VI

VI

Мои материальные средства. — Заключение со мною нового контракта. — Неожиданное его изменение. — Предложение Федорова, чтобы я вышла в отставку. — Появление на сцене певицы Шредер. — Мой концерт в Павловске. — Овации публики. — Неудача интриги Федорова. — Появление на сцене певицы Лавровской. — Опера «Иоанн Лейденский». — Новые интриги против меня. — Прием оказанный мне публикой в мой бенефис. — Несправедливое оставление меня на два лишних года на службе. — Поступок со мной Коммисаржевского. — Затруднения и хлопоты при устройстве прощального бенефиса. — Прощание с публикой и окончание службы при театре.

Все почему-то были уверены, что я имею большие средства. Но средства мои были настолько ограничены, что я, работая целый сезон, должна была всякий год, на летние месяцы, отправляться куда-нибудь в путешествие, чаще всего по Волге, тогда как у меня была уже в то время собственная дача в Ораниенбауме, где я с удовольствием отдохнула бы летом, если б могла избежать этих экскурсий. Но без них я не могла бы существовать. Содержание артистов было скудное. Как сказано выше, в первый год я получала всего 300 руб.; потом жалованье мое удвоили, а через три года я, кроме 600 руб. в год, получала 5 руб. разовых. Когда же я стала совершенно необходима для оперы, жалованье мое дошло до 1140 руб. в год и поспектакльную плату мне назначили 15 руб. Другого контральто между тем не являлось и я работала одна.

Прослужив таким образом 12 лет и вынужденная, кроме службы, прибегать каждое лето к путешествиям, я решилась воспользоваться, по совету моих друзей, удобным для меня моментом и потребовать сумму, которая могла бы поправить меня в материальном отношении. Я уже сказала, что другого хорошего контральто не было. Случилось так, что контракт мой кончался накануне открытия Мариинского театра после пожара. Пользуясь таким счастливым для меня совпадением, я предложила следующие условия нового контракта: жалованья по-прежнему 1140 руб., поспектакльной платы 50 руб. и 2000 рублей за бенефис. Последнее условие главным образом для того, чтобы гарантировать себя от тех неприятностей, которые каждый год приходилось встречать при бенефисе. Не могу выразить с какими ужасными трудностями добилась я заключения этого контракта и достигла я этого только благодаря удобному моменту, о котором упоминала выше. Никогда не дали бы мне этой цифры по контракту, если б я не объявила решительно, что буду играть на открытии театра в таком только случае, если мне пришлют накануне подписанным контракт мною предложенный. Волей — неволей дирекции пришлось принять мои условия, потому что открытие театра должно было произойти в присутствии высочайшей фамилии, а заменить меня не мог никто. Подписанный контракт прислан был мне накануне этого спектакля в 10 часов вечера. До минуты получения этого документа я была в тревожном состоянии; для меня решался вопрос: быть или не быть.

Контракт заключен был на три года и хотя в нем был пункт, что по прошествии каждого года контракт по обоюдному соглашению может быть нарушен, я была совершенно спокойна, рассчитывая на этом окладе дослужить до пенсии, так как с основания театров не было примера, чтобы отнимали у артиста то, что раз ему уже дали. Со мной же вышло не так.

По прошествии трех лет контракт возобновили, несмотря на тщательное старание Федорова найти в течение первых трех лет другое контральто. Его не находилось и пришлось возобновить volens-nolens контракт со мной. Через год после его возобновления, директор Гедеонов, сын прежнего директора, присылает за мной и объявляет мне, что у меня отнимается половина моего содержания, т.е. так как я получала около 6000 руб. в год, то с этого времени буду получать всего 3000 рублей. Говоря это, директор прибавил: «Если угодно вам продолжать службу, то можете только на этих условиях, иначе вы нам не нужны». Такое предложение ошеломило меня. Я спрашиваю, как же так я не нужна, когда все оперы идут со мной. Тогда директор объяснил мне, что на ту сумму, которая у меня отнимается, ангажирована Сульянова, также контральто, и что так как она разделит мой труд, то и будет получать половину моего содержания. Сульянова не пела еще ни на одной сцене и я выразила свое мнение директору, что совершенно немыслимо, чтобы только что начинающая певица могла исполнять мои роли. Но что я ни говорила, ничто не могло изменить дела; как видно, решено было отнять у меня половину содержания. Я принуждена была согласиться, потому что до пенсии моей оставалось четыре года. Прослужив 16 лет, я поступила бы необдуманно, если б оставила службу, приняв слишком к сердцу эту новую обиду. Конечно, Федоров, зная мой характер, рассчитывал, что я не снесу такой несправедливости и выйду в отставку. Но я тут же сказала директору: «В вашей воле не дать мне даже ничего, а я все — таки должна служить, иначе зачем же я подарю вам мою службу, которая через четыре года даст мне пенсию».

