Кувшины, каталонец и его внучка

Кувшины, каталонец и его внучка

Одно время мы каждый день ездили в Валлорис. Это было до Мадам и задолго до Огюста, еще когда мама жила в «Холмах». Выезжали втроем, Джин шла в школу, а я был маленький, моя мадам Були со своим кошачьим стадом, видимо, отдыхала, отдых же длился у нее не меньше трех месяцев. Керамика из Валлориса так же знаменита, как стекло из Мурано, то и другое — часть обязательной программы для всех туристов на Лазурном берегу. В Эксе — калиссоны[6], здесь — горшки и вазы. Они очень традиционные, цветастые, как полагается; на рисунках всего понемножку: мимозы и цикады, море и оливковые веточки, не считая чисто абстрактных тем. Уже тогда Валлорис славился огромными обливными кувшинами, похожими на амфоры с приплюснутым дном, какие иногда ставят перед домом для красоты, но у этих сосудов другое предназначение — они служат туалетом. У Барриеров так и говорили: вместо «сходить в туалет», «сходить в кувшин». Такие кувшины вкапывались в землю где-нибудь в глубине сада, так что снаружи оставался только ободок сантиметров в тридцать высотой. Вот почему тщательно покрывали глазурью только эту видимую часть, а ниже оставались небрежные потеки. Когда сосуд заполнялся до краев, торчащий ободок отбивали, сверху все засыпали землей. Овощи, посаженные на такой субстрат, росли как сумасшедшие. Поэтому провансальцы ухмыляются про себя, когда попадают в Жьен и видят перед каждым из разбросанных, точно детские кубики, домиков купы гортензий: памятуя о своих подземных сокровищницах, они представляют себе, что эти пышные цветы растут в фарфоровых унитазах. Словом,

городок живет продажей предметов весьма и весьма прозаических, тут нечего возразить, однако сами горшечники скажут вам, что не стали бы заниматься этим делом, если б их товар не шел нарасхват. Как известно, деньги не пахнут!

Мадура славилась своими гончарными мастерскими, и потому неудивительно, что отец обратился именно туда, когда захотел попробовать себя в керамике, вот только Пикассо, узнав о его намерениях, пришел в ярость. Валлорис был его вотчиной. Так же, как Ницца, точнее, СимиЕз[7], — вотчиной Матисса, пока он не обосновался в Вансе, разукрасив там капеллу, но это уже совсем другое дело. Леже застолбил Бьо, где позднее откроется его музей, огромный, стоящий на боку бетонный прямоугольник, похожий на обувную коробку. У Кокто тоже была своя часовня — в Вильфранше, крошечная и изящно расписанная; она очень нравилась местным жителям, что бывает крайне редко — обычно публика не одобряет эксперименты художников в церкви. Влияние же Пикассо распространялось повсюду от Антиб до Валлориса, включая Канны, но папа не затем выбрал Мадуру, чтобы ему насолить, — они ценили друг друга, и, когда я родился, папа послал ему мою фотографию, а он, как пишет в своей книге Франсуаза Жило, повесил ее на стенку в мастерской, и хоть у меня и не висит ни одного Пикассо, зато я сам какое-то время висел у него. Между художниками установились уважительные, но довольно своеобразные иронические отношения, что иной раз сквозило в их высказываниях. Например, когда однажды некая молодая журналистка спросила отца: «Вы любите Пикассо?» — он ответил: «Если Пикассо любит меня, то и я его люблю».

Когда «мы работали» в мастерской, мимо дверей все время шныряла какая-то девчушка, может, это и в самом деле была Палома, во всяком случае, отец тоже посылал меня с заданиями: «Посмотри, что он там делает?» или «Какая у него глина?». Мы с девчушкой были шпионами на службе у двух величайших художников нашего века; две таких сильных личности не могли не сталкиваться, и в этих столкновениях высекались прекрасные искры. Должно быть, их «соперничество» началось еще перед Первой мировой, когда Аполлинер или Блез Сандрар курсировал между Ла-Рюш и Бато-Лавуар[8]: левый берег против правого; всегда существовало некоторое ревнивое противостояние лидеров — так часто бывает у школьников, но художники никогда не перестают быть детьми.

Керамическая мастерская — рай земной для мальчишки. В Мадуре в моем распоряжении были горы самого разнообразного по составу и цвету материала для лепки: от белоснежного каолина до глины всех оттенков — серой, красной, зеленой, черной, целые гончарные монбланы, из которых я мог лепить все, что вздумается: солдатиков, лошадей, человечков. Мастера, которым давно надоело работать с привередами-художниками, охотно мне помогали, учили, например, как формовать вазу на круге, как делать в фигурке дырочки для выхода воздуха, чтобы она не треснула при обжиге, и разным другим хитростям. Я обожал учиться, в отличие от взрослых, которые часто считали, что все знают сами, в результате глина у них оседала, получались странные формы, а они были вынуждены уверять, что так задумано. Если у меня выходила особенно удачная фигурка, мне разрешали поставить ее в печь. Несколько часов спустя дверку открывали и. вот это было чудо! Глина превращалась в отличную керамику, в печи стояла настоящая статуэтка. Но прежде чем прикоснуться к ней, надо было подождать, пока она остынет, а на это уходило время и немалое, если учесть к тому же, что для пятилетнего мальчугана оно тянется вдвое дольше. Теплую фигурку можно было отнести в другой цех и раскрасить. Я расписывал ее собственными узорами, не похожими на петухов Шагала и быков Пикассо. Фигурка снова пеклась еще несколько часов. Раскрашенная и отлакированная, она была так хороша, что рядом с ней разные штуковины, которые делал папа и его лысый приятель, казались мне просто ученическими поделками.

Отец быстро устал без конца ездить из Ванса в Валлорис и обратно, и он, и каталонец переключились на другие вещи, оставив нам немало произведений, причем Пикассо — больше, чем папа, который работал не так быстро и спешил, только когда набрасывал этюды. Тот же способен был меньше чем за неделю заполнить товарами целый отдел фарфора в магазине «Самаритен», и при этом у него еще оставалась куча идей на ближайшее будущее.

Много позже, когда обоих художников давно уже не стало, я побывал в огромном сарае около Кань-сюр-Мер, неподалеку от «Нептуна» и «Могадора», — обычно в таких сараях устраивают склад пианино или мебели, в этом же только полки в несколько рядов по обеим стенам. С одной стороны — полсотни закрепленных на подставках и, скорее всего, нигде не описанных тарелок, изготовленных моим отцом в Мадуре, а с другой — примерно столько же тарелок работы Пикассо; в полной тишине и полумраке пустого склада взирали друг на друга две шеренги этого странного парада.