I

I

Мой отец, — Его происхождение, служба и женитьба. — Мое рождение. — Бедственное положение моих родителей. — Наша жизнь у помещицы Ивковой. — Приключение с медведем, — Страшные ночи. — Случай с отцом. — Переезд в отдаленную деревню. — Пожар. — Путешествие на плоту. — Путешествие в Петербург в кибитке. — Необходимость прибегать к чужой помощи. — Путевые приключения.

Отец мой был отставной офицер. Жизнь его и характер, особенно в то время, представляют исключительную натуру, так как, по рождению, принадлежа к классу несчастных крепостных людей и чувствуя себя не в состоянии переносить эту тяжелую зависимость, он решился бежать и избрал себе долю, хотя также тяжелую, но по его взгляду более достойную, а именно — военную службу.

Быв еще у помещика, отец мой с детства состоял певчим в домашней церкви его. Помещик, заметив его голос, музыкальные способности и большую охоту, которые выделяли его из дворовых людей, определил его в школу военной музыки лейб-гвардии Гренадерского полка. На его долю выпал самый трудный инструмент — это тромбон. Учась в школе, он в то же время пел на клиросе.

Отец мой участвовал в походах 1812-14 годов. По окончании войны, предложено было участвовавшим в ней, по желанию, или остаться на службе, или выйти в отставку с получением чина и единовременного пособия. Он избрал последнее, желая возвратиться на родину, чтобы повидаться с родными и показать себя только что произведенным офицером. Но прежде чем добраться до Осташковского уезда (Тверской губернии, места своей родины), он пробыл некоторое время в Петербурге, где женился на дочери чиновника, Екатерине Ивановне Ивановой. Первые дети их умирали. До меня было шесть человек, из которых в живых остался только один брат, на три года старше меня.

Из Петербурга родители мои отправились в Вышний Волочок, где по каким-то делам отец должен был прожить некоторое время. Тут-то я и родилась, в 1835 году. Из Волочка они поехали в Осташковский уезд, где отец поступил управляющим имением к помещику Полторацкому. Но он недолго пробыл в этой должности. Характеру его несвойственны были хитрость и суровое обращение, что неизбежно было связано в те времена с деятельностью управляющего, — и он отказался. Доказательством неспособности его к такому делу служит то, что, во время управления своего, он не только не нажился, но прожил даже последние свои гроши.

Что было делать и куда деваться! Положение было безвыходное. Судьба пришла на выручку: находился в Осташковском уезде один помещик, Ивков, который отличался благотворительностью; он помогал всем, обращавшимся к нему, по мере возможности и вникал в положение всякого. Узнав о бедственном положении нашей семьи, он дал нам приют в своем имении, где мы прожили месяцев шесть и где родители мои познакомились с сестрой Ивкова, бедной помещицей, владелицей села Рыжкова, проживавшей верстах в четырех от брата. Все село ее состояло из четырех дворов, из которых три двора вымерли буквально в один день от горячки. Бедная помещица этого несчастного села нашла возможность предложить отцу моему старый барский дом, который пустовал; сама же она жила в новом строении. Причиною такой доброты Ивковой было расположение к моей матери, которая заинтересовала ее рассказами о Петербурге и о петербургской жизни, что составляло, в те времена и в такой глуши, немалый интерес. К этому времени относятся самые ранние воспоминания мои, запечатлевшиеся яркими образами и эпизодами в моей памяти.

Так, например, много времени спустя, спрашивала я матушку, где это и когда в комнату нашу залетели курицы. Она удивилась. «Неужели помнишь ты это, — говорила она, — ведь тебе было тогда всего два года?»[1]. Я рассказала ей тогда все подробности, которые ее удивили… Мне и теперь живо представляется, как отец отворяет две двери: одну из комнаты в сени, а другую из кухни в сени; рассыпает овес и зовет: «цыпа, цыпа, цыпа!» Куры же, серебряные и золотые, бегают по комнате. Помню даже, что куры эти были с большими хохлами и назывались барсовыми. Помню также происшествие с медведем, угрожавшее роковым исходом для меня. Ивков жил, как я уже сказала, в четырех верстах от села Рыжкова; мы часто бывали у него, ходили туда пешком, а оттуда ехали на его лошадях. Однажды, родители мои и брат ехали в экипаже, а сам Ивков, любивший ездить верхом, провожая нас домой, посадил меня около седла на гриву лошади. Помню, как я была довольна этим. Вдруг лошадь наша забеспокоилась, зафыркала, и, наконец, понеслась как бешеная. Из-за деревьев показался медведь. Ивкову уже невозможно было держать меня и он крикнул: «держись за гриву!» И настолько дал мне Господь силы, что я уцепилась за гриву и, повиснув на ней, могла удержаться, пока Ивкову удалось успокоить лошадь. Помню также страшные ночи, когда мы: матушка, я и брат, оставались одни в нашем ветхом жилище; отец в это время часто бывал в отлучках. Село Рыжково окружено болотами и сплошным лесом, а помещичья усадьба не была даже обнесена оградой. Часто случалось, что, по ночам, просыпаясь инстинктивно от страха, мы видели как матушка стоит над нами и крестит нас, говоря: «тише, не говорите громко, слышите, это волки! полное крыльцо волков!»

