МАСТЕРА-ДОБРОПИСЦЫ

МАСТЕРА-ДОБРОПИСЦЫ

По белому полю трое ходят, четвертого водят, двое соглядают, один управляет.

Загадка[1]

Большинство книг, которые читал Иван Федоров, были рукописными. Теоретически среди них могли попадаться и печатные, в то время уже проникавшие на Русь из Европы, но все же воспитан был Иван Федоров на традициях русской рукописной книги. Переписчиков книг называли тогда доброписцами или книжными списателями.

Работа мастера-доброписца была сложной, тонкой, медленной, требующей немалого таланта и усердия, а также владения многими техническими приемами и обширными познаниями относительно свойств и особенностей разнообразных, применяемых в «деле книжного писания» материалов.

Издавна книги переписывали на пергамене — особым образом обработанной коже. Лучший пергамен — тонкий и мягкий — делали из телячьих и ягнячьих шкур. Из шкур взрослых животных получался пергамен более низкого качества. Один доброписец, работавший в XIV веке, сетуя на доставшийся ему плохой материал, даже сделал сварливую приписку на полях: «Сей коже с 30 лет». Шкуру, предназначенную для изготовления пергамена, несколько дней выдерживали в чане с известью, очищали от шерсти, сушили, натянув на раму, шлифовали пемзой и отбеливали при помощи мела. Затем выкраивали прямоугольные листы по формату книги.

С середины XIV века на Руси появляется и бумага. Ее использовали наряду с пергаменом, иногда в одной и той же книге. Известны книги «в прокладку», в которых листы пергамена чередуются с бумажными. Бумагу привозили из Западной Европы и продавали на торгу. Единицей измерения количества бумаги была стопа, в которую входило 20 дестей, или 480 листов. Бумага во времена Ивана Федорова была достаточно дорога, хотя и дешевле пергамена.

Рабочее место мастера-доброписца не было похоже на современный письменный стол. В Средние века на Руси (впрочем, и в Европе тоже) предпочитали писать «коленным письмом», то есть мастер сидел на скамье, положив на колени специальную дощечку, на которой размещался лист пергамена или бумаги. Иногда для удобства под ноги подставляли маленькую скамеечку. Справа на невысоком столике с пюпитром лежал образец — книга, с которой списывал мастер. На этом же столике находились письменные принадлежности. В их число входили чернильница с чернилами (называли ее «сосуд писчий»), песочница, перья, перочинный нож, приспособления для разлиновки листа. Организация рабочего места мастера-доброписца известна нам столь подробно благодаря многочисленным изображениям святых Евангелистов на средневековых русских иконах и книжных миниатюрах. Евангелисты по традиции изображаются пишущими, в окружении детально вырисованной рабочей обстановки.

Мастер-доброписец начинал свой труд с того, что тщательно разлиновывал лист, намечая ширину полей и высоту строк. Специальный трафарет в виде рамки, называемый по-гречески «хараксала» или «карамса», русские мастера использовали редко, гораздо чаще поля отчерчивали при помощи обычной линейки. Высоту строк отмеряли циркулем. Линии разметки делали едва заметными, процарапывая их костяной иглой или тупым ножом.

Основным инструментом для письма служили птичьи перья, чаще всего — гусиные. Но иногда писали перьями более дорогими — лебедиными, а в особо торжественных случаях использовали «павьи», то есть павлиньи. Перья предпочитали брать из левого крыла птицы, поскольку их изгиб был более удобен для правой руки. Прежде чем писать пером, его нужно было подготовить. Стержень пера обезжиривали, погрузив его в раскаленный песок, затем кончик его срезали наискось особым ножиком, который мы до сих пор называем «перочинным», и расщепляли. Такой способ очинки пера позволял проводить широкие, жирные линии «с нажимом», а без нажима — тонкие, «волосяные». Опахало — волоски, придающие перу красивую форму, обычно срезали, такое подстриженное перо было хотя и менее декоративным, но более практичным.

