БАСТАРД БЕРЕТ РЕВАНШ (1829–1831)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

БАСТАРД БЕРЕТ РЕВАНШ

(1829–1831)

Ослабление напряжения, доведенного до крайности в течение нескольких лет, способно больше повлиять на разум, чем на тело. Александр чувствует себя совершенно опустошенным, пишет только стихи и публикует их в «Психее», немедленно воскресшей. К счастью, «Генрих III» принес огромные барыши, три тысячи шестьсот семнадцать франков в феврале и четыре тысячи триста двадцать шесть франков в марте[61]. Залогом успеха пьесы и дальнейшего его укрепления служат многочисленные пародии — четыре за один месяц. В театре Гэте идет «Грубиян», в Театр дю Люксамбур — «Герцог де Фриз, или Преступный платок», в Варьете — «Сверчок и его подмастерья». Александр не пренебрегает участием в этой рекламе. Вместе с дорогим Адольфом, собственная карьера которого застопорилась, а также с Огюстом Каве и Фердинандом Лангле он сочиняет «Короля Дагобера и его двор». «Однако название это показалось цензуре непочтительным по отношению к потомку Дагобера. <…> Мы сменили название на «Двор короля Пето», в котором цензура не нашла ничего предосудительного! Как будто бы у Пето не было никаких потомков!» То был водевиль, сыгранный в театре с таким же названием, и Александр получил за него одну четвертую авторского гонорара. Как и предполагалось, некоторая преувеличенность используемых средств привела к окарикатуриванию гомосексуализма. Так, «в конце четвертого акта сцена прощания Сен-Мегрена со своим слугой пародировалась сценой между героем пародии — к несчастью, я забыл его имя — и его швейцаром.

В сцене этой, очень нежной, трогательной, сентиментальной, герой просит у швейцара прядь его волос под музыку страшно модной в те времена и чрезвычайно подходящей случаю арии «Спите, любимые, спите!» Припев «Швейцар, отдай мне локон» дал Эжену Сю идею жестокого розыгрыша некоего консьержа по имени Пипле. В течение месяца, днем и ночью несчастного осаждали десятки мужчин, требуя у него локон, пока тот не свихнулся. Сю сохранит для потомства его имя в «Парижских тайнах».

Весьма интересны посвящение и предисловие в издании «Генриха III». Александр ходатайствовал о возвращении к герцогу Орлеанскому. Девиолен предложил ему либо вернуться на прежнее место в департаменте лесов, либо подать в отставку, другого решения папаша Кнут не видел. Знаменитый писатель не может оставаться простым переписчиком, и Александр идет к Удару. Тот, сама любезность, намекает, что Его Королевское Высочество не заставило бы себя долго упрашивать, если бы Александр захотел посвятить пьесу ему. Александр решительно отказывается: что касается благодарности, то он чувствует себя гораздо больше обязанным Тэйлору, нежели герцогу Орлеанскому. Именно ему, заступнику и защитнику еще со времен «Христины», посвящен «Генрих III» со следующей дополнительной припиской: «Если бы не дружба побудила меня это сделать, то признательность наверняка». Орлеанский держит удар и не торопится отдать Александру страстно желаемый пост библиотекаря.

В предуведомлении к «Генриху III» Александр надменно утверждает: «Возможно, вы надеетесь увидеть перед моей драмой предисловие, в котором я выстроил бы некую систему и провозгласил бы себя основателем жанра.

Я не стану выстраивать систему, потому что не системе следовал я, когда писал, но только лишь сердцу своему». Затем, в числе других, он делает поклон и в сторону Гюго, однако, хочет он этого или нет, этот отказ теоретизировать сразу же ставит его по отношению к Гюго в позицию соперничества. Более того, не поддерживая открыто тезисы «Предисловия к «Кромвелю», он тем самым утверждает оригинальность и превосходство собственной позиции. Он, мол, не рассуждает, не приспосабливает свои пьесы под теорию, он творит, создает заново — в данном случае историческую драму. И совершенно логично, пусть и банально, было бы признать, что первый в этом жанре становится родоначальником его. И публика решает в его пользу, а учебники литературы — в пользу Гюго.

Оставшаяся часть Предуведомления посвящена благодарности в адрес актеров. В одном месте вонючий негр сводит счеты с мадемуазель Марс, «в которой я угадал свойства трагической актрисы, до сей поры оспариваемые, и которая только и ждала современной трагедии, чтобы раскрыться с таким блеском». Стало быть, совершенно ясно, что без него она продолжала бы прозябать. Он элегантно берет на себя ответственность за первое появление Мишло — Генриха III в облике короля: это он побудил актера играть именно так, и когда критика (слово, которому он отдает предпочтение перед словом цензура) оказалась этим шокирована, Мишло изменил стиль, и все заслуги роли теперь принадлежат только ему. И в заключение торжественное обещание Вирджинии Бурбье, ей достался лишь маленький кусочек роли, «она заслуживает гораздо большего. Я ее должник; и, я надеюсь, она позволит мне вернуть ей мой долг в следующей пьесе». Эти строчки должны особенно понравиться Мелании, но что поделать.

Она начала его тяготить, эта жена капитана Вальдора, своей одержимостью, ревностью, слезами, ну точно как Мари-Луиза, кстати, это идея, не соединить ли их? И в результате не вполне ясных семейных соглашений, но имеющих для Мелании одну цель — ускользнуть от домашней тирании Вилленава, Мелания и ее мать переезжают с улицы Вожирар на улицу мадам, номер 11, а в номер 7 Александр помещает Мари-Луизу, на первом этаже, с садом, что не замедлил оценить кот Мизуф, со слугой и предупредительными соседями, готовыми составить ей компанию, чего же еще желать, тем более, что время от времени он заходит ее навестить. Для себя он снимает гарсоньерку на улице Севр и квартиру на пятом этаже в доме 25 на Университетской улице, которую обставляет «достаточно элегантно» и куда берет лакея по имени Жозеф. Не забыты и Лаура с сыном, у них теперь дом в Пасси, далековато, конечно, но ведь деньги так быстро расходятся!

