Случалось на маршах нам спать на ходу

Случалось на маршах нам спать на ходу

В годы минувшей войны наша пехота, как известно, передвигалась пешком. Почти таким же пешеходом, как все пехотинцы, был я, равно как и все мои подчиненные, кроме ездовых.

Обычно, когда рассказывают о боевом пути какой-либо воинской части, перечисляют основные битвы, в которых она участвовала, называют города или местности, где эти битвы происходили, упоминают командующих и героев. Однако война — это не только бои, не только мужество, это еще и великий солдатский труд, великое терпение. Об этой стороне войны нечасто вспоминают, поэтому я решил рассказать об одной из сторон солдатского труда в военные годы. Не могу припомнить, чтобы кто-то называл протяженность боевого пути. А ведь по такому показателю, если речь идет о пехоте, можно точно представить себе, сколько прошагал солдат по дорогам войны между боями. Я вычертил на карте боевой путь нашего полка от Сталинграда до Кенигсберга, и оказалось, что всего на маршах-переходах мы прошли свыше двух с половиной тысяч километров!

Долгие марши — довольно большая, по-своему трудная, но и незабываемая часть пережитой мной войны. Она не была бескровной, были два случая потерь в батарее, когда под колесом пушки срабатывала установленная немцами мина. Но когда спустя десятилетия вспоминаю наши походы, они видятся мне в первую очередь как изнурительный, валящий с ног неизбежный труд на войне.

Чаще всего мы совершали долгие марши, когда преследовали отступивших накануне немцев. Маршировали ночами, чтобы вражеская авиация не обнаружила нас до соприкосновения с противником. Бывали и редкие исключения из этого правила, когда сплошной дождь или густая низкая облачность позволяли какую-то часть марша выполнить в светлую часть суток, не опасаясь появления в небе вражеского самолета-разведчика. Отступая, немцы обычно отрывались от нас (полагаю, что почти всегда на автомобилях) километров на 40–50, так что не раз мы обнаруживали противника лишь на вторую или даже третью ночь преследования, когда он уже закрепился на новом рубеже.

Шагая ночью в походной колонне, мы чувствовали себя в относительной безопасности, и в часы марша каждый мог думать о чем-то своем, предаваться вполне мирным мыслям и воспоминаниям. Но это милое сердцу пребывание в прошлом было недолгим. Его вытесняли накапливающаяся усталость от непрерывной ходьбы и борьба со сном. Ночные марши изматывали каждого. Даже в хорошую погоду, когда солдатские ноги не вязнут в месиве разъезженных грунтовых дорог и нудный дождь не пропитал насквозь солидно потяжелевшие шинели.

Мы выходили на дорогу вскоре после заката, а завершался марш примерно за полчаса до рассвета. Как мне помнится, обычно за ночь удавалось пройти не более 20–25 километров, хотя по правилам военного искусства надо было бы преследовать отступающего противника буквально по пятам. Увы, темень, скверные грунтовые дороги, сомнения направляющих в голове колонны, возникавшие чуть ли не на каждом скрещении дорог, и, конечно, смертельная усталость отягощенных нелегкой фронтовой поклажей пехотинцев исключали такую возможность. Не помогали ни грозные указания высокого начальства, ни ставшее привычным понукание начальников рангом пониже.

Обычно минут через двадцать после начала марша объявлялся короткий привал («Оправиться, перемотать портянки, ездовым проверить сбрую»), вслед за которым более-менее нормальный темп марша поддерживался до первого большого привала. Отдых возвращал силы, и мы продолжали свой путь. Но бодрый шаг сохранялся недолго. Приглушенные мягким грунтом звуки солдатских шагов и мерной конской поступи, скрип повозок, обрывки чьих-то негромких разговоров и пофыркивание лошадей сливались в монотонный убаюкивающий шум, и большинство бойцов постепенно впадало в дремотное состояние. Солдаты засыпали на ходу, их шаг замедлялся, колонна растягивалась. Некоторое подобие строя однако сохранялось, так как, даже уснув, пехотинцы автоматически продолжали идти, держась одной рукой за хлястик шинели идущего впереди товарища. Правда, часто бывало, что рука уснувшего соскальзывала с хлястика, и солдат, лишившись «буксировщика», продолжал идти самостоятельно. Не раз в такие ночи я видел, как от строя постепенно отходит в сторону одинокая фигура, сначала она идет под небольшим углом к дороге, постепенно угол увеличивается, солдат натыкается на кустарник, или попадает на взрыхленный грунт, или же, рухнув, как подкошенный, оказывается лежащим в кювете. Схватившись, он через минуту уже догоняет своих, а немного позже все может повториться сначала.

