V

V

Как-то, возвращаясь вместе с приятелем из полка, Ванлярский предложил:

– Хочешь, Модест, пойдем сегодня в один весьма любопытный дом?

– Чей? – спросил Мусоргский.

Тот выдержал паузу:

– Даргомыжского. Я однажды пообещал взять тебя туда.

– Да ведь ты сказывал, хозяин от всех заперся?

– Но и без людей жить невозможно. Кой-кого принимает из тех, которые ценят его творения.

Мусоргский нерешительно заметил:

– Но я?… Какой ему интерес со мной?

– Ему про тебя говорили. Он сказал: «Приведите, посмотрю, что за музыкант такой». К нему ходят, молодежь его любит.

Искушение было слишком велико, и как Мусоргский ни робел при мысли о знакомстве, он в конце концов согласился. Дойдя до угла Гороховой и условившись, где встретятся вечером, приятели разошлись.

…После выпуска из школы подпрапорщиков Мусоргский поселился вместе с братом и матерью. Брат тоже служил в гвардии и жил, не считаясь со средствами. Оба не догадывались, как трудно их матери и как она каждый раз ломает себе голову, когда приходится добывать деньги. Рестораны, театры, пирушки – все стоило дорого. Но у детей, по понятию Юлии Ивановны, выбора не было: или вести себя так, как ведут в гвардии все, или же уходить в отставку. Когда из псковского поместья Карева, принадлежавшего Мусоргским, приезжал управитель, мать запиралась с ним и подолгу вела утомительные разговоры, соображая, что бы еще заложить, какие угодья сдать в аренду и как уменьшить расходы. Муж ее, Петр Алексеевич, родившийся от брака барина с простой крепостной крестьянкой, усвоил замашки барина. Он и в Кареве жил широко, не по средствам, но после того, как семья была перевезена в Петербург, сыновья определены в гвардейскую школу, а к младшему приглашен педагог по музыке, потому что Юлия Ивановна требовала, чтобы Модест, с которым она начала заниматься сама, непременно учился и тут, отец счел свою роль по отношению к семье законченной. В столице он вовсе вышел из всяких границ. Будучи хлебосолом, он стал жить еще шире и за несколько лет промотал большую часть своего состояния. После его смерти обнаружилось, что жить почти не на что. Юлия Ивановна решила во что бы то ни стало вывести сыновей в люди и всю тяжесть забот приняла на свои плечи.

Истинного положения дел Модест не представлял себе. Когда мать предлагала деньги, он, хотя и чувствовал по временам неловкость, деньги от нее принимал, стараясь не думать, какой ценой они добыты.

Сегодняшнее предложение Ванлярского было тем еще хорошо, что не требовало вовсе трат: он мог уйти из дому с чистой душой.

В назначенный час Ванлярский явился, и они отправились.

Даргомыжский занимал скромную, небольшую, но удобную квартиру на Моховой. В дома знати его давно уже не приглашали, и он, махнув на это рукой, решил окружить себя теми, кто относился к нему с почтительным интересом. Его посещали не те любители, какие вхожи в дома меценатов: несколько милых девушек, полупоклонниц, полуучениц, с приятными голосами, молодые люди и люди постарше, пристрастившиеся к музыке, составляли его круг.

Уже подходя к Моховой, Ванлярский счел нужным предупредить приятеля:

– Только не думай, пожалуйста, что он с виду особенный, не то разочаруешься с первой минуты. Я описывал тебе его однажды: так вот – вроде того, как описал.

Мусоргский кивнул, соглашаясь. Казалось бы, он не придавал значения внешности, однако сам был затянут в мундир и напомажен.

Дворник, сидевший на тумбе возле ворот, проводил офицеров равнодушным взглядом. Возле него вертелась собачонка, и он отгонял ее от себя метлой.

Когда Мусоргский увидел хозяина, то, несмотря на предупреждение, почувствовал себя несколько разочарованным. К ним вышел человек желчного вида, с нездоровой желтизной лица и водянистыми глазами. Высокий лоб и изящно очерченный подбородок придавали лицу известное благородство, но опущенные книзу усы сообщали ему жесткость. Был он низкого роста, худощав, в цветном жилете и темном сюртуке. Голос в самом деле оказался высоким до пронзительности.

– Буду рад, – начал он, обратившись к Мусоргскому, – если вам не покажется в моем доме скучно. Любя музыку, вы пожелали меня навестить? А я решил уже, что после неуспеха «Русалки» молодежь от меня совсем отвернется.