Страшный вой этот до сих пор звучит в моих ушах.

Поселившись у сестры Ивкова, мы имели помещение, но средств к существованию никаких. Надо было питаться, но как и чем? Отец думал, думал, что предпринять, и надумался прибегнуть к средству, единственному в нашем положении и в этой глуши: достав несколько писем к помещикам и взяв с собой формулярный список, он обращался за помощью и ему помогали кто как мог; кто деньгами, кто припасами. Путешествия эти необходимо было делать зимой, так как непроходимые болота, на десятки верст в окружности, слишком затрудняли сообщение в летнее время. В такие-то зимние ночи, оставаясь одни с матушкой, без прислуги, мы дрожали от страха, осаждаемые волками. Однажды, в одну из отлучек отца, когда матушка не ожидала еще возвращения его, слышит она стук в дверь. Оцепенев от ужаса, она не знает, что ей делать, окликнуть ли того, кто стучится, или притаиться. Со страхом отворяет она первую дверь, которая вела в сени и ждет, что будет. К радости ее это был отец. «Отворяй скорее! — говорит он, — это я!» Помню, как подошел он к нашей кровати и поцеловал нас, говоря: «Ну, детки, умолили вы Бога, что я жив. Меня хотели убить!» И он рассказал нам следующее: ночью перешел он какую-то реку и поднялся на берег, на котором заметил избу и в ней огонек. Он постучался в окошко, чтобы попросить указать ему дорогу к месту, куда надо было ему идти. На стук его выскакивает мужик с палкой и начинает беспощадно бить его, так что отец упал и скатился к реке. Он не помнил, сколько времени лежал там, но когда очнулся, то голова его была вся в крови. Много еще разных подробностей рассказывал он нам о своем путешествии, результат которого был в конце концов радостным: пошел отец пешком, а вернулся на лошадке с санями, в которых нашли мы много разных продуктов.

И так, жизнь родителей моих была горька; из положения этого выйти не было никакой возможности… Однажды, заехал к нам Ивков и завел, между прочим, следующий разговор: «Я все думаю о вас, Михаил Леонтьевич, о вашей семье. Что же вы будете здесь делать с вашими детьми? Вы имеете звание, значит, вам нужно детей ваших воспитать, а здесь они могут совершенно пропасть». Отец отвечал, что и сам томится мыслью об этом, но не знает решительно как выехать, что нужно для этого сделать, что у него нет никаких средств. Ивков взялся сам за это, и настоял, чтобы мы, не теряя времени, отправлялись пока есть санный путь до одной деревни, где должны прожить до весны и ждать отхода его плотов. «На плотах, — говорил он, — устроят вам место и вы спокойно доедите». А план был такой: из Осташковского уезда попасть в Тверь, а потом проселочными дорогами ехать в Петербург. Не долго думая, собрались мы в деревню, которая назначалась нашим пунктом ожидания.

Приехав в указанную Ивковым деревню, мы наняли избу, которая оказалась совершенно новою. Время было — великий пост; стояли еще холода и морозы. Но в первую же ночь у нас сделался пожар. К счастью, отец вовремя услыхал запах гари и только успели мы выскочить, как пламя охватило дом. Соседние мужики набежали и скоро потушили огонь, но в них закралось подозрение, что не был ли это поджог. Причина пожара была очень простая: в печке, для загребания углей сделана была яма, дно которой приходилось почти на самых балках, вследствие чего они и загорелись. Наняли другой дом, и вдруг там та же история: ночью опять запах гари; подходят к печке и видят, что из такой же ямы для углей показалось уже пламя. К счастью нашему, удалось затушить огонь собственными средствами, иначе крестьяне не без некоторого основания могли бы принять нас за поджигателей. После этого, мы переехали опять в другую избу, по счету уже третью, объясняя переезд свой тем, что в прежней было холодно.

Наконец, наступила весна. Приготовляют плоты, на которых должны отправиться и мы. Устраивают нам шалашик на плоту. Хотели было сделать его на последнем, но матушка, по какому-то инстинкту, пожелала непременно, чтобы шалаш поместили на одном из средних плотов. Наконец мы отправились.

Речка, помнится мне, была не широкая, берега совершенно плоские, покрытые свежей растительностью только что распустившихся деревьев и кустов, так как это было в мае месяце, и между них какие-то птички, беспрестанное чириканье которых пугало матушку; они предвещали, по словам ее, дождь. Действительно, ночью пошел проливной дождь. Хорошо помню, как матушка и отец укрывали нас, меня и брата, от дождя. Утром, проснувшись рано, мы с удовольствием увидали, что погода прояснилась, а матушка сказала нам: «Знаете, детки, что случилось, задний плот, на который хотели посадить нас, в эту ночь весь расплылся!» И так судьба спасла нас.

Вот вдали показалась на пригорке живописная деревня. Здесь плоты должны были остановиться, чтобы сделать запас провизии и развести огонь. За огнем надо было идти в деревню и так как я была шустрая девочка, то и вызвалась сбегать за огнем. В то время спичек еще не было, а для добывания огня употребляли огниво и трут. Достав все это, бегу я в восторге обратно. К удивлению моему, дорога кажется мне несравненно длиннее. Вспоминается также, что лесу не было, а я вижу перед собой маленький лесок, хочу вернуться, сзади лес еще выше, иду дальше, все лес и лес! Тут поняла я, что заблудилась, начинаю плакать и с отчаяния не знаю что делать. Вдруг слышу, что несколько голосов вдали кричат: ау, ау! Оказалось, что я пробежала плоты, не заметив их, так как они стояли у самого берега, отвесного в этом месте, и с дороги их не было видно. Родители же мои видели, как я пробежала из деревни, догадались, что я сбилась с дороги и тотчас же пустились в погоню за мной. После небольшой остановки, мы двинулись в дальнейшее путешествие. Плыли по какому-то озеру, название которого не помню, и этим озером водяное путешествие наше окончилось. Мы приехали в деревню, где должны были дожидаться санного пути, чтобы ехать в Тверь, где нужно было достать мне метрическое свидетельство.

Здесь, в ожидании зимнего пути, родители мои понемногу приготовлялись к дороге. Приобрели лошадь и крытую кибиточку, и как только санный путь установился, мы, уложив в эту кибиточку все наше имущество и поместившись в ней вчетвером, отправились в Тверь.

Из переезда этого смутно помню только наш незатейливый экипаж, а из слов матушки знаю, что дорогой я была очень больна. У меня было сильнейшее горячечное состояние. Надежды на выздоровление мое не было никакой; родители отчаивались довести меня живой до Твери. Но Господь спас меня. Не смотря на то, что при сильнейшем жаре, какой был у меня, приходилось держать меня на морозе и что никакой медицинской помощи достать было негде, к приезду нашему в Тверь здоровье мое стало поправляться.

В Твери оставались мы недолго, проживать было не на что, да и надо было пользоваться санным путем, чтобы доехать до Петербурга, так что, выправив мое метрическое свидетельство, отец тотчас же позаботился о возможности продолжать наш путь. Средство к этому опять было то же, к которому он и раньше бывал вынужден прибегать, именно: он достал несколько рекомендательных писем к помещикам, через имения которых предполагался наш маршрут. Нас предупреждали, чтобы мы ехали проселком, а не большой дорогой, потому что по большой дороге существовали в то время разбои. Мы и ехали проселком от одной деревни до другой, от одного имения до другого. Отец сидел на козлах, а мы в кибитке, часто окоченев от холода, когда переезды бывали слишком длинные; да и вообще езда наша на одной лошади была медленная; приходилось особенно беречь и щадить это доброе, терпеливое животное, тащившее нас несколько сот верст. Конечно, остановки наши были продолжительные, потому что и лошади нужен был большой отдых и нам некоторая передышка.

Дорога, по которой мы ехали, была малопроезжая, а леса такие густые, что ветви сплетались над нашей кибиточкой и проезд казался как бы аллеей; дорога же до того бывала узка, что если б повстречались другие сани, то нельзя было бы разъехаться. В лесу днем бывало почти темно.