В этот март 1829 года Александр пишет мало, хотя у него нет оплачиваемой службы. Зато он часто выходит в свет, бывает у друзей, где отлично себя чувствует. «Есть дома, где ты умен, не подозревая об этом, есть и другие, где ты глуп поневоле. Что касается меня, то я отдавал предпочтение трем домам [как во времена своего детства], в которых никогда не иссякали мое остроумие, бодрость, молодость: дом Нодье, дом мадам Гюйе-Дефонтен и дом Циммермана». При последнем имени — дальнего однофамильца — все равно не могу удержаться от глупой, блаженной улыбки, хотя, увы, Александру суждено задержаться лишь в первом из названных домов, в котором, объективность требует это признать, его любили особенно сильно.

У Шарля Нодье служебная квартира в библиотеке Арсенала, в которой он директорствует. Это человек бесконечного очарования, доброты, ума, остроумия, культуры, кстати, большой поклонник мима Дебюро, спектакль которого «Бешеный бык» он видел сто раз. «Нодье любил всех женщин, созданных для любви. Скольких же он любил? Ему и самому невозможно было бы ответить на этот вопрос. К тому же, как все в высшей степени поэтические натуры, Нодье пугал мечту и идеал, идеал и повседневную реальность; для Нодье все им придуманное существовало на самом деле: Тереза Обер, Фея с хлебными крошками, Инес де лас Сиеррас; он жил среди этих порождений своего гения, и ни один султан не смог бы похвастаться таким гаремом». Для Александра он был и учителем, и моделью.

По воскресеньям Нодье держал открытый стол «основных едоков», в число которых входили директор музея Кайё, Тэйлор, Франсис Вей, Адриен Доза. Приходят и «едоки сменные», Александр среди них, точное количество коих заранее никогда не известно. «Если требовалось раздвинуть стол, его раздвигали. Но горе тому, кто являлся тринадцатым! Его безжалостно помещали за отдельным маленьким столиком, если только четырнадцатый гость, еще более неожиданный, не приходил избавить его от наказания». В конце года за Александром закрепляется постоянное место между мадам Нодье и ее дочерью Мари. В его отсутствие место разрешается занять только после супа. Если же он опаздывает, настолько даже, что уже подают десерт, место ему освобождают. Перед кофе и ликером, которых он не пьет, Александр с Мари и мадам Нодье переходит в салон. Высокий рост позволяет ему зажигать люстры и канделябры, не становясь на стул. Туда же постепенно стекаются и другие приглашенные, а также «завсегдатаи», не принимавшие участия в обеде, — гравер Тони Жоано, художник Луи Буланже, Гюго, Ламартин, Мюссе, «почти ребенок», Виньи, «который, сомневаясь в своей будущей инкарнации, пока что соизволял смешиваться с мужчинами».

От двадцати до двадцати двух часов — «беседа». Нодье пристраивается у камина, «тогда все замолкают; тогда начинается одна из очаровательных историй его юности, напоминающая то ли роман Лонга, то ли идиллию Феокрита. То был одновременно и Вальтер Скотт, и Перро; то был ученый в борьбе с поэтом; то память сражалась с воображением». После рассказа слушатели ничем себя не проявляли: «нелепо аплодировать плесканию реки, пению птицы, аромату цветка». Затем Нодье опускается в свое кресло, поворачивается к Гюго или Ламартину, но никогда — к Александру: «Ну, достаточно прозы на сегодня, — говорит он, — стихов, стихов прошу!»

Поэтам как раз аплодировали. В двадцать два часа расставляют стулья и кресла. Нодье, не прощаясь, потихоньку исчезает, он привык рано ложиться. Мари Нодье садится к пианино, и танцы, дружеские разговоры не кончаются до часа ночи, настоящее искусство жизни.

Рядом с этими моментами счастья — однообразная повседневность. Женщины его изводят. Мари-Луиза постоянно жалуется, что ее, больную, одинокую, все забросили. Вирджиния торопит его написать для нее поскорее роль по ее достоинствам. Раздраженная Мелания преследует его своей любовной досадой и, дабы удержать его, не находит ничего лучше, чем постоянно чередовать слезные сцены с письменными угрозами. Измученный Александр готов уже все послать подальше: «У меня есть мать, и она меня мучает. У меня есть сын, но пока что от него нельзя ждать никакой помощи. У меня есть сестра, но как будто ее никогда и не было. И если еще и ты тоже являешься ко мне с упреками вместо утешения, то что же прикажешь делать мне, Бог мой? Быстро собрать все, что нужно для одинокой жизни, покинуть мать, ребенка и страну, чтобы жить где-то далеко, как и положено бастарду»[62].

Но он не бежит на край света, намерения остаются намерениями, а едет 5 мая[63] в Шартр к сестре. Через четыре дня садится в Анже на судно, чтобы плыть в Нант. Вдохновение вернулось к нему, у стихотворения вполне оригинальное название («На Луаре»), чтобы напечатать его в «Психее» в следующем месяце, и, вспоминая картину Ораса Верне в Салоне 1827 года, он задумывает новую пьесу «Юдифь», об этой женщине с распущенными волосами, которая ищет тело Гарольда на поле битвы при Гастингсе. Почему бы и нет, однако «драма с таким поэтическим названием может быть написана только в стихах», и мы заранее содрогаемся.

Направляясь к океану, из Нанта он едет в Пембёф. Конечно, он никогда не видел моря, но, вполне возможно, что любознательность его смутно смешивается с желанием вернуться к собственным корням, в Сан-Доминго, частично преобразованное в Гаити, Доминиканская же республика будет образована лишь в 1843 году. В Пембёфе он обедает на постоялом дворе. За соседним столиком «скорбная красавица», супруг которой между тем проявляет о ней «заботу истинного любовника», может быть, здесь сюжет новой драмы? Навряд ли. На самом деле это новобрачные, он, землевладелец в Гваделупе, приехал за женой во Францию, чтобы отвезти ее на Антильские острова на борту «Полины», «весьма элегантного трехмачтового торгового судна», она носит то же имя, что и корабль, и грустит оттого, что увидит свою семью не раньше, чем через три года. Александру приходит рыцарская мысль — прийти проводить супружескую пару на следующий день и предложить свои услуги для исполнения последних поручений; можно предположить, что он не был бы столь услужлив, если бы женщина не была столь красива.

Александр никогда не путешествует без ружья. Всю вторую половину дня он охотится на чаек и страшно удивлен, что ему, отличному стрелку, ни разу не удается попасть в цель. Какой-то прохожий объясняет ему, что на берегу моря расстояния измеряются не так, как в лесу, и следует стрелять не раньше, чем отчетливо увидев глаз птицы. Так оно и есть, «но поскольку за истину всегда кому-то что-то приходится платить, то познание мною этой истины стоило жизни трем-четырем чайкам».

«Полина» стоит на якоре между Пембёфом и Сен-Назером. Утром Александр наносит визит на корабль. Естественно, капитан проникается к нему дружеским чувством и предлагает отправиться вместе до Гваделупы. Александр благодарит, может быть, в другой раз. Появляется молодая пара. Галантный Александр подает руку прекрасной Полине, чтобы помочь ей подняться на палубу. Она узнаёт его и тоже надеется, что он поедет вместе с ними. Ему страшно жаль ее разочаровать. Она передает ему письмо для матери, и он уже готов покинуть судно. Но капитан как будто и впрямь им увлечен и оставляет его на обед, пообещав, что по выходе в открытое море он сможет вернуться вместе с лоцманом. Вот уже обогнули Сен-Назер, «вода изменила цвет, и из желтой сделалась зеленоватой», сильная зыбь, и Александру кажется, будто он навсегда отбывает к берегам Карибского моря.

«Слева остров Нормутье <…>, слева Бель-Иль, остров Фуке, который позднее даст свое имя героине одной из моих комедий, а еще позднее станет местом развязки трилогии о мушкетерах и даст моему бедному другу Портосу приют для достойного погребения». Александр копит места, лица, он обещает красавице Полине, что назовет ее именем один из ближайших своих романов, и меньше, чем через десять лет, сдержит слово. Капитан лег в дрейф, лоцман спускается в свою лодку. Александр глядит на болтающуюся веревочную лестницу, по которой надо спускаться: «Был момент, когда у меня возникло желание не высаживаться до самой Гваделупы». Горячее прощание, с сожалением он расстается с Полиной, «мы и единого дня не провели никогда с этой женщиной; еще утром были совершенно чужими друг для друга; познакомились лишь в момент отплытия: за обедом уже стали друзьями; а расставание сделало из нас почти брата и сестру». А во что бы все это переросло через два-три дня?!

В лодке лоцмана Александр несколько успокаивается. Между тем наступила ночь, подул ветер, море разыгралось, Александр промок до нитки. Лоцман убирает парус и пытается грести, но напрасно, остается только держать руль. К счастью, прилив гонит лодку к берегу, но ее сносит в сторону Круазика. Наконец причалили. Александр выпрыгивает из лодки, и волна накрывает его с головой, он чертыхается: «Какой же я идиот, что ввязываюсь в подобные прогулки, к которым меня ничто не принуждает!» Он дает лоцману монету и бежит греться в Сен-Назер. В единственном постоялом дворе сонный хозяин долго не хочет открывать. Александр посылает ему пять франков через окно, сезам действует, и вот уже он голышом греется перед огнем с жаркими вересковыми дровами. На следующий день он возвращается в Пембёф и далее следует в Нант, потом в Тур, где передает письмо матери Полины, и, наконец, возвращается в Париж. В последующие годы он пройдет по морям сотни километров, но никогда не вернется на Атлантику, возможно, из-за скверных воспоминаний о ледяном купании, а, может, из страха, что не сумеет устоять перед искушением отправиться за Полиной на острова?

Его «первая спекуляция» плохо кончилась. Когда «Генрих III» начал приносить ему деньги, он, «наученный прошлым опытом не полагаться на будущее», оплатил в кафе Демар свои обеды и ужины на год вперед. Хозяин кафе тем временем разорился, и Александр потерял на этом тысячу восемьсот франков. Двое слуг, плата за четыре квартиры, пансион Мари-Луизы, необходимость поддерживать определенный уровень жизни — все это быстро исчерпало его ресурсы. Конечно, впереди у него была «Юдифь», получившая название «Король Роберт и прекрасная Юдифь»[64], но требовалось время, чтобы ее закончить, чтобы ее принял театр, чтобы начались репетиции, и он вспоминает об Орлеанском. В уже упомянутом выше письме[65] он снова просит о должности библиотекаря, на этот раз, в замке Д’Ё в Верхней Нормандии, недалеко от Дьеппа. Должно быть его ситуация была совсем плачевной, если он согласен даже на ссылку. Но герцог предпочитает иметь его под рукой, и 20 июня 1829 года он назначает его заместителем библиотекаря в Пале-Рояль с годовым жалованьем в тысячу двести франков, то есть на шестьсот франков меньше, чем он получал в департаменте лесов; хоть немного, но все же удалось герцогу сэкономить, не зря он славился своей скупостью.