Мастер-доброписец, обмакнув перо в чернильницу, мог написать несколько строк, затем перо нужно было обмакивать в чернила вновь. Однако некоторые мастера пользовались пером по принципу авторучки. В старинном руководстве говорится, что залив чернила в полый стержень пера, такой мастер «пишет страницу всю. И как последнее слово на последней строке напишет, то и в пере чернило изойдет все, и не останется ничто ж». (Почему-то этот принцип не получил распространения, и авторучка была запатентована только в 1884 году.)

Чернила для письма изготавливались разными способами. До наших дней сохранилось несколько старинных рецептов. Один из них таков. Ржавое железо — старые гвозди, замки, ножи и т. п. — ломали на куски («кусьем рассека») и складывали в кувшин, пересыпая подсушенной ольховой корой, затем заливали крепким отваром той же коры, добавляли квас или уксус и выдерживали в теплом месте двенадцать дней. Чернила, приготовленные по этому рецепту, имели за счет железной ржавчины коричневатый оттенок — от темно-коричневого до рыжего и слегка блестели. Делали чернила также из сажи, их называли «копчеными». Чтобы приготовить копченые чернила, битые горшки коптили над огнем, чтобы они покрылись сажей, сажу счищали, смешивали с вином и вишневым клеем, смесь заливали отваром ольховой коры или чернильных орешков — наростов, которые встречаются на дубовых листьях. Кувшин обматывали тряпками и выдерживали в теплом месте. Существовали и другие рецепты изготовления чернил. Вероятно, многие мастера имели свои собственные секреты, придававшие чернилам особую светостойкость. Во всяком случае, в большинстве сохранившихся русских рукописных книг, возраст которых исчисляется веками, чернила почти не выцвели.

Чернила наливали в чернильницы. Чернильницы, обычно в виде небольших кувшинчиков, могли быть глиняными, бронзовыми, стеклянными. У мастера под рукой обычно было две чернильницы: одна — поменьше, — предназначенная непосредственно для письма, стояла на столе, вторая — побольше — с чернилами про запас убиралась на полочку под столешницей.

Чтобы написанное чернилами скорее высохло, лист посыпали мелким песком из особой песочницы — небольшого сосуда с дырочками, напоминающего современную перечницу.

Проанализировав изображения пишущих Евангелистов, исследователи установили несколько различных способов держания пера: четырьмя пальцами с опорой на мизинец — для нанесения вертикальных штрихов — «мачт» букв; щепотью, то есть всеми пятью пальцами — для коротких горизонтальных; тремя пальцами — большим, указательным и средним (так, как пишут сейчас) — для округлых и изогнутых линий.

Мастер-доброписец не то что выписывал, а прямо-таки вырисовывал каждую букву, его работа больше всего напоминала работу современного художника-шрифтовика. Древнейший вид письма, который использовался на Руси для переписывания книг, называли «уставом». Для устава характерны крупные, четкие буквы прямого начертания. В XIV веке появился менее торжественный вид письма — «полуустав», его буквы мельче и имеют наклонное начертание.

Опытный мастер переписывал в среднем по десять листов в неделю, то есть над книгой, в зависимости от ее объема, он работал от нескольких месяцев до полутора лет.

Кроме чернил при переписывании книг часто использовали красную краску, которой выполняли заголовки и начальные буквы разделов текста. Отсюда появились до сих пор существующие термины — «красная строка» и «рубрика» (от латинского ruber — красный). Иногда чернильницы делались с двумя отверстиями — для чернил и для красной краски. Красную краску разных сортов — червонную, киноварь и сурик — изготавливали при помощи разных красящих пигментов. Червонную (или «черлень червцовую») добывали из «червецов» — особых насекомых, поражавших травянистые растения; киноварь делали на основе ртути, или, как ее в то время называли — сурьмы; сурик — из свинцовых белил. Сохранился старинный, предельно простой рецепт приготовления сурика: «Возьми белила и положи в черный железный сосуд и поставь на жар. И как сгорят белила, станут красны. Это и есть сурик».