Между тем Сульянова выступила в «Русалке» и тем ограничилась, так как совершенно не могла исполнять предназначенных ей ролей.

В то же время Федоров подсылал ко мне своего секретаря, который самым дружелюбным образом, как бы желая мне добра, спросил меня, не хочу ли я получить всю пенсию тотчас же. Я конечно готова была согласиться. Тогда он подал мне заранее написанное им для меня прошение об отставке, которое оставалось только подписать, и говорит: «Через несколько дней вы получите полную пенсию». Прошение это я не подписала, потому что, прочтя его, увидела, что это была ни более ни менее как ловушка: в прошении говорилось, что я, представляя свидетельство от доктора, прошу отставки по болезни и в таком смысле, что, получив по такому прошению отставку, я не могла уже более надеяться появиться где бы то ни было на сцене.

Так как Сульянова не могла исполнять предназначенных ей ролей, пришлось опять мне нести тяжесть исполнения всех контральтовых партий за половинную плату.

Терпеливо продолжала я свою работу, надеясь, что начальство наконец окажет мне должную справедливость и возвратит через год то, что так неправильно отняло; но ожидания мои не оправдались, начальство приготовило на мои роли воспитанницу театрального училища г-жу Шредер. Певица эта теперь жена капельмейстера Направника. Шредер была жертвою, в смысле артистическом, Федорова, который безжалостно сгубил ее, желая повредить мне. У Шредер был прекрасный голос, но ей нужно было еще поучиться не только год, а года три по крайней мере, чтобы выступить в тех партиях, которые ей назначили.

Дело было так: летом в тот год, когда попытка заменить меня Сульяновой не удалась, разнесся слух, что с открытием сезона появится контральто из театральной школы, что контральто это просто диво, и что мне уже отказано. Чтобы опровергнуть слух, распущенный обо мне, подкрепить себя и доказать насколько публика любит меня, я дала концерт в Павловске, и действительно публика заявила такую ко мне любовь, что большего невозможно было желать. Прием сделанный мне был вероятно еще усилен слухами об удалении меня со сцены, и публика хотела показать, как дорожит мною. Когда я спела написанный для этого концерта Сидоровым романс: «Мне все равно, враги ли мне найдутся, с врагами свыклась я давно», то публика пришла в такой экстаз, что описать невозможно; о громе аплодисментов и говорить нечего; со всех сторон махали платками, кричали: «оставайтесь, оставайтесь!» Когда я пошла, наделенная цветами, публика обступила меня и из шести букетов, поднесенных мне, не осталось ни одного листочка.

Настала осень. Назначили дебют Шредер в «Жизни за царя». Я сказала, что начальство наше само сгубило Шредер, потому что ничего нет хуже, как вступать начинающему артисту в контру с публикой. Дебют Шредер вышел неудачен. При начале 3-го действия публика точно сговорилась, не давала ей начинать и требовала Леонову. Требование это выражалось не в верхах, а всею публикою. Одним словом, она выразила этим дирекции протест за ее поступки со мной. Надо, впрочем, заметить, что в публике говорили: «Мы не против Шредер, но против несправедливостей, которые делаются заслуженной артистке».

Федорову не удалась и эта интрига. По окончании второго трехлетия дирекция возобновила опять со мной контракт, только, конечно, на тех же условиях.

После этого, появилась на Петербургской сцене г-жа Лавровская. Она играла в «Жизни за царя», в «Руслане и Людмиле» мои роли, которые я перестала играть; моя полнота мешала мне несколько в их исполнении.

Г-жа Лавровская, как известно, сделалась также большой любимицей публики. Мы ничего не имели друг против друга, но сама публика пожелала делиться на партии. Я с своей стороны могу упрекнуть Лавровскую только в одном: когда мы в первый раз встретились, что было на репетиции «Фауста», где мы пели обе, — я играла Марту, она Зибеля, — то она не потрудилась даже попросить режиссера познакомить ее со мной, что ей, как вновь поступающей, следовало бы сделать. Я объясняю это влиянием на нее начальника репертуара, который способен был даже сказать ей, чтобы она не знакомилась со мной. Так я предполагаю, утверждать же этого не могу. Но мне не могло не показаться странным такое отношение новой артистки, потому что когда поступала я, то просила режиссера познакомить меня со всеми артистами, которым он меня и представил.

Наконец, ставится «Пророк» под названием «Иоанн Лейденский». Назначают чередоваться мне и Лавровской. Не смотря на то, что я пела много трудных опер, просмотрев партию Фидесы, я долго крепилась, чтобы не брать эту роль, из боязни сорваться. Лавровская же, прослужив всего 3 -4 года, храбро взялась за нее. Когда же, как я сказала, назначили нам эту оперу петь в очередь, я не могла не взять роли Фидесы, и из того, что следует, видно будет, как старалось мое начальство заминать меня. Ясно, что если исполнение оперы дается поочередно двум артисткам, то и репетиции должны бы были быть по очереди, тем более, что партия эта такого сложного характера. И что же! Лавровской дано было репетиций до 40, я же не имела ни одной. Два первых раза опера шла с Лавровской, третий назначается со мной и без репетиции! Если уже одной артистке дают 40 репетиций, то другой, хотя бы и более опытной, все же следовало дать хотя бы репетиций десять.

Мне удалось только, когда уже назначен был мой спектакль, сделать одну спевку с фортепиано и одну с оркестром. Но партию свою я изучила вполне заранее. Зная по опыту, что я могу ожидать всяких мерзостей, я привыкла быть предусмотрительной и предвидела то, что случилось. Меня хотели подвести, но я вышла из этой новой ловушки победительницей. Я была готова к исполнению роли Фидесы, разучив ее дома под аккомпанемент фортепиано и когда, перед спектаклем, пела свою партию с оркестром, весь оркестр аплодировал мне. Я упоминаю об этом потому, что оркестр аплодисментам своим выразил протест капельмейстеру, действовавшему также против меня.

Недоброжелатели мои были поражены, что с одной этой спевки я могла исполнить всего «Пророка».

Наконец, в мой бенефис шел «Иоанн Лейденский». В распространенной тогда газете «С.-Петербургские Ведомости» предупреждали заранее, что в бенефис Леоновой готовится скандал. Однако, никакого скандала не было; появились правда шикальщики из-за того якобы, зачем я отбиваю роль Фидесы от Лавровской. За то мои доброжелатели, услышав о каком-то грозившем мне скандале, позаботились оградить меня и слух о скандале послужил только к большему моему торжеству. Вся сцена Мариинского театра забросана была венками и букетами; на мою голову сыпались со всех сторон цветы; до 600 венков и букетов набросано было кругом меня. Противники мои были этим несколько афропированы, но попытались показать себя во втором акте; когда я спела «Ах, мой сын!» и пошла к двери, публика вызывала меня, а вверху стали шикать. Конечно, этим они только увеличили вызовы, и меня вызвали несколько раз. Когда я в третьем акте спела арию «Подайте», публика была глубоко тронута и тут уже и враги мои и друзья соединились и аплодировали заодно.

Лавровская же, как известно, сорвала голос на «Пророке» и даже сама просила меня заменять ее несколько раз в ее очередь.

После этого поставлена была опера Серова. «Вражья сила», в которой мы заняты были обе, я и Лавровская; я в роли Спиридоновны, Лавровская в роли Груни.

Наконец, дослужила я двадцать лет, но меня, сверх ожидания, заставили прослужить еще два года. Эта была новая несправедливость, потому что два года сверх срока обязаны были дослуживать только казенные воспитанницы театрального училища, а я была приходящей. Пришлось еще два года переносить неприятности и притеснения; но я решилась терпеливо сносить все, в виду приближающегося окончания службы.