Однако, проиграв в жалованьи, отбросившем его на шесть лет назад, когда он был внештатным переписчиком, кое в чем Александр все же и выиграл. Так, среди его новых коллег оказался поэт Вату, «полный маленьких недостатков и больших достоинств», Талланкур, один из его дуэльных секундантов, и Казимир Делавинь, который обошелся с ним холодно, завидуя успеху «Генриха III». Теперь в распоряжении Александра «огромный кабинет, где я вполне мог и даже с большим, чем в королевской библиотеке, комфортом, заниматься моими литературными и историческими изысканиями». Так как особых требований к его усидчивости и пунктуальности никто не предъявляет, он довольно быстро продвигается в работе над третьей редакцией своей драмы в стихах. В начале июля он договаривается о новом отпуске, опять едет в Шартр к сестре и заканчивает «Юдифь с распущенными волосами» — таково окончательное название пьесы, вопрошая себя, достойна ли Комеди-Франсез принять подобный «шедевр» (sic)?

Поразмыслив, он пишет своему «дорогому брату» Тэйлору, что да, в конечном итоге «я хотел бы, чтобы меня сыграли в Театр-Франсе, я хочу прочесть там пьесу, но этот театр, косный и неумный, <…> вот-вот рухнет от старости, и только молодым, будь то авторы или актеры, дано его спасти»[66]. После подобной искренности можно было бы предвидеть прием, ожидающий его пьесу у Комитета старцев:

«Уже в конце первого акта я почувствовал, что публика на мой шедевр не клюет.

Во втором акте она была еще холодней.

В третьем вовсе заледенела!

Такое <…> приключилось со мной впервые; так была наказана гордыня!» С похоронным видом мадемуазель Марс сообщает ему вердикт, вынесенный единодушно. Он уходит, позабыв рукопись. Когда из секретариата Комеди-Франсез его попросили рукопись забрать, «бросьте ее в огонь! — ответил я». Тем не менее экземпляр пьесы он отнес-таки Гарелю, директору Одеона, который столь же решительно ему отказал, и Александр не мог не согласиться с его доводами. «Юдифь» он переделает на «сестру ее «Екатерину Говард», которая оказалась не многим лучше и благополучно почила во цвете лет в милостивый год 1834».

Виктор Гюго только что закончил «Марион Делорм». Он читал у художника Ашила Девериа, того самого, который одел первый спектакль Александра эдаким томным романтическим щеголем. Сколько больших имен! Тэйлор, Виньи, Эмиль Дешан, Сент-Бёв, Суме, Буланже, Бальзак, Мюссе, Мериме, Делакруа и другие. Гюго начинает читать. Мгновенно Александра захватывает красота стиха: «Не было сердца, в котором было бы меньше зависти, чем в моем. Итак, я выслушал первый акт в глубоком восхищении, смешанном с некоторой печалью: я чувствовал, что мне далеко до этой формы, что потребуется много времени, чтобы ею овладеть, если когда-нибудь и впрямь удастся ею овладеть». Потрясло его также и то, что Дидье, главный герой, бастард, вот тема, которая находит у Александра горячий отклик и которой он намерен посвятить свою будущую пьесу. Гюго заканчивает читать, громкие аплодисменты, Александр тоже полон энтузиазма, но делает одно замечание: в финале Дидье идет на казнь, не простив Марион, и это бесчеловечно. «Сент-Бёв присоединился ко мне, и вместе мы вымолили прощение для бедной Марион».

Выходя от Девериа, Александр позволил себе ироническую улыбку: «Только у Гюго есть эта мания заставлять своих персонажей появляться через окна, вместо того, чтобы входить в двери». Но в общем он не чувствует себя уничтоженным. Если «Марион Делорм» или скорее «Эрнани» «более значительны по форме», то «Генрих III» «сильнее по сути», и под вторым замечанием можно только подписаться. Что касается формы, то следует признать, дорогие читатели, что в театре предпочтительней видеть героев во плоти и крови, изъясняющихся прозой, нежели музыкальные автоматы, какими бы мелодичными они ни были. Однако пока что Александр не сделал того логического заключения, согласно которому он не в силах соперничать с Гюго на его поле, он решает вернуться к «Христине», используя некоторые приемы «Марион Делорм». Утром, «прежде чем перестала звучать музыка стихов, услышанных накануне, я принялся за работу, убаюканный их умирающей гармонией». Он будет биться несколько дней, пока не поймет, что начинать надо не с поэтических заплат. Надо заново составить план, сломать единства времени и места, сочинить новый персонаж, чтобы удовлетворить Вирджинию Бурбье, и придать ансамблю «более современную и более драматическую манеру».

«Сознанию труженика свойственны особые заботы, порою настолько странные, что они близки к маниакальным; то ему кажется, что план возникнет у него лишь в определенном месте; то он ищет какую-то специальную бумагу, на которой только и может быть написана его пьеса. Я же вбил себе в голову, что найду новую «Христину» в старой «Христине» только в том случае, если совершу небольшое путешествие, и меня убаюкает мерное движение экипажа». С 16 по 18 июля он едет дилижансом в Гавр, потом вдоль побережья до Шербура, заезжает в Дьепп и возвращается в Париж с новорожденной «Христиной, или Стокгольм, Фонтенбло и Рим». Вирджиния Бурбье счастлива, ей досталась роль Паулы, тайной любовницы Мональдески, переодетой в пажа, совершенно аналогичная той, что сыграла Луиза Депрео в «Генрихе III».