Не смотря на то, что мне было в то время года три с половиною, я отлично помню весь наш переезд и все путевые впечатления. Помню, например, как отец подъехав к какой-то усадьбе, слез с козел и в сильном волнении, тут же на морозе, переоделся в свой мундир, разукрашенный медалями и крестами, полученными им во время походов. В этом парадном мундире, с формулярным списком своим и с письмом от кого-нибудь, отец являлся к помещику или помещице и гостеприимные двери этих добрых людей отворялись с радушием для него и для его семейства.

Прожив дней пять, шесть, у какого-нибудь помещика. или помещицы, и отдохнув, мы отправлялись далее в путь, снабженные кое-какими припасами на дорогу, а иногда и платьем. Кроме того, давали нам указания куда лучше ехать, куда заехать, или опять рекомендательные письма к кому-нибудь.

Посещение одной помещицы особенно врезалось в моей памяти. Встретив нас, она выразила такое радушие, как будто была обрадована нашим приездом. Взяв меня на руки, лаская и целуя, она внесла меня в большую красивую комнату, где внимание мое обратилось особенно на большой кораблик, который стоял на видном месте. Эта барыня, показывая мне в подробности кораблик и разговаривая с моими родителями — горько плакала. Оказалось, что она очень недавно потеряла единственного своего сына. Он был моряком и погиб при крушении корабля. Она подробно рассказала родителям о катастрофе, случившейся, с кораблем, на котором погиб ее сын со всем экипажем. Кораблик, который так занял меня, был работой покойного сына ее и служил ей дорогим воспоминанием о нем.

Еще остался у меня в памяти проезд наш через Боровичи, уездный город Новгородской губернии. Въехав в город, мы не знали где остановиться; в гостинице не могли, потому что денег у нас почти не было. Помещики, помогавшие нам в дороге, снабжали нас большей частью только вещами и припасами, денег же давали мало, потому что и сами-то они не были особенно богатыми. И так, в Боровичах, проезжая по улицам (это было ночью), мы набрели на огонек. Входим и застаем посиделки. Несколько девушек сидят и прядут при освещении лучин, вставленных в подставки в разных местах комнаты. Здесь нас приняли, нашли даже для нас свободную комнату, где мы и поместились. Мне же так понравилось общество этих девушек, что я захотела принять участие в их работе и попросила дать мне попрясть. — «Да разве ты умеешь?» — спросили меня. — «Как же, могу как угодно, и толсто. и тонко», — похвасталась я.

Ответ этот рассмешил всех. Я же принялась за работу и так как для моих лет было хорошо и то, что я могла напрясть, то и заслужила одобрение. Девушки занялись мной, смеялись, и мне было очень весело. Здесь мы переночевали и утром отправились далее.

Чем более приближались мы к Петербургу, тем реже попадались помещики. Был уже февраль на исходе. Зима прошла у нас вся в дороге. Выехали мы из Твери в ноябре, следовательно ехали почти четыре месяца. Дорога сделалась ухабистая, переезды делались все длиннее и длиннее. Один такой переезд верст 30, — замедлился еще повстречавшимся обозом, который увяз в ухабах. Разъехаться с ним нам было нельзя и волей-неволей пришлось ожидать возможности проехать — под открытым небом. Наступила ночь, холод сделался еще сильнее, до станции же оставалось верст 15. Мы коченели. На счастье наше недалеко находился так называемый «Зеленый монастырь»[2]. Перекрестясь, отец пустил лошадку целиком без дороги, «вывезет, мол, так слава Богу, а нет — все равно ночевать в поле». И наша лошадка вывезла нас. Мужики, сопровождавшие обоз, были не мало удивлены выносливостью и силой маленькой лошадки. Доехали до монастыря. Отец отправился к настоятелю. Тот сейчас же велел впустить нас. Накормили нас, напоили и спать уложили. Черные монашеские рясы, дотоле мною невиданные нигде и никогда, вселили в меня какой-то непонятный страх. Матушка всегда с благодарностью вспоминала доброго настоятеля. Если б не впустили нас, то мы рисковали замерзнуть.

Утром, на другой день, матушка отслужила молебен, принесла нам просфору и мы отправились дальше.

До Петербурга оставалось уже не далеко, верст 80. Когда ночью подъезжали мы к Невской заставе, по дороге виднелось несколько трактиров, яркое освещение которых поразило меня. — «Это дворец?» — спрашивала я. Когда же объяснили мне, что это трактир, то удивление мое еще увеличилось. — «Что же такое дворец?» — думалось мне.