Так как я пела во многих операх, то случалось, что должна была участвовать почти во всех бенефисах моих товарищей. Участие артистов в бенефисе которого-нибудь из них, было делом обоюдным и хотя по окончании бенефиса следовало бы для приличия благодарить друг друга, но этого у нас не делалось; точно также, когда объявляли афишей чей-нибудь бенефис друг друга не просили, а каждый пел свою партию, как в казенных спектаклях. Последние бенефисы, в которых я участвовала, были: г-жи Платоновой, Петрова и Коммисаржевского. Хотя бенефис мой был ассюрированный, но так как предстоящий должен был быть последним, то само собою разумеется мне хотелось, чтобы прощание мое с публикой имело бы также значение и с материальной стороны. Изменение моего контракта за последние шесть лет моей службы, четыре года срочных до пенсии и два года благодарственных, расстроили все мои расчеты. Если б я получала, как прежде до шести тысяч в год, то могла бы ко времени моей отставки скопить тысяч пятнадцать, что меня обеспечило бы. Громадная же сбавка на 3,000 рублей в год не только лишила меня возможности это сделать, но мне пришлось еще прикладывать ежегодно 1.500 рублей, так что скопленные мною в прежние года, из жалованья и из путешествий, 10,000 рублей, потрачены были в эти последние шесть лет моей службы. Вот почему мне не хотелось лишиться бенефиса. Бенефициант знает вперед из газет о том, что готовится ему, и с этой стороны я могла надеяться на хороший результат.

Обращаюсь к моему последнему бенефису относительно постановки спектакля. Надо заметить, что внешним образом все артисты были хороши со мной, но подпольная интрига не переставала работать против меня. Хотя мой бенефис был последний, но не смотря на это, как трудно мне было добиваться, чтобы он вышел таким, каким я желала. На каждом шагу я встречала затруднения и препятствия. Лично я не могла бы никогда поступит так с моими товарищами — артистами, с которыми столько лет служила вместе, как поступили некоторые из них со мной при устройстве моего бенефиса, к тому же последнего. Сначала я выразила желание дать целую оперу, но на какую я ни указывала, тотчас же являлось какое-нибудь препятствие, чего-нибудь не доставало, то декораций, то певца на какую-нибудь роль, то что-нибудь не так в оркестре, и потому я должна была остановиться на сборном спектакле. Незадолго до моего бенефиса, в бенефис Коммисаржевского были поставлены два акта из оперы Мусорского «Борис Годунов», в которой я исполняла роль корчмарши (хозяйки корчмы). Я находила, что ничего не может быть лучше, как дать эти два акта и в мой бенефис, потому что они очень понравились публике. Но как только я заявила свое желание об этом, мне сейчас же поспешили ответить, что за право дать эти два акта нужно платить разовые композитору. На это я выразила мнение, что наверное