Принятая к постановке в Комеди-Франсез 11 июля, «Марион Делорм» была запрещена цензурой 1 августа. Гюго просит аудиенции у своего покровителя — короля. «В то время к французским королям можно было явиться лишь в национальном мундире и при шпаге». Тэйлор снабжает Гюго всеми этими необходимыми аксессуарами, почерпнутыми из гардероба Театр-Франсе, и тот отправляется в Сен-Клу. Он вынужден ждать целый час, пока графиня дю Кейла вместе с Карлом X «закончат с министерством Полиньяка», наиболее реакционным во все время Реставрации, идущим на смену «остроумному» и гибкому Мартиньяку. Потом принимают Гюго. Поскольку «Марион Делорм» выводит на сцену уже не Валуа, как «Генрих III», но Бурбона, «Людовика XIII, короля, над которым властвовал священник»[67], король поддерживает запрещение пьесы цензурой, но компенсирует свой запрет увеличением содержания автору в два раза. Купить себя поэт не позволяет, и Гюго высокомерно отказывается от прибавки, но милостиво соизволяет по-прежнему принимать ранее назначенные две тысячи франков. Александр решительно протестует против разительного самоуправства, произведенного над его «другом Виктором Гюго», но делает это в «Сильфе», в стихах, из которых достаточно процитировать лишь первые строчки:

Они сказали: «гениальный труд,

Как факел, освещает путь в ночи,

Изгнать его — так значит все вокруг

Вернуть во мрак».

И мертвенным своим дыханьем

Сгустили мрак до полной темноты;

Однако и во тьме мерцает огонек,

Поэту от рожденья Божий дар.

Даже с точки зрения рифмы не очень-то любезно трактовать Гюго как почти что дебютанта, как мерцающий огонек, что, правда, вовсе не помешало последнему написать «Эрнани». Сын одной из фавориток Марии-Антуанетты и недавний эмигрант, Полиньяк, 8 августа сформировал свое министерство. Военным министром назначен генерал Бурмон, бывший шуан, который, получив от Наполеона и пост, и награды, стал его врагом накануне Ватерлоо. В Министерстве внутренних дел — Ля Бурдоне, взывавший в 1815 году к «заслонам, оковам, палачам». В «Journal des Debats» новое правительство характеризуется следующим образом: «Кобленц! Ватерлоо! 1815! Хоть выдавливайте, хоть выкручивайте это министерство, все равно не выжмите ничего, кроме унижений, несчастий, опасностей»[68]. Директор газеты Бертен осужден на шесть месяцев тюрьмы, но признан невиновным апелляционным судом. Гюго и двух месяцев не затратил на «Эрнани». Понадобился весь авторитет Тэйлора, чтобы начать репетиции в начале октября. Дело в том, что после «Генриха III» актеры Комеди-Франсез весьма настороженно относились к «этому нашествию варваров». Романтики могли рассчитывать лишь на поддержку старого Жоани и на доброжелательный нейтралитет Фирмена. Мишло же их ненавидит, а «в ласках, расточаемых нам мадемуазель Марс, всегда чувствовались мысленные оговорки изнасилованной женщины». Гюго, хотя и не был негром, имел с нею такие же трудности, как и Александр, и в вечер премьеры «Эрнани» знаменитую фразу «Вы гордый мой и благородный лев» она заменила более банальной, собственного изготовления: «Вы, сударь, благородны и горды».

Поскольку «Христина» Броля не имела никакого Успеха, а «Христина» Сулье должна была пойти в Одеоне, Александр просит о включении своей в программу Театр-Франсе у его «директора, совершеннейшего мулата с печальными глазами и желтой кровью, имя которого я забыл». Не доверяйте уродливым и желчным людям: от Александра потребовали чтения его второй версии перед Комитетом. Он отказывается, так как с изменениями или без оных труд его был уже принят. На премьеру Сулье 13 октября он не идет, друг и соперник его не приглашает. Но это не спасает его пьесу от провала, от которого она уже не оправится. Директор Одеона Гарель предлагает Александру сыграть его «Христину» с теми же актерами, в числе которых — мадемуазель Жорж, которые были заняты в почившей пьесе Сулье. Нельзя отказать этому Гарелю в деликатности: «Пусть вас не тревожит мысль, что вы губите пьесу друга. Вчера она умерла своей смертью». Александр переправляет это послание Сулье с припиской: «Дорогой Фредерик, прочти это письмо. Какой же разбойник твой друг Гарель!» Ответ гласил: «Мой дорогой Дюма, Гарель мне не друг, он директор. Гарель — не разбойник, он — спекулянт. Сам бы я не сделал то, что делает он, но ему бы посоветовал сделать то же самое. Собери все, что осталось от моей «Христины» — должен тебя предупредить, что этого много, — брось все в первую же попавшуюся мусорную корзину и пусть играют твою пьесу». В те времена умели поступать красиво!

В том же октябре 1829 года он готовится к новой битве в связи с тем, что в Комеди-Франсез собираются играть «Отелло» не Дюси, а Шекспира в переводе Альфреда де Виньи. Александру и Гюго по двадцать семь лет, Виньи — тридцать два, «мы видим, что все эти разрушители очень молоды и что революционные поэты сильно смахивали на трех генералов Революции, о которых я как будто уже говорил и которые командовали армией на Самбре и Маасе, имея семьдесят лет на троих. Это Гош, Марсо и мой отец». Между тем бывший капитан и будущий автор «Неволи и величия солдата» не был похож на воина: «Вежливый, приветливый, кроткий в обращении, но производящий впечатление существа абсолютно не материального <…>, де Виньи никогда не касался земли из необходимости: когда он свертывал крылья и случайно оказывался на вершине горы, то была уступка, которую он делал человечеству, и, кроме того, в конечном итоге ему удобнее было в таком положении вести с нами свои короткие беседы». И дабы ангел не пал 24 октября, романтический Кружок в полном составе явился поддержать его в Театр-Франсе. И пусть в мадемуазель Марс не было «ничего от меланхоличной, кроткой и наивной возлюбленной мавра», а Жоани «со своим курносым носом» вовсе не был похож на Отелло, «рык африканской ревности» от этого воспринимался не хуже, и Шекспир получил свою овацию. В вечер этой битвы не произошло ни Вальми, ни Жемапа, разве что небольшой Хондскуте (в 1793 году французы побили при Хондскуте англичан и австрийцев. — Примеч. пер.)