Периодически раздается окрик: «Подтянись!» Бойцы на миг просыпаются, шеренги выравниваются, но вскоре сон опять овладевает большинством солдат. Некоторым офицерам удается поспать часок-другой на повозке батальонного обоза, потом их будят и сменяют бодрствовавшие напарники.

Если дорога сухая, то во время привалов или долгих незапланированных остановок до предела утомленные солдаты сразу валятся на землю или забираются в кювет, спят и сидя, и лежа. Как трудно потом подняться по команде: «В колонну становись! Марш!» — ведь ноги все еще продолжают гудеть от усталости.

Одним из немногих средств предотвращения дремоты во время ночных маршей была беседа с приятелем, особенно из недавних знакомых, о которых еще не все знаешь. Любая тема годилась для беседы,только бы разговор не превращался в длинный монолог, быстро усыплявший собеседника.

Не только долгий марш, от которого ноги становились неподъемно тяжелыми, но и непрерывная борьба со сном изматывала пехоту...

Намного легче в походе было солдату нашей батареи. Во-первых, ему не обязательно было таскать на себе вещмешок, каску, шинель — все это удавалось пристроить на передке рядом с ездовым или на одной из повозок взвода боепитания. Огневики, а их было у нас по четыре-пять человек в каждом орудийном расчете, обладали еще одним преимуществом перед пехотинцами: вместо хлястика шинели впереди идущего трое из расчета держатся за пушку (двое за щит, третий между ними и чуть позади — за ствол). Остальные шагают рядом с пушкой. Более того, если дорога не очень трудная и в упряжке вся четверка лошадей, одному из расчета разрешается проехать километр-другой, сидя на лафете. Правда, этот очень заманчивый отдых таил в себе довольно большую опасность: стоило «отдыхающему», задремав на минутку, потерять равновесие, как он оказывался под колесами пушки. Близкое соседство с пушкой грозило подобной неприятностью всем: и шагавшим рядом, и следовавшим за орудием. Случалось, когда батарея замедляла ход, уснувший пушкарь нечаянно отпускал щит и продолжая шагать, опережал пушку, а через минуту, когда кони снова ускоряли шаг, он попадал под колесо орудия. За три с половиной года таких ночных происшествий было почти два десятка, но, насколько я помню, переломов и других тяжелых травм не было ни разу. Должен признаться, что я тоже побывал под колесами пушки, причем дважды (к счастью, оба раза без серьезных последствий).

Достигнув намеченного для дневки места, чаще всего в лесу или роще, каждый из нас мечтал об одном — как бы поскорее лечь и отоспаться после бесконечно долгой мучительной ночи. Увы, требовалось сначала расположить и замаскировать пушки, обоз, лошадей, организовать дежурство. Лишь после этого каждый выбирал себе удобное местечко и, «шинель подстелив и шинелью укрывшись», мгновенно засыпал.

Здесь уместно рассказать о нашей первой дневке после ночного марша в мае 1944 года. Она началась, когда было довольно прохладно, так как солнце лишь начинало подниматься над горизонтом и все «спальные» места были в сплошной тени от деревьев и кустов. Но спустя два-три часа тени не стало и почти все спящие оказались на солнце. Яркий свет и избыточное тепло не меня одного вынудили проснуться и искать новое место в тени. До сих пор помню, голова болела и противно было, как с похмелья. Уснуть после этой побудки удалось не всем. На следующий раз многие стали осмотрительнее, когда выