Приглашение в «особняк»

Приглашение в «особняк»

Военно-морскую группу возглавлял единственный в нашем отделе кандидат технических наук инженер-подполковник В.Н.Сердобов. Он был хорошим специалистом по береговым сооружениям, до приезда на полигон работал в одном из НИИ ВМФ в Ленинграде. Он и помогавшие ему пятеро матросов выделялись среди сухопутчиков красивой морской формой.

Мы сразу нашли общий язык. Оба были уверены, что наша комната прослушивается, но вечерами, после ужина, не сдерживая эмоций, осуждали здешние беспорядки и «промывали кости» начальству. Повод для этого был: все наши многочисленные полигонные руководители разбирались, видимо, лишь в том, что было близко их специальности. Но в военно-морских делах, береговых сооружениях из железобетона, в чем Сердобов собаку съел, или в проблемах службы тыла и снабжения они не могли ориентироваться в полной мере квалифицированно. Поэтому иной раз давали указания, не считаясь ни с нашими возможностями, ни с особенностями техники. На этой почве возникали споры, конфликты. Это не могло не отражаться на наших взаимоотношениях.

Подобное бывало и на фронте. Почти всю войну я прошел в одной должности начальника артиллерийского вооружения части. Была в моем подчинении мастерская.

К зиме готовили пушки и гаубицы для перевода на зимнюю смазку и заново просаливали похожие на поршни воротники противооткатных механизмов. Для этого требовался говяжий жир: чем-либо другим кожаные воротники пропитать невозможно. По совету начальника мастерской я написал рапорт командиру, прося его выдать три — четыре килограмма говяжьего жира. Вечером вызывает меня командир и в присутствии снабженца начинает внушать:

«Это что за обман? У тебя есть специальная пушечная смазка, зачем тебе жир, картошку жарить? »

С трудом удалось убедить, что нельзя нарушать технические условия. Нечто подобное было и на полигоне.

Инженер Володя Казарин, докладывая высокому начальству в присутствии одного из полигонных политработников, сказал: «А один подземный прибор »захлебнулся«. Он не рассчитан на высокие показания». В конце совещания политработник возмущенно потребовал разобраться, почему прибор поставили в воду, в результате чего он захлебнулся…

В другой раз представитель из Москвы заявил Сердобову, что морская группа никуда не годна, поскольку не выставила на поле корабли… Сердобов, еле сдерживаясь, ответил:

— Воды нет. К тому же на Новой Земле, говорят, и корабли выставляли, но опять же не на суше.

— А сами начальники как живут? — кипятился Василий Николаевич в беседе со мной. — Ходят в белых шелковых кителях, ездят в герметических «Победах», радиоактивную пыль не глотают. Некоторые оставили жен и укрылись за колючей проволокой. Здесь никто не осудит, сюда не приедет первая жена устраивать скандал — не пропустят.

В этом он был прав. Несколько руководящих офицеров обзавелись вторыми семьями. Двое из них — политработники.

Улеглись в тот раз далеко за полночь, но скоро проснулись от робкого стука в дверь. Я открыл и в освещенном коридоре увидел молодую женщину в цветастом декольтированном сарафане. Назвав меня по имени и отчеству, она сообщила, что меня просят посетить «спецотдел». И добавила:

— Одевайтесь, я подожду у подъезда. Проходя мимо вахтера, я спросил:

— Кто эта женщина?

— В «особняке» работает, — ответил солдат.

Я подумал, что «особняком» называют дом начальника полигона и, видимо, эта женщина — его домработница. Но когда вышел из подъезда, все стало ясно.

— Вас просят в третью комнату особого отдела. Это двухэтажный дом возле столовой.

«Прознал особист про наш разговор с Сердобовым, — мелькнула мысль. Сработал подслушивающий аппарат».

В третьей комнате меня встретил подполковник лет сорока. Лицо добродушное, и в разговоре прост.

— Ничего, что поздно? — тряся обеими руками мою руку, спросил он. — Мы работаем ночью — не жарко.

— Если надо, можно и ночью, — ответил я, садясь к столу.