Что касается «рыка африканской ревности», то у венецианского мавра он не шел ни в какое сравнение с львиным рыком Александра. Бальзак только что опубликовал свою «Психологию брака», а супруг Мелании грозился приехать в Париж. То ли бравый капитан Вальдор соскучился по жене и дочери в дальнем своем гарнизоне в Тионвиле? Или все это подстроила Мелания? Она хорошо знала своего Александра, который очень быстро пресыщался косностью, как в работе, так и в любви. Лишь преграды — физические, интеллектуальные или моральные — стимулируют, захватывают его, поддерживают в нем прежнее состояние духа. Парадокс Мелании в том, что, будучи нарушительницей супружеской верности, она ровно два года появлялась повсюду — в салонах, на приемах или спектаклях — в качестве постоянной спутницы мужчины, наставляющего ей рога, как будто она была его законной супругой. Чтобы вернуть Александра, ей нужно было снова стать тем более желанной, что требовалось постоянно и под большим секретом отбивать ее у худшего из соперников — законного мужа. Расчет был точным: как только Александр узнал о возвращении Вальдора, все в нем взыграло вновь, в том числе и «ревность, самая жестокая, которую он когда-либо испытывал» и от которой он чуть было не «сошел с ума». Однако не до такой степени, чтобы не реагировать на все происходящее в своей обычной манере, то есть одновременно с двух точек зрения.

Практическая сторона: «я нашел одного из моих друзей — служащего в военном министерстве: три раза затевалась отставка, уже должны были послать, потом она пропала, разорванная или сожженная им. Словом, муж не приехал».

Литературная сторона: он угрожает Мелании смертью, если она согласится делить супружеское ложе с капитаном. И прежде чем вылиться в поступок, угроза эта была использована среди других строф для написания предисловия к изданию «Антони»:

О горе, горе мне, кого небо в этот мир

Бросило, как гостя, чуждого своим законам!

Мне, кто не умеет, страдая от глубокой боли,

Долго терпеть, не отмстив за себя!

Горе! Ибо голос, далекий от голосов земных,

Мне молвил: «Смерть тебе нужна для счастья!»

И этот голос помог понять мне тайну

И преступления, и наказанья…

Явись же, ангел зла, чей глас меня призвал,

Тебе явиться время, так как знаю,

Что жизнь свою тебе отдам и душу, если б верил,

Что есть во мне душа… за кровь ее!

Воздержимся от собственных комментариев, поскольку комментарии Александра гораздо интереснее: «Что скажете об этих стихах? Они безбожны, богохульны, атеистичны и <…> слишком посредственны, непростительно посредственны, будь они написаны с холодной головой. Но они написаны в момент страсти, в один из тех моментов, когда тебе необходимо выкричать свою боль, сказать о своих страданиях на ином, чем обычный, вульгарный, языке. Вот почему, надеюсь, они заслужат двойного прощения поэтов и философов», а, может быть, даже и тех, кто таковыми не является.

Энтузиазм Гареля преуменьшился после чтения «Христины» перед реперткомом Одеона. Приняв пьесу лишь с исправлениями, назначив Тиссо и Сент-Бёва советниками, Комитет рассердил Александра. Пришлось искать его, чтобы подписать договор, в котором он потребовал обязательства поставить пьесу за шесть недель, в противном случае он отдает ее в Театр-Франсе. Тогда Гарель организует 5 декабря новую читку, на этот раз для актеров, к которым он добавляет Жюля Жанена, «будущего короля критиков». «Читка имела большой успех; однако Гареля продолжала мучить одна идея, о которой я узнал лишь на следующий день.

На следующий день он явился ко мне с первыми лучами солнца, чтобы предложить мне со всей прямотой и откровенностью переложить «Христину» в прозу», таким уж был дальновидным этот Гарель, директор театра. К несчастью, в то время Александр еще не усомнился в своем поэтическом гении: «Само собой разумеется, что я рассмеялся ему в лицо, а после того выставил его за дверь».

Пьесу начали репетировать. М-ль Жорж играет Христину, Локруа — Мональдески, Лижье — Сантинелли, а м-ль Нолле — Паулу, переодетую в пажа. «Очевидно, небу было угодно, чтобы та, для кого была написана эта последняя роль, не сыграла бы ее!» Во всяком случае, Вирджиния Бурбье уже ушла из Комеди-Франсез и отправилась играть во французском театре Санкт-Петербурга[69]. Таким образом, все свое свободное время Александр может теперь совершенствоваться в своей роли маниакального любовника Мелании, в результате чего она вскоре забеременеет.

Цензура запрещает «Христину». Гарель откладывает репетиции. Александр сердится, снова предлагает свою драму в Комеди-Франсез, которая не прочь ее поставить, но только после «Эрнани». К началу января 1830 года ситуация, таким образом, заблокирована вдвойне. Чтобы ее освободить, Александр пытается вернуть себе права на пьесу. Он возбуждает против Гареля дело и проигрывает его 9 февраля[70]. Он пытается также воздействовать на одного из цензоров по имени Брифо, автора бессмертного «Нинуса II» и нескольких стихов, прославляющих то Наполеона, то Бурбонов. «Впрочем, этот господин Брифо был отличным человеком и не слишком гордился тем, что ничего не сделал, преимущество, которое из многих его собратьев сделало наглецов.

Мы много спорили не о литературных, но о политических пороках несчастной «Христины». Казалось, она была ими переполнена. <…> Особенно строка, которую Христина произносит о своей короне:

— Это королевская погремушка из моей колыбели!