В особенно дорогих и роскошных книгах заголовки и начальные буквы разделов писали золотом. Издавна для этого использовалось листовое золото, то есть тончайшие золотые пластинки, которые накладывали на участки поверхности листа, предварительно промазанные рыбьим или вишневым клеем.

В XVI веке начали употреблять «твореное» золото. Для этого пластины листового золота растирали в порошок, смешивали — «творили» — с солью, вишневым клеем и медом, полученной полужидкой краской писали поверх киновари, высушивали и выглаживали медвежьим зубом.

Фрагменты, выполненные краской и золотом, добавлялись на оставленных для них свободных местах уже после того, как основной текст был переписан. Часто их выполнял не сам доброписец, а особый мастер, которого называли «златописцем».

Затем книгу украшал художник. В начале особо важных разделов он рисовал узорные заставки и пышно декорированные заглавные буквы — буквицы; в конце — декоративные концовки, а также иллюстрации-миниатюры на всю страницу. (Кстати, слово «миниатюра» в отношении книжного оформления происходит не от латинского слова «mini» — «маленький», а от «minium» — «красная краска», и соответствует русскому «красный» — «красивый, украшенный».)

После этого книгу переплетали, или, как говорили в то время, «снаряжали». Книжные переплеты делали из деревянных досок — липовых или дубовых. Доски обтягивали узорной тканью, тисненой кожей, украшали золотыми и серебряными накладками, драгоценными камнями. Даже поговорка бытовала: «Книжное слово в жемчугах ходит». К нижней крышке переплета прикрепляли короткие металлические лапки — жуковины, чтобы во время чтения переплет не терся о стол, кроме того, переплет снабжали особыми застежками, чтобы книжные листы не коробились.

Таким образом, в создании книги принимали участие мастера разных специальностей: доброписец, златописец, художник, переплетчик. Но основная роль принадлежала все-таки мастеру-доброписцу.

Искусство книгописания возникло на Руси очень давно. Еще в XI веке Ярослав Мудрый, большой любитель книг, по свидетельству летописца, «собрал писцов многих» и повелел им переписывать книги «от грек на славянское письмо». Переписывание книг считалось делом благочестивым и богоугодным. Им занимались многие святые праведники, о чем рассказывается в их житиях. Переписывал книги знаменитый подвижник Сергий Радонежский, причем по бедности своего монастыря за неимением бумаги, а тем более пергамена писал «на берестех»; переписывали книги Кирилл Белозерский, Стефан Пермский и многие другие. У иных переписывание книг входило в привычку и превращалось в удовольствие. Так, Нил Сорский в письме к такому же, как и он, любителю книг признавался: «Печаль объемлет мя…. аще не пишу».

Поначалу переписыванием книг занимались в основном монахи, писавшие для своих монастырей, но с XV века (а по мнению некоторых исследователей, и раньше) появились и профессиональные переписчики, работавшие как на заказ, так и на продажу. Встречались и писцы-любители, переписывавшие книги для себя. Так, некий «Самуил диак с Дубкова» в 1494 году списал «Хронограф» «себе на утешение».

Во многих городах существовали книгописные мастерские. Работа в таких мастерских была напряженной и утомительной, каждый мастер должен был выполнить определенную, достаточно большую норму, в мастерских работали допоздна, а то и ночью при плохом освещении, превозмогая усталость и наваливающийся сон. В книгах, выполненных в одной такой мастерской, находившейся в Пскове, сохранились приписки, в которых изнемогающие от тягот своего труда мастера, вероятно, пытаясь доставить себе хоть какое-то развлечение, жаловались будущим читателям: «О горе, хочется спати, ин, ин, ох тошно»; «Вечер уже. Темно»; «Ох, ох, голова моя болит, нет мочи писати, а уже ночь, время спати»; «Ночь скоро настанет, а пол-листа еще не намазано».