Мусорский ничего не возьмет с меня, потому что я с ним хорошо знакома, и, действительно, когда я сказала ему об этом одно слово, он отвечал, что сочтет себя счастливым, если увидит в мой бенефис два акта своей оперы. И так, значит, идут два акта «Бориса Годунова» и к этому я поставила 3-й акт «Вражьей силы» и сцену из «Жизни за царя» — «Бедный конь в поле пал». Назначая такие вещи я заботилась, конечно, показать свою силу, с каким голосом кончаю свою службу. Афиша уже вышла, как вдруг приезжает ко мне режиссер и спрашивает меня, просила ли я участвовать Коммисаржевского. Меня это крайне удивило; я отвечала, что нет. Тогда режиссер посоветовал мне поехать попросить его. Я согласилась и поехала. Поднимаюсь на лестницу в квартиру Комиссаржевского, слышу его поющим, но когда я вошла в гостиную, меня встретила прежняя жена его, говоря, что его нет дома. У меня не достало духа сказать, что я слышала его голос; я решилась ограничиться тем, что так как он дома, то будет слышать наш разговор. Я просила жену его передать ему мою просьбу участвовать в моем бенефисе и прибавила, что еду от них в Мариинский театр, куда просила прислать мне ответ. В этот самый момент вбегает маленькая девочка, дочь их, и кричит: «Мама, мама! папа спрашивает, куда ты положила..?» (не помню что именно). Я отвернулась. Мне стало совестно, стыдно за нее. Все это до глубины души смутило меня, и я не могла не вспомнить факта, который еще более увеличивал низость такого поступка, именно: Коммисаржевский служил в Мариинском театре два раза; первый раз, когда приехал из-за границы. Прослужив недолго, он стал жертвой интриг и ему отказали, что в глазах моих было несправедливо. Оставив службу, он принужден был дать концерт в купеческом клубе и вот в один прекрасный день является ко мне. Звонит, входит и прямо становится на колени передо мной, говоря: «Вы единственный человек, настоящая артистка, вы мне не откажете участвовать в моем концерте! Умоляю вас, спасите! Я узнал, что служу не с артистами, а с ремесленниками!» Хотя мы и не были с ним в дружеских отношениях, но он не мог, конечно, сомневаться в моем согласии. Я тотчас же согласилась спеть сколько надо было ему нумеров. Когда концерт состоялся, он, говоря обо мне, назвал меня: «Это истинная артистка — женщина!» Теперь я, видя такой прием, в самой деликатной форме напомнила жене Коммисаржевского об этом факте, о котором они оба забыли, может быть. Она ответила мне только: «Да, это было так давно!» — «Не знаю, как для кого, — возразила я, — но что касается меня, я всегда ценю, когда что-нибудь для меня сделано!» Как бы то ни было, от них я поехала в Мариинский театр и ждала там его ответа. Здесь, находясь в неприятной неопределенности, я нашла сочувствие только в одном маленьком человеке. Это был помощник режиссера Морозов. Он говорил: «Что за безобразия делаются в нашем театре!» Режиссером был в то время Кондратьев, который состоит им и до сих пор. Получаю, наконец, после долгого ожидания, ответ Коммисаржевского. Он пишет, что был у доктора и что тот запретил ему петь. Приходилось изменить афишу.

Мне конечно было очень желательно, чтобы в бенефисе моем участвовал маститый старец Петров и потому, так как два акта «Бориса Годунова» не могли идти без Коммисаржевского, а в них должен был петь также и Петров, то вместо них я просила поставить третий акт «Русалки», где была партия Петрова. Я играла роль княгини. Во «Вражьей силе» должна была участвовать г-жа Крутикова. Потом должен был идти балет из второго акта оперы «Жизнь за царя». Все танцовщицы, самые знаменитые, во главе с Радиной, согласились участвовать в моем бенефисе.

Афишу отпечатали опять. Казалось, ничто уже больше не может встретиться, чтобы заставило изменить эту программу. Рассчитывая на Петрова и Крутикову, я была в полной уверенности, что отказа с их стороны не будет. Крутикову к тому же я сама учила исполнять роль Груни. И что же? На другой день после отпечатания афиши, Крутикова извещает, что не может петь по болезни, а Петров пишет, что не может участвовать, потому что в этот день будет на каком-то вечере.

Отказ Петрова поразил меня более, чем всех остальных. Я пела Петрову в юбилеях двадцати и тридцатипятилетия его службы и никто на сцене не радовался так овациям, которые ему делались; сама я принимала из оркестра подарки и передавала ему, одним словом от души сочувствовала ему. И вдруг он-то, из-за какого-то вечера, отказывается петь на моем прощальном бенефисе. Да, этого я не ожидала! И вот таким образом на бенефис мой остается балет и сцена из «Жизни за царя». Только!

Делать нечего еду в театр. Режиссер говорит мне: «Разве вы не видите, что вам не жалают давать бенефиса?» — «Что же делать мне в таком случае? — спрашиваю я. — Бенефис мой должен быть, об этом объявлено уже в афишах». Кстати замечу здесь, что многим артистам дозволялось объявлять, когда бенефис бывал прощальный; мне же заикнуться об этом было нельзя.

Отказ Петрова и Крутиковой заставил еще раз переменить афишу. Афиши меняются всякий день. В публике большое удивление, тем более, что в афише не объясняется это изменение болезнью того или другого артиста, а просто появляется новая афиша.