казалась этим господам чрезмерностью. Этим стихом я подвергал угрозе легитимность, божественное право, наследование!» Другая страшная угроза монархии: Христина посылает свою корону Кромвелю, который отдает ее в переплавку. «Напомнить роду человеческому, который как будто забыл историю, что посланное существует и представляется предметом пагубным и провоцирующим пожар». Поскольку вежливые дискуссии с Брифо ни к чему не вели, Александр снова напяливает на себя облачение достойного поэта со старенькой мамой на иждивении, ухаживает, о! абсолютно платонически, за вдовой, которая каждый год получает от Французской академии приз за добродетель. От вдовы он получает рекомендательное письмо к Лурдейксу, главному цензору. «Свидание наше было коротким. После пятиминутной беседы, обоюдно сухой и недоброжелательной:

— Словом, сударь, — говорит он, — все, что вы можете еще сказать, бесполезно: пока старшая ветвь на троне и пока я в цензуре, труд ваш будет приостановлен.

— Отлично, сударь, — отвечаю я, откланиваясь, — я подожду!»

Но сколько времени проходит после этой реплики, столь же язвительной, сколь и глубокой? Александр слишком нетерпелив, чтобы дожидаться следующей революции. Он решает действовать через тупые головы цензоров. На этот раз не при помощи герцога Орлеанского, от которого Полиньяку нечего ждать, а при посредничестве «милейшей и умнейшей мадам дю Кейла». В связи с «Генрихом III» мы видели, как один «умный» министр смог вдохнуть разум в короля, неужели способна на меньшее та, что создает и пересоздает целые министерства. Итак, 15 марта «Христина» снова поступает к цензорам «без особых изменений», даже в стихе о королевской погремушке, даже в посылке короны Кромвелю не содержится теперь ни малейшей опасности для королевской власти. Но за всеми возможными случайностями остается неразгаданной томительная загадка: какую тонкую диалектику употребил Александр, чтобы заинтересовать своей пьесой мадам дю Кейла?

Несколько раньше, 25 февраля 1830 года, состоялась премьера «Эрнани». Достаточно взять любой учебник литературы по вашему вкусу, чтобы вспомнить все подробности этого «Жемапа» романтизма с красным жилетом Теофиля Готье вместо штандарта. Разумеется, не следует игнорировать и контратаки классицистов, однако в целом публика, вот уже год как познавшая дерзость «Генриха III», практически была завоевана. И дабы окончательно закрепить успех, бородатые и длинноволосые антиконформисты из Молодой Франции в большом количестве явились сыграть роль мощной и полной энтузиазма клаки. Александр, конечно же, в зале со своим оглушительным голосом и не менее оглушительными аплодисментами. В то же время, поскольку он присутствовал на репетициях «Эрнани», между ним и актерской игрой образовалась некоторая дистанция. И для него главный спектакль происходил не на сцене, а в зале. В своих «Мемуарах» он описывает потрясающую сцену, в которой маразматическому Парсевалю де Грандмезону вместо «глупейший старик» послышалось «старый ас в метании пик», и он громко выразил свое возмущение тем, что Эрнани подобным образом характеризует человека, который ему в отцы годится! На что сосед академика, сторонник романтизма, столь же глухой, хотя и не достигший еще столь преклонного возраста, резко его оборвал, возразив, что «ас в метании пик» — сказано отлично, так как к этому времени карточная игра была уже изобретена. «Понятно вам теперь, что ни тем, кто нападал, ни тем, кто защищал подобным образом, возразить было совершенно нечего».

Поздравления, пир победителей, Александр перенасыщен, он возвращается домой пешком. Созданную им историческую драму ждет блестящее будущее, надо разрабатывать эту золотую жилу. Приносит ли это духовное удовлетворение? Ведь творцу необходимо все время сомневаться, постоянно обновляться, исследовать новые пути, когда наступает подходящий момент. Александр предчувствует, что раньше, чем Гюго и Виньи, станет пионером в новом жанре современной драмы. Уже несколько месяцев он раздумывает над темой бастарда, навеянной образом Дидье из «Марион Делорм». У него и название уже есть для новой пьесы — «Антони». Это он сам, а героиня — конечно же, Мелания, и на сцене они будут объясняться, как в жизни, прозой! Однако ему не хватает весьма существенного компонента — развязки, к которой достаточно будет приписать четыре акта. Внезапно он останавливается:

«— Мужчина, которого застал муж его любовницы, убивает любовницу якобы за то, что она ему сопротивлялась, и за это убийство взойдет на эшафот, спасая, таким образом, честь женщины и искупая свое преступление».

9 марта герцог Орлеанский совершает свое, еще более ужасное. Он пишет Состену де ля Рошфуко, чтобы поддержать просьбу последнего о представлении Александра к ордену Почетного легиона. Ампи, драматург-классицист и к тому же начальник королевской канцелярии, перекрывает путь этой двойной рекомендации. Александра постигает жесточайшее разочарование. Свой крест кавалера он получит только в 1837 году. В последующие годы он соберет добрых полдюжины наград различных стран[71]. Это будет ему стоить гнусных расистских оскорблений от некоего Мирекура: «Он бегает за почестями, он ищет наград. Мы видим, как он тихо скребется у дверей дворцов и раболепствует на задворках трона: — Маркиз!

Подобно вождям индейских племен, которых путешественники задабривают с помощью безделушек, г-н Дюма любит все, что блестит, и все, что сверкает. Он разукрашен лентами всех орденов, плевочками всех стран; свои ордена он нанизывает на вертел. От игрушек он без ума, стекляшки кружат ему голову: — Негр!»

Другие, едва ли менее одиозные персонажи, припишут ему в связи с этим прогрессирующую манию величия, достойную советского маршала или южноамериканского путчиста. Наиболее изощренные в доморощенном психоанализе объяснят с ученым видом, что, поскольку Генерал никогда не имел никаких наград, Александр испытывал якобы желание символически компенсировать несправедливость в адрес отца. Затем последуют дополнительные толкования, например, образа Атоса как идеализированного отображения самого Александра, увешанного орденскими лентами. И даже среди верных поклонников его творчества найдутся такие, кто снисходительно будет улыбаться наивности большого ребенка, который все никак не насытится своими медалями.