— Вижу, ты артиллерист. На фронте, видать, бывал — ордена, медали… Я тоже в артиллерии воевал.

Правда, орденов нет. Медаль за выслугу. Ты на каких фронтах был?

Я ответил. Сказал, что был контужен и ранен. В то же время подумал: «Подступается издалека. Все это ему известно по моим анкетам».

— Я зашел бы сам к тебе, но ты не один, с соседом, — сказал подполковник. — Как он?

— Что вы имеете в виду? — уклончиво ответил я. — Если как специалист, то не знаю, а если бы и знал, не сказал, подписку давал. А как человек — хороший, справедливый. Убежден, что не шпион. Если бы заподозрил, сам бы пришел к вам.

— Черт с ним. Есть более важный вопрос, — насторожил меня подполковник. У моего начальства вкрались сомнения по твоей биографии.

— Насчет ареста моего отца?

— Отца оклеветали, посадили, а потом разобрались. Правда, в тебя уполномоченный пальнул из пистолета… Но не надо было убегать с ружьем в лес. Это все мелочь. А вот как ты оказался на полигоне в 1952 году? Почему в нашем журнале задержанных значится твоя фамилия, номер офицерского удостоверения? Было дело?

— Да, здесь подозрения явные, — начал я каламбурить. — Офицер с нечистой биографией сначала пробирается в военную академию, затем в Генеральный штаб и, работая на иностранную разведку, проникает на полигон под видом охотника. Через два года перебирается на особый объект в качестве начальника группы. Теперь готовится на подводном аппарате уплыть по Иртышу в Ледовитый океан, а дальше — тю-тю! Ищите…

— Ну, брат, ты как мой коллега, который передал мне бумаги на тебя. Точно так же он фантазировал.

И, сразу оборвав разговор, особист попросил письменно изложить два момента из моей биографии. Первый: как и почему в меня стрелял милиционер, и второй: каким образом я еще в 1952 году побывал на ядерном полигоне?

— Завтра или послезавтра принесешь в эти же часы.

Уже на рассвете вернулся я к себе и никак не мог заснуть. Я сомневался, что особый отдел интересуется только тем, что сказал подполковник. Не так-то он прост.

7 ноября 1937 года мне исполнилось шестнадцать лет. Проснувшись, я увидел плачущего отца. Он сидел возле стола в пальто, которое надевал только при выездах из лесхоза, без картуза. Седые волосы взъерошены, кулаки приставлены ко лбу. Мать стоит рядом и успокаивает его.

— Что случилось? Ответила мать:

— Отца исключили из партии и сняли с работы…

— Вот так, сынок, — выдавил отец неузнаваемым голосом. — Я с Чапаевым советскую власть отстаивал, с бандой на Тамбовщине дрался, наш дед батраком у попа был, мы хлеба не ели досыта, а меня к кулацкому роду причислили, говорят, фамилия нашей матери адмиральская. Я про такого, Истомина, и не слышал никогда. Исключили из партии… За что?

Через два дня отец исчез. В школе мои товарищи со мной не разговаривали, а учителя не вызывали к доске.

Однажды к нашим воротам подъехал грузовик.

— Мы должны описать имущество и произвести обыск, — объяснил приехавший милиционер и достал из кожаной сумки на ремне блокнот. — Всем сесть и не двигаться.

Я заметил, как мама повела глазами, догадался: надо бежать. Я схватил ружье, выбил стволами раму и бросился головой вперед, как в воду. Упал на дрова, вскочил и побежал к забору.

— Стой! Стрелять буду! — кричал милиционер.

Когда я переваливался через забор, раздались один за другим выстрелы. Мне показалось, что я сильно ушиб ступню. Прихрамывая, побежал в березняк.

В старом шерстяном свитере, в отцовских брюках, наполовину обшитых кожей, и в его яловых сапогах, без шапки, я убежал в густой лес и там забрался в лисью нору. Снял сапог и ужаснулся: белый шерстяной носок весь красный — пуля прошила левую ступню.