В этот раз я решила поставить неотъемленное мое: 1) Балет второго акта из «Жизни за царя»; 2) Сцена из той же оперы «Бедный конь в поле пал»; 3) Из «Русалки» третий акт, моя ария и песенка Ольги; 4) второй акт из оперы «Вражья сила», и 5) Из оперы «Пророк» ария «Подайте». В Русалке роль Ольги и во «Вражьей силе» роль Груни исполняла моя племянница Кольцова. На счастье, я раньше учила ее этим ролям.

Вечер бенефиса наступил. Когда я приехала в театр, меня поразило убранство моей уборной. Спрашиваю, кто это устроил? Мне отвечают, что бутафор и прислуживавшая сторожиха. Все убрано было живыми цветами. Я была тронута до глубины души, что хотя в этих маленьких людях нашла сердечность.

Наконец, спектакль начался. Когда я вышла, то буквально была засыпана цветами. Из заявлений публики ясно было, насколько она желала, чтобы меня оставили продолжать службу. Каких оваций не выдерживала я в прежнее время, но в этот раз, вероятно, от предыдущего томительного состояния, этот горячий прием довел меня до такой степени возбуждения, что голос мог изменить мне от внутренних нервных рыданий, и я принуждена была уйти за кулисы, где мне подали воды. Когда я возвратилась на сцену, публика видимо сочувствовала мне, поняла меня и во второй раз еще горячее принимала. За каждым актом подавались мне громадные букеты, венки с расшитыми лентами, с кусками материй. Во время всего спектакля беспрестанно также подавались венки и букеты от всех учреждений, которым я оказывала помощь своим участием в их концертах. В антракте, возвратясь в уборную, я увидала, что все стены ее были убраны цветами и венками, брошенными мне на сцену. Это сделали с непостижимою скоростью хористы, пока я была на сцене. Вот наступает последний выход. Я должна петь арию «Подайте» из Пророка. Совершенно верно, что я поставила этот номер с умыслом, но я рассчитывала петь ее в костюме и с хором, к которому я должна обращаться. Тут же, перед самым выходом, мне объявили, что по приказанию начальства я должна петь в концертном платье и без хора; таким образом я волей — неволей должна была петь, обращаясь к публике, не в костюме. И мне, как бы в ответ, поднесли золотой кулек с червонцами на семь тысяч рублей.

И так мучительный бенефис мой кончился.

Таким образом, кончила я службу, получив пенсию в 1143 руб. в год.

Но страсть моя к театру не остыла, напротив, на этом прощальном спектакле мне казалось, что я только что вошла в свою роль.

Вскоре после прощального моего бенефиса, я приглашена была на обед в собрание художников, сделанный для меня по подписке. Овации, оказанные мне на этом обеде, выразили расположение ко мне общества, как обстановкой праздника, так и отношением участвовавших лиц. Вся зала и потолок были в зелени. Бюст мой также весь в зелени, кроме того, художник Богданов сделал акварелью мои портреты в лучших ролях. Без конца, казалось, чествовали мои заслуги; профессора говорили речи, провозглашали тосты и кушаньям обеденного меню даны были названия опер петых мною. На этом же обеде я получила серебряный вызолоченный лавровый венок из Москвы от артистического кружка, привезенный четырьмя членами кружка, выбранными депутатами от общества.

После этого обеда, был еще сделан мне вечер также обществом собрания художников в Петербурге. Публики было очень много и когда я пела романс Лишина «До свиданья!», написанный собственно для этого вечера, то публика отвечала мне повторением слова — «До свиданья!»

Распростившись с петербургскою публикою, я поехала в Москву отблагодарить артистический кружок за его внимание и чествования. В Москве, на вечере, устроенном мне в артистическом кружке, принимали меня с почетом и радушием. Между прочим, упрашивали меня надеть, поднесенный мне кружком, венок. Обстановка вечера была роскошная; оркестр музыки, богатое убранство цветами, великолепный ужин, за которым сделан был мне сюрприз: когда я села к своему прибору, то увидала перед ним окруженный цветами серебряный, вызолоченный калач, наполненный червонцами.

Ужин сопровождался тостами, публика провожала меня до кареты и все просили у меня на память цветов.