На первый взгляд, Александр действительно делает кое-какие шаги, чтобы продвинуться в этом направлении. Да, в 1830 году ему очень хотелось иметь орден Почетного легиона. У Гюго и Ламартина он уже был. Получить его означало признание равенство с ними в ранге поэта. Однако, когда он получит орден через семь лет, он не придаст этому особого значения: «Я положил крест в карман, вместо того чтобы вдеть его в петлицу». Единственной наградой, которую он будет носить с гордостью, станет медаль бойца Июльской революции, и с течением времени она сослужит ему разнообразную службу. Изначально лента была красно-черная в честь пролитой крови и последующего траура. Луи-Филипп решит, что она должна быть голубой с красной каймой, поскольку это «дар короля французов», и награжденные, кроме всего прочего, должны присягнуть на верность его персоне. В знак протеста Александр будет показываться в городе с лентой первоначальных цветов, без каких бы то ни было проявлений верноподданничества и без упоминания имени бывшего герцога Орлеанского.

Остальное гораздо менее важно. Мы уже видели, что Александр сам наделен колоссальным чувством юмора, обостренно воспринимает насмешку в свой адрес и слишком ироничен по отношению к себе и другим, чтобы рассматривать ситуацию в первом приближении. В действительности он собирал коллекцию орденов, пытаясь иногда и покупать их, но точно так же, как собирал коллекцию оружия или картин. Но только в своей постоянной заботе о мизансцене в своем завоевании пространства Александр прибегает к чисто театральной технике, и тут он мастер, в том числе и в работе над деталями, выявляющими целое. Отсюда персонаж, которого он представляет в городе, — громогласный и разноцветный, вездесущий, привлекающий всеобщее внимание своими речами и экстравагантностью своего костюма. То есть это тип человека замечательного и незабываемого, даже если увидишь его только раз или если он надолго уедет путешествовать.

Но довольно отступлений, дорогие читатели, вернемся к Александру в Одеон, «мир, забавный по-своему, не так, как Комеди-Франсез», в начало марта 1830 года. Забыв о ссорах, обострениях, процессах предшествующих месяцев, там репетируют «Христину» «со страстным увлечением. Романтизм, овладевший Театр-Франсе, перекинулся теперь на другой берег Сены, обошел Академию, как одну из тех крепостей, которыми пренебрегают генералы во время захватнических войн, и теперь грозил Одеону штурмом.

Это произвело революцию в Латинском квартале.

Гарель, дабы придать более торжественности грядущему спектаклю, постоянно увеличивал число выходных дней, что было в то время средством рекламы, еще не известным».

Кроме репетиций, Александр усердно посещает дом м-ль Жорж. Актриса занимает два этажа вместе с младшей сестрой, матушкой Бебель, тоже актрисой, и двумя племянниками. А возможно, и детьми, поскольку они носят имя Гареля, официального ее любовника, живущего в том же доме этажом выше. А под самой крышей — Жюль Жанен, «второй жилец» в сердце Жорж. Оно у нее огромное и щедрое, «два императора [Наполеон и царь Александр I] и три-четыре короля» сменили в нем друг друга. Еще и в сорок три года она для Александра «самая красивая женщина своего времени». Высокая, величественная или огромная, как говорят злые языки. Им же принадлежит шутка по поводу «английского скакуна, который обычно тратит четыре минуты, чтобы объехать Марсово поле, а вчера потратил пять, так как объезжал еще и м-ль Жорж»[72].

Но что за дело Александру! Он так любит полненьких женщин, — тяжелый вздох, — в то время как вынужден довольствоваться худющей Меланией. Между тем, она снова досаждает Александру. За исключением того времени, когда он полностью идентифицирует себя с будущим Антони (писатель всегда немного шизоид) и не ревнует ее к капитану Вальдору, следуя в этом примеру Гареля, для которого этого чувства вообще не существует. Ему нет никакого дела, что его любовница принимает визитеров в ванной. Последнее обстоятельство Александр оценил тем больше, что помнил обвисшие щеки Тальма в подобной ситуации. Жорж держит форму, «время от времени собирая золотыми шпильками рассыпающиеся волосы, и этот беспорядок в прическе дает ей повод полностью извлечь из воды свои дивные руки и верхнюю, а иногда и нижнюю часть шеи, как будто изваянной из поросского мрамора».

Сия невинная забота о чистоте контрастирует с вошедшей в поговорки неопрятностью, которой славился Гарель, «самый остроумный человек своего времени». В то время как Жорж держала аристократических левреток, он мечтал о домашнем поросенке. Александр и Жорж подарили ему живую свинку на день рождения. Увидя этот роскошный подарок, «Гарель кинулся к свинке, […] прижал ее к себе, потерся носом о ее пятачок и усадил рядом с собой». Он окрестил свинку Пьаф-Пьаф и определил ей место в своей спальне. «Эта дружба со свинкой сделалась для Гареля настоящей страстью. Однажды он подошел ко мне на репетиции и сообщил:

— Знаете, друг мой? Я так люблю свою свинку, что даже сплю вместе с ней.

— Отлично, — ответил я, — дело в том, что ваша свинка, которую я только что встретил, сказала мне то же самое».

Пьаф-Пьаф уверенно набирала в весе и красоте, чего никак не скажешь об интеллекте. Она наносила страшный ущерб дому и кончила тем, что отъела голову ручному фазану одного из ребятишек. Не в силах долее терпеть, Жорж приговорила ее к смертной казни. Палач-мясник привел приговор в исполнение в саду. На крики несчастной прибежал расстроенный Гарель:

«— По крайней мере, — сказал он жалобным тоном, — вы не забыли сказать мяснику, чтобы он положил в колбасу побольше луку?.. Обожаю лук!» Потому, как видно, что от лука плачут.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.