Говоря, он придирчиво рассматривал гостя: не слишком ли напомажены волосы, не чересчур ли узка, даже для офицера, талия? Заметив это недоверие в его глазах, Мусоргский подумал, что хозяин в каждом входящем готов видеть противника.

Но в гостиной, где собралась молодежь, царила атмосфера дружелюбия. Заметив, что гость нерешительно осматривается по сторонам, Даргомыжский сказал:

– По возрасту, как видите, больше подходят вам, чем мне. Что поделаешь: тянет меня к ним сильней, чем к иным определившимся индивидам.

В гостиной было просторно и уютно. В одном углу стоял рояль орехового дерева; в другом, противоположном, большой, тоже орехового дерева, удобный, с гнутой спинкой диван. Кресла были такие же спокойные и удобные.

Разговор возобновился: толковали о том, что собираются ставить в Большом театре и что пойдет на русской сцене, в театре-цирке. До слухов хозяин был, видно, охотник: он оживлялся от них, но, выслушав, напускал на себя выражение легкой брюзгливости. О Глинке все говорили с великим почтением и сочувствием.

Когда кто-то о нем упомянул, Даргомыжский, сдвинув круто брови, заметил:

– Опять за границу уехал! И не мудрено. Четырнадцать лет на сцене «Руслана» не ставим – разве не горестно автору? Чем только не балуемся, всякой всячиной, а такой изумруд собственными ногами затоптали! Эх, страна наша…

Речь его стала строже и как будто более певучей, когда об этом заговорили. Не только хозяин, но и все тут считали Глинку первым композитором среди русских и великим музыкантом всех времен.

Сидя в стороне, Мусоргский слушал с затаенным вниманием, удивленный. О музыке тут говорили совсем не так, как в кругу приятелей-офицеров: с любовью, уважением и пониманием.

По просьбе хозяина девушка в голубом платье с оборками и высоким корсажем начала петь глинкинские романсы. За рояль сел молодой человек в форме чиновника. Голос у девушки оказался небольшой, но чистый, и пела она с той выразительной простотой, которая больше всего трогает сердце.

– Вот прелесть-то1 – сказал Даргомыжский. – Ну есть ли что-либо, подобное этому?

Потом пошли в ход романсы самого Даргомыжского, а позже отрывки из «Руслана»: квинтет, дуэт Ратмира и Финна, арии, оркестровые картины. Исполнители находились для всего. Хозяин увлекательно, несмотря на хрипловатость голоса, пел Финна; бас исполнял баритоновую партию, меццо-сопрано – контральтовую, но все, взятое вместе, Мусоргского задело глубоко: впервые в жизни он слышал музыку, сочиненную в Петербурге, непонятую тут, но открывавшую необъятный мир красоты.

Даргомыжский, казалось, о новом госте забыл и, только вдоволь напевшись, обратился к нему:

– Может, и вам угодно принять участие? У нас тут видите как поют – кто лучше, кто хуже. Спрос с каждого по возможностям.

– У меня опыта вовсе нет, – смущенно ответил Мусоргский.

– Да он отлично играет, Александр Сергеевич! – вмешался Ванлярский, сидевший в другом конце гостиной. – Прикажите ему сесть за рояль.

Круг стоявших около инструмента разомкнулся, и Мусоргский – делать нечего! – подошел.

– Я и не знаю, что сыграть-то…

– У нас неволить не любят, – заметил хозяин. – Что вам угодно, тем и побалуйте.

Молодежь отступила от рояля, чтобы не смущать оробевшего офицера. Перебрав в памяти несколько вещей, Мусоргский решил исполнить польку своего сочинения, затем свой же парафраз на знакомые оперные мотивы. Вначале он волновался и только позже, почувствовав, что его слушают, стал играть смелее. В одном отрывке он в свободной импровизации вздумал изобразить что-то вроде колокольного звона: получилось густо, сочно и полновесно.

– Ишь ты, скажите пожалуйста! – пробурчал хозяин.

Дослушав до конца, он тем же резковатым голосом произнес:

– Талант виден изрядный, но вкуса вашего, простите, не уразумел.

Мусоргский отважился спросить, что именно Александр Сергеевич подразумевает под вкусом.

– Сочинение не может служить прихоти или забаве – оно должно преследовать свою цель. Мы собираемся не для того, чтобы вечера как-нибудь коротать. У нас задача иная, чем, скажем, в концертах Дворянского собрания. Михаил Иванович всю силу своего гения отдал искусству России, и мы по мере сил стараемся служить тому же.

Мусоргский покраснел, лицо его потеряло оттенок юношеской бледности: он вспомнил, как на прошлой неделе чуть не всю ночь услаждал товарищей музыкальной чепухой, бойкими безделушками, и ему стало стыдно. «Ай да Модест! – повторяли в ту ночь товарищи. – Другого такого ни в одном полку нет – только у нас!» Поддавшись на похвалы, он играл мазурки, польки, фантазии.

Сейчас все показалось постыдным до жалости: только что исполняли романсы Глинки, «Руслана», а он, поддавшись на удочку, сел за рояль и показал, насколько нетребователен его вкус.

Хозяин не склонен был щадить новичка и, когда тот, расстроенный, отошел в сторону, не стал его утешать.

Гости попросили Даргомыжского, чтобы он поиграл «Русалку». Нашлись исполнители для партий Наташи и Мельника, а партию Князя взял на себя сам автор.

В домашнем исполнении все показалось понятнее, чем в театре. Мусоргский точно в первый раз слушал оперу: он ощутил напевность и красоту ее арий, человечность образов, созданных композитором. До чего же неуместными были насмешки товарищей по полку, до чего глупыми и невежественными!

Даргомыжский, как будто его имел в виду, показывая «Русалку», спросил:

– По вкусу вам или нет, господин Мусоргский? Бранят мою оперу, а мне хотелось внести свою скромную лепту в русский оперный сюжет. И казалось мне, что кое-что удалось.

– Все тут, Александр Сергеевич, удалось, – хором сказали гости.

Мусоргский признался, что со сцены он не так понял, как сегодня: теперь ему все понравилось.

В глазах автора мелькнул радостный огонек, и он с удовлетворением опустил голову.

– Только в этом кружке и сознаешь себя музыкантом. Если вам тут по душе – милости прошу: будем рады. Только надо поскорее вам понять, что музыка простой забавой служить не может: у нее назначение более высокое – правду жизни выражать.

Он поднялся. Казалось, самое важное, что надо было сказать, уже сказано, и гости, почувствовав это, стали прощаться.

На улице было тихо. Возле дома никого не было видно. Горел фонарь около ворот, а другой светил где-то за три дома отсюда.

Ванлярский и Мусоргский отстали от остальных.

– Не жалеешь, что попал сюда?

– Все для меня ново, – сознался Мусоргский, – я даже подавлен. Но мне понравилось, и я бы хотел тут бывать… если позовут.

– Так позвали уже, ты слышал.

– Да не очень-то горячо.

– Ты не знаешь его: не понял бы тебя – не стал бы приглашать. А барышням ты понравился, я заметил.

– Оставь!

Щегольской, кокетливый тон, обычный в разговорах молодых офицеров, на этот раз покоробил Мусоргского.

– Неуспех «Русалки» очень его огорчил, – продолжал Ванлярский. – До сих пор еще Александр Сергеевич не пришел в себя, поэтому и кажется подозрительным. Но, если идешь к нему с искренним чувством, ты для него желанный гость. Я, Модест, видать, оказался твоим крестным отцом в этом доме. Что же, рад: давно надо было тебе сюда. Ну, прощай. – И он пошел своей стороной.

На следующий день, освободившись от строевых занятий, Мусоргский прямо из полка отправился на Невский, в магазин Бернарда, и спросил сочинения Глинки. Владелец магазина, с сильной проседью в бороде, предупредительный и спокойный, справился:

– Для себя, господин прапорщик, покупаете? – Видя недоумение покупателя, он объяснил: – В вашей среде, я заметил, интересуются другой музыкой.

Мальчик подставил лестницу. Хозяин сам полез наверх и достал с последней полки запыленную пачку.

– Тут всё: может, что подойдет, прошу посмотреть.

Мусоргский просматривал романс за романсом. Иные он откладывал в сторону. Большая часть была ему незнакома даже по названию, но вот попался один, услышанный им вчера, затем еще один.

Хозяин магазина наблюдал за ним с молчаливым вниманием.

– Есть и более доступные сочинения, тоже русских авторов, – сказал он. – Дюбюк, Дютш…

– Нет, я из этой пачки отберу.

– Давно взял за правило удовлетворять разнообразные вкусы, а то бы не стал это держать у себя – дохода не приносит. – И он вздохнул.

– Да мало ли в Петербурге музыкальных кружков! – возразил Мусоргский.

Нотный торговец с достоинством погладил бороду:

– Кружки есть действительно. Но, если дело вести, думая только об их вкусах, пришлось бы закрыть торговлю. – Он показал наверх. – Там клавиры «Жизни за царя» и «Руслана» лежат, а сколько продано за год? Один или два. Вот какова картина, господин офицер!

Он насупился и с выражением молчаливой строгости отошел, предоставив покупателю самому разбираться в запыленной пачке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.