я чувствовал, что нахожу себя: это шарж, портретный, цветной. Но это относилось к домашним, как мы считали, развлечениям. Хотелось соединить приятное для души и полезное для общества.

Вместе с нами в АХРРе учился некий Викторов, который принимал участие в работе одной очень известной московской агитбригады Ленинского районного рабочего общества потребителей (Ленроп). Он рассказал о нашем представлении ее художественному руководителю, Михаилу Резнику. Тот позвал меня и Ефима к себе в агитбригаду, сразу же «купив» нас своей увлеченностью. И измена свершилась! Мы с Ефимом поменяли кисть на перо.

Биография Михаила Резника, человека плотной комплекции, с темно-рыжими волосами, была необычна. Он учился пению, уже выступал в музыкальном театре Немировича-Данченко, его педагогом была знаменитая когда-то певица Збруева[60]. Но что-то не получилось, оперная карьера не удалась. Наши бригадники пели:

Михаил Резник

Головой поник

Не попал в ГОТОБ[61],

А попал в Ленроп!

Он стал известным руководителем в агитбригадном мире. Но несколько слов об агитбригадах.

Еще в 1919 году, во время одного из моих приездов в Москву, дядя Алеша попросил мою кузину Катю свести меня в театр. Театр назывался Теревсат — Театр Революционной Сатиры — и находился в помещении, где сейчас театр Маяковского. Стояли жесточайшие морозы. Я смутно помню, как мы добрались до театра по такому холоду, а из номеров, которые мы смотрели, в памяти остался только один. На сцене были огромные весы, на одной чаше сидела масса буржуев, генералов, на другую чашу вскакивал наш красноармеец, и чаша перевешивала. Кто-то читал стихи:

Когда в окошко гильотины

Заглядывал испуганный маркиз,

Предсмертные выделывая мины,

Народ кричал: Эй, рыжий! Браво, браво, бис!