Ночью меня пронял холод. Словно затравленный волчонок, подкрался к крайнему дому лесника Даниила Пастухова. Меня накормили, перевязали ногу, дали старую телогрейку, шапку, два десятка патронов, кусок сала и хлеб. Я подался ночью к своему дедушке Никите.

Через недельку, полечившись барсучьим жиром, я уже выходил во двор и помогал деду по хозяйству. А еще через неделю к избе деда подъехал на санках конюх лесхоза Федор Иванович. Я спрятался в сенцах.

— С какими новостями, Федор Иванович? — спросил дед Никита.

— Новости хорошие. Приехал из Москвы твой сын Дмитрий. Говорят, у самого Ворошилова побывал. Восстановят в партии. Новый начальник НКВД появился. Некоторых стервецов уже наказали…

Такая вот история. И всякий раз я указывал в своей биографии о том ранении в ногу. Только при оформлении на службу в Генеральный штаб представитель МГБ сказал, что «эпизод» с отцом и «забавный» случай с моим ранением — сущий пустяк и в биографии об этом писать не следует.

Теперь, на полигоне, «пустяк» выплыл вновь. Ночью я отнес «домашнее сочинение» в особый отдел. Подполковник читал медленно, то и дело посматривая на меня.

— Покажу начальству. А теперь напишешь о том, как тебя приволокли дозорные в октябре 1952 года к нам в особый отдел.

Днем писать было некогда. «Объяснительную записку» я сочинял две ночи. Черновик у меня сохранился и по сей день.

В 1948 году мой отец уехал из родной Тамбовской области в Северный Казахстан по сталинскому призыву создавать лесные полезащитные полосы и оказался в Бескарагайском районе Семипалатинской области. Его назначили директором лесхоза. По прямой до лесхоза от жилого городка атомного полигона около ста километров.

Осенью 1952 года я выбрался к родителям в лесхоз на окраине села Сосновки. Отец познакомил меня с лесником, и тот предложил поехать на гусиную охоту.

Выехали под вечер на старенькой полуторке. У села Майское переправились на пароме через Иртыш, углубились в степь на семь — десять километров.

Ночью на костре вскипятили чай, вздремнули в кузове машины, на соломе, готовясь за час до рассвета идти на «точки», где сделали небольшие окопчики, замаскированные сеном.

Вдруг из темноты вышли три солдата и, наставив на нас автоматы, потребовали поднять руки. Один из них выхватил у меня из рук ружье.

Вспыхнули яркие фары автомобиля, подъехал крытый брезентом грузовик.

— Все в кузов!

Ехали около часа. У контрольного пункта всем троим завязали глаза. Темные повязки сняли в зашторенной

комнате, но в щель между занавесками я увидел белые колонны и массивные деревянные двери.

За столом сидел майор и рассматривал мое удостоверение личности, водительские права нашего шофера. У лесника никаких документов не было, и допрос был начат с него. Майор спрашивал фамилию, где работает и живет, кого из соседей может назвать. Ко мне вопросы были другие: кто отец, сколько ему лет, как зовут мать? Записал майор, когда я приехал, каким транспортом добирался до лесхоза.

Записав ответы, приказал солдату проводить нас в подвальную комнату. Примерно через час нас привели обратно. В кресле сидел теперь полковник.

— Ну, охотники, можете ехать домой. Сюда прошу забыть дорогу. Подпишите документ, что вы предупреждены о соблюдении тайны. Ни о том, что вы беседовали с нами, ни о своих предположениях говорить кому-либо нельзя…

— Все понятно, — ответил я.

— Вам ничего не должно быть понятно, товарищ подполковник, запомните это!

Ружья нам возвратили, но патронов не отдали.

Дома отец предположил, что мы побывали около заводов, где делается сверхсекретное оружие:

— Слышал я, что есть у нас где-то город, в который ни войти и из которого ни выйти. Работают люди втайне. Связи с родными не имеют, отпуска проводят на месте. Но зато живут как при коммунизме: все есть, пей, ешь сколько хочешь и чего хочешь. Одеваются все с иголочки, квартиры с бассейнами и двумя сортирами…

Мог ли я тогда подумать, что пройдет всего два года — и я приеду в тот же «сказочный» город?!