Часто мастера-доброписцы в конце книги указывали свое имя и социальное положение. Исследователи установили, что приблизительно половина их происходила из духовного сословия, а остальные были мирянами. У доброписцев бытовал обычай в конце книги в поэтических словах изъявлять свою радость и гордость от хорошо выполненной работы: «Как радуется мореплаватель, переплывший пучину морскую, так радуется доброписец, окончивший книгу»; «Как радуется жених о невесте, так радуется и писец, видя последний лист».

Книги были дороги и доступны далеко не всем, покупка книги становилась важным событием. На многих старинных книгах сохранились записи о том, кто и у кого приобрел эту книгу, а также указаны свидетели, которые в случае необходимости могли подтвердить сделку и уберечь книгу от незаконных посягательств. Возможных похитчиков предостерегали, грозя им Божьим судом.

Конечно, при переписывании книг вручную были неизбежны ошибки. Это понимали и сами доброписцы. Часто они заранее предупреждали читателя о вероятных промахах, «ибо писал не Дух Святой, не Ангел, а рука грешна и бренна», и просили «не клясть» мастера, а по возможности исправлять допущенные им ошибки. Однако наряду с образованными, любящими книги и уважающими свой труд доброписцами встречались люди недобросовестные и невежественные, которые занимались переписыванием книг лишь ради заработка. Работа таких переписчиков изобиловала ошибками, которые кочевали из книги в книгу, множась и наслаиваясь одна на другую. В конце концов, подобная «порча книг» стала настоящим бедствием и вызвала беспокойство многих книжных людей. Так, митрополит Иоасаф в предисловии к составленному им сборнику с неудовольствием замечает: «Писал с разных списков… и обретох в списках оных много неисправностей. И елико возможно моему худому разуму, сие исправлял, а елико невозможно — сие оставлял, пусть имущие разум больше нашего исправят неисправное и дополнят недостаточное».

Как уже было сказано, над созданием рукописной книги трудилось несколько мастеров, но бывало и так, что один мастер владел несколькими отраслями «книжного рукоделия». С большой долей вероятности можно предположить, что Иван Федоров, впоследствии, уже при создании печатных книг показавший себя как великолепный мастер шрифта и искуснейший художник-орнаменталист, в юности овладел ремеслом доброписца и рисовальщика.

* * *

К отцу Федору зашел его давний друг — доброписец Дорофей. Но отца Федора не случилось дома, и занимать гостя разговором пришлось Ивану. Поговорили о погоде, о недавнем приезде в Москву иностранных послов, а потом своротили на книжное рукоделие, которое больше всего занимало старого Дорофея и в чем уже начинал понимать толк шестнадцатилетний Иван.

Похваставшись своими успехами в этом многотрудном деле, Иван показал собственноручно им переписанную и украшенную «Псалтырь».

Дорофей медленно перелистал страницы, одобрительно кивая головой, и сказал:

— Хорошо! Хоть ты и молод, а делу уже новычен. Жаль, что не у меня ты учился. Такой ученик — гордость учителю.

Иван вздохнул:

— Учитель мой, Кузьмич, царствие ему небесное, в прошлую осень помер. Добрый он был человек, хоть и пьяница, не тем будь помянут. Из-за этой его слабости вышла у нас с ним однажды еще в школе история. Рассказать?

— Расскажи, — согласился Дорофей.

— Кузьмич в свободное время подрабатывал переписыванием книг. И вот, как увидел он, что я пишу не хуже его самого и заставки красиво рисую, так приспособил меня помогать ему переписывать книги. Поначалу небольшие, конечно — те, по которым ребят грамоте учат.

И вот как-то раз пришел в школу богатый купец. Важный, весь в соболях и бархате — будто боярин. Привел своего сына.

— Сможешь, — спрашивает, — выучить моего Васюту грамоте?

— Отчего ж не смогу, — отвечает Кузьмич. — Если сам Васюта не будет лениться — выучу.

— Только, — говорит купец, — невместно моему сыну с другими мальчишками по общей Азбуке учиться. Перепиши для него Азбуку, да поскорее. Хочу, чтобы была у Васюты своя книга и непременно с красными буквицами.

— Ладно, — ответил Кузьмич, — перепишу.

Дал купец Кузьмичу задаток за работу, и в тот же день начали мы Азбуку для купецкого сына переписывать. Кузьмич с начала до середины, я — с середины до конца. Писал я дома по вечерам с великим усердием и недели через две закончил. Получилось так красиво, ровно и чисто, что даже отдавать было жалко. Сутра понес Кузьмичу готовую работу. А был тот день праздничным, и Кузьмич начал его праздновать по своему обыкновению. Когда я пришел, он сидел за столом, а перед ним стоял штоф красного вина, наполовину уже пустой, и его любимая большая чарка.

Взял Кузьмич переписанную мною часть книги, перелистал, положил на стол рядом со штофом, посмотрел на меня и воскликнул: «Ай, молодец, Иванушка! Мне и самому лучше не сделать». Тут потянулся он меня обнять, но поскольку в глазах у него, верно, уже двоилось, поворотился он совсем не в ту сторону и локтем зацепил полную чарку. Красное вино полилось на стол и, к великому моему ужасу; на переписанные листы. Я схватил свою работу, стал отряхивать, но верхний лист был испорчен безнадежно, а два других подмочены с углов.

Кузьмич тоже испугался и даже, кажется, протрезвел немного. «Ничего, — говорит. — Листы не нумерованы, вынем попорченные, никто и не заметит». — «Да как же так можно? — изумился я. — Уж лучше я перепишу еще раз». Но Кузьмич во хмелю становился обидчивым и упрямым. Стукнул он по столу кулаком и закричал: «Ты что, указывать мне вздумал? Как я сказал, так и будет!» Скомкал испорченные листы и бросил в печку; сложил мою часть работы вместе со своей, подравнял края и убрал в поставец на полку. Я не посмел с ним спорить и пошел домой.

Весь день меня мучила мысль, что по нашей вине купецкий сын выучится неправильно и потом будет неправильно учить своих детей, что с нашей порченой книги станут переписывать другие доброписцы, и, в конце концов, все так перепутается, что даже самые ученые люди ничего не смогут понять.

Ночью, когда все в доме заснули, я потихоньку встал, засветил лучину и, пристроившись в сенях на лавке, до рассвета переписал заново все три испорченных листа. Потом еще по темноте вышел из дому и побежал к школьной избе. Кузьмичева собака меня знала и не залаяла. Окошко по случаю жары было отворено. Я влез в избу, отыскал в поставце на полке нашу Азбуку и вложил вновь написанные листы туда, где им надобно быть. Кузьмич так ничего и не узнал, а я очень был рад, что снял с души такую тяжесть.

Дорофей слушал серьезно, а когда Иван закончил свой рассказ, тяжело вздохнул и сказал:

— А ведь неисправные книги и вправду беда. И ничего с этой бедой не поделаешь. Всегда будут среди писцов и нерадивые, и ленивые, и невежественные.

— Дядя Дорофей, — спросил Иван, — а правду говорят, что в иных землях книги не переписывают доброписцы, а печатает машина? Такую книгу достаточно один раз выверить, и дальше машина уже не ошибется.

Дорофей с сомнением покачал головой:

— Слышал я, что и впрямь есть такая машина, да только Божеское ли это дело, Священное Писание печатать?

— Почему же не Божеское? — возразил Иван. — Ставят ведь печати на разных важных бумагах. — Затем, подумав, добавил: — И на пряниках узоры печатают.

Дорофей рассердился:

— Ты, парень, думай, что говоришь! То пряники, а то — Священное Писание!

Иван смутился:

— Да я ничего. Просто подумал, что как на пряничных досках режут узоры, так же можно на доске и буквы вырезать.

Дорофей строго сказал:

— Жили мы без печатных книг и дальше проживем!

Иван ничего не ответил, но про себя подумал: «А хорошо бы все-таки сделать так, чтобы в книгах не было ошибок!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.