…Прочитав мое объяснение, подполковник-особист сказал:

— Теперь убедился, в какой «рай» попал? Я хотел распрощаться, но подполковник остановил меня:

— Расскажу тебе одну историю. Дело пока не закончено, но… Только никому!

Исчез на полигоне старшина, ведающий учетом и хранением секретных бумаг в строительной части. Прошел год, и в степи нашли истлевший труп, рядом пистолет ТТ. В черепе дырка. Возможно, старшина ушел подальше от городка, незаметно миновав дозорных, и застрелился. Выстрел не был слышен. Секретные бумаги оказались на месте, в сейфе. Сверхсрочник, очевидно, на семейной почве, а быть может, в результате психического заболевания покончил с собой. Винить некого.

Но почему в его кабинете нашли кусочек засвеченной фотопленки, который зажимается в катушке? Мог, конечно, оторваться при неосторожной зарядке кассеты. Но почему он оказался в штабной комнате? Могла быть и случайность: уходя с работы, старшина решил зарядить фотоаппарат, и оторванный кончик выпал…

Однако сразу же возникает вопрос: почему он имел фотоаппарат? У нас на полигоне никому не разрешено держать фотоаппараты — все предупреждены.

Но и это не все. Пистолет ТТ после выстрела должен остаться со взведенным курком. А у найденного возле трупа пистолета курок был спущен, хотя патрон находился в патроннике. Кто-то после выстрела, придерживая, спустил курок, поставив его на предохранитель.

И еще одна деталь: у каждого самострелыцика, как правило, оружие отбрасывается в сторону. А здесь пистолет лежал рядом с правой рукой погибшего. Почему же с правой, если входное отверстие позади левого уха, а выходное почти над правым глазом? Зачем старшине понадобилось стреляться, заламывая свою руку назад? Загадка.

— Надо думать, старшину убили из его же пистолета. Фотодокументы забрали и скрылись. А где фотоаппарат?

— В том-то и фокус, что фотоаппарат найден дома… Особист погладил лысину и, вставая со стула, протянул мне руку.

— А ты говоришь, охота на гусей сорвана… — сказал он, причмокнув краем рта. — Когда я доведу дело со старшиной до ясности — скажу. Бывай здоров. Мне сегодня к бакенщику надо. К нему какой-то нищий заглядывает, просит, чтобы его перевез через Иртыш. Хочет походить по домам и на хлеб поспрошать…

Уходя, подумал: разоткровенничавшийся вдруг особист или действительно простоват, или опытный контрразведчик и продолжает изучать меня.

О странном случае со старшиной я слышал и от других. Но финал этой истории мне неизвестен. Загадка осталась загадкой даже для органов безопасности. Я же все чаще думал, почему так мало думают о безопасности здоровья полигонщиков.

Не знаю, кто был инициатором размещения военных строителей в палатках, раскинутых возле испытательных жилых зданий городского типа на Опытном поле. Все лето стройотряд располагался вблизи площадок, на которых уже взрывали бомбы. А в одном из испытательных домов занимали две комнаты начальник Опытного поля полковник Н.Н.Виноградов и его заместитель майор В.М.Кузнецов, которого все звали Маркелычем. Виноградов после дослужился до генеральского чина, уехал с полигона и вскоре умер. Скончался и Кузнецов после долгой болезни. Кто знает, быть может, причиной тому долгое безвыездное проживание на Опытном поле?

Вблизи испытательных площадок жили летом и ранней осенью танкисты, артиллеристы, авиаторы. Жили в палатках и землянках, работали весь день на солнцепеке и под навесом принимали пищу. В то время все они были здоровы. А потом ?..

Однажды я ночевал в том подопытном доме. Маркелыч до поздней ночи рассказывал о своей жизни, о «ложкарях» на Урале, пьяных драках с ложкарными ножами.

— Напрасно вы остаетесь ночевать здесь. Недруг с ножом виден, а тут не увернешься…

— А вы? — спросил я.

— Мне приказано, — ответил майор. — Я не добровольно.

Многие тогда не добровольно подставляли себя под невидимые «ножи» проникающую радиацию. Все лето мастера восстанавливали боевую технику, которая побывала под атомным взрывом. Ее дезактивировали, но радиоактивность металл сохранял долго. Зачем нужно было ремонтировать орудия, танки, самолеты, если всем известно, что вблизи от эпицентра взрыва техника будет разбита вдребезги? Разве имеет значение, работает у танка двигатель или не включается свет?

В первые дни моей службы на полигоне произошли два ЧП. В танковой группе от ожогов умер солдат. Выстирал в бензине гимнастерку и повесил сушить, закурил. Вспыхнул бинт на пальце. Солдат растерялся и, чтобы погасить пламя, сунул руку в ведро с… бензином! Пламя обожгло живот и ноги. А товарищи, вместо того чтобы набросить на пострадавшего что-нибудь из тряпья, повалили его и стали катать по сухой траве, пытаясь погасить огонь… Мастер получил сильнейшие ожоги. Еще днем я разговаривал с пострадавшим, он все беспокоился, не накажут ли его за случившееся. А ночью скончался в госпитале.

Другой случай. Группе солдат приказали отвинчивать на свалке разбитых самолетов и танков болты и гайки. Авось пригодятся в хозяйстве. Первогодок отвинчивал гайку с баллончика со сжатым воздухом. Произошел взрыв. Солдату оторвало челюсть.

Для меня ЧП был вызов в особый отдел.

— Не обращай внимания, — посоветовал вернувшийся с «Ша» Сердобов. — Меня он тоже приглашал. Не понравилось, что я инвалид, левая нога с раздробленной голенью, без костного мозга и со вставленным металлическим штырем, но почему-то не уволился и даже служу на полигоне. Мне было поставлено условие: или положи партбилет на стол, или отправляйся на атомный полигон…

В тот вечер Василий Николаевич рассказал мне, что на его площадках возводятся прочные железобетонные сооружения, применяемые в береговой службе флота. Он хочет предложить конструкцию, которая способна выдержать атомный взрыв.

Еще до войны Сердобов занимался береговыми фортификационными сооружениями, затем проводил исследования в НИИ. На полигоне ему представилась возможность проверить прочность своей конструкции и сделать замеры проникновения радиоактивных лучей сквозь бетон. Его исследовательская работа требовала специальных измерительных приборов, и он монтировал их вместе с мастерами, используя старую аппаратуру.

Не доверяя никому наблюдение за строительством объектов и монтажом измерительных приборов, Сердобов большую часть рабочей недели проводил на своих сооружениях. Не помиловало служебное рвение тяжело раненного на войне моряка. Уехав с полигона, он через год лишился почки, а затем болезнь окончательно доконала ученого.

В напряженной работе в поле прошло жаркое лето. Уже по-осеннему шумела листва тополей, и вода в Иртыше не манила купальщиков, когда мы засели за составление отчетов о проведенных испытаниях.

Каждый специалист служб: продовольственной, вещевой, горюче-смазочных материалов, дорожной, имея текст программы испытаний и зафиксированные результаты , писал свой микроотчет.

Моя задача — все свести в один общий документ. Самым существенным недостатком было то, что мы не имели своих приборов замера величин ударной волны, светового излучения, радиоактивного заражения и просили данные в отделах, которые этим занимались. Мало того, что они давали эти сведения с неохотой и опаской, зачастую их информация не отражала истинного состояния на наших площадках. Иногда не было материалов о районах, которые нас интересовали. Тогда мы строили графики, высчитывали данные для своих дистанций и допускали большие погрешности. Вот и получалось, по нашим подсчетам, что какое-то менее прочное имущество уцелело там, где танк разбит и сожжен. Начинаем перепроверять. Выясняем, что у танкистов одни данные о величинах поражающих факторов атомного взрыва, а у нас совсем другие, хотя расстояние от центра до площадки одинаковое.

Определение результатов испытаний на глазок, как мы говорили, визуально, не позволяло сделать правильный, научный вывод о средствах защиты. Я понимал, что мы только фиксируем, а не изучаем явления. Но и те сведения, которые мы отправляли в Москву (куда они дальше передавались — мы не знали), в общем-то давали картину огромной разрушительной силы атомного взрыва.

Отчеты принимал один из заместителей начальника шестого управления генерал-лейтенант Б. М. Малютов. Мне казалось, что он излишне придирчив, но было бы значительно хуже, если бы генерал восторгался нашими несовершенными исследованиями. Дело свое он знал хорошо, поскольку был основным разработчиком программ испытаний.

Продовольственники установили, что от радиоактивной пыли продукты хорошо защищает целлофан (тогда еще не было полиэтиленовых пленок). Когда крупа, макароны, сахар надежно упакованы в целлофан или плотную бумагу, а тара укрыта брезентом, то за продукты питания можно не опасаться. С ними ничего не случится, если осторожно снять брезент, а затем распечатать упаковку в чистой зоне.

Пищевые котлы, термосы и посуду даже при значительном заражении можно впоследствии использовать, если их промыть струей воды, а затем протереть ветошью или ватой, пропитанной спиртом. Для этого мы получали спирт, списать который удавалось с трудом. Начальство подозревало, что он идет не по назначению. Что ж, был такой грех, но опять же на практике установили, что нет лучшего средства для лечения лучевой болезни, чем спирт. Один из медиков объяснил это доходчиво и просто: алкоголь усиливает обмен веществ в организме и содействует удалению радиоактивности. К тому же, как он говорил, спирт способствует заживлению микроскопических ранок на сосудах и внутренних органах человека, которые появляются, когда радиоактивные лучи, словно пучок тончайших игл, пронизывают ткань тела.

Мне не приходилось заниматься исследованием этого явления, да и в литературе я не встречал подобных рекомендаций, и потому не могу утверждать, что все это верно, но видел, что при получении больших доз радиации разовое употребление спирта в небольшом количестве значительно улучшало самочувствие.

К интересному заключению пришли офицеры службы горюче-смазочных материалов. К сожалению, я запомнил из них только одного испытателя Александра Петровича Носкова. Я уже говорил, что при атомном взрыве большие металлические емкости с горючим — цистерны, бочки — сильно повреждались, горючее вытекало, а резиновые резервуары в неглубоких котлованах, без перекрытий, но присыпанные слоем земли, оставались целехонькими. Не засыпанные же землей, воспламенялись. Следовательно, поверхность мягкой тары, приняв ударную волну, сдавливалась, но не лопалась, как металлическая, а от светового импульса ее предохранял слой земли.

Аналогичные выводы сделали и специалисты вещевой службы. Надежнее хранить предметы вещевого довольствия не в складских помещениях, а в котлованах под брезентом или тканью из стойкого к огню материала. Такую ткань они испытывали и результаты получили положительные. На тех же дистанциях все складские помещения были разрушены. Тюки с обмундированием и одетые манекены, ничем не защищенные, воспламенились и затем долго чадили.

В отчетах подробно фиксировались условия размещения подопытных объектов, давалась их техническая характеристика, до мельчайших подробностей описывались итоги испытаний, затем следовали выводы. По своей инициативе мы «развили» принятую структуру отчетов, дополнив ее разделом «Практические рекомендации».

Писали пять — шесть дней, потом несколько дней ждали перепечатки рукописи и снова коллективно читали. Нельзя было не заметить удовлетворения на лицах авторов. Каково же было наше удивление, когда комиссия безжалостно забраковала этот отчет по причине его «самодеятельности». Требовали делать проще: что выставлено, на каком удалении, что случилось с объектами. Было рекомендовано кое-что перевести в таблички, поместить данные лабораторного анализа продовольствия и горючего.

Все началось сызнова, но уже без огонька. Нас торопили, предупреждали, что если опоздаем, то наш материал не включат в общий отчет, и тогда будет считаться, что мы не справились со своими задачами. А в Москве, помимо всего прочего, сделают вывод о моем служебном несоответствии. Но, слава Богу, мы, не поспав двух ночей, справились с отчетом. Офицеры группы покинули полигон, и я опять остался «полководцем без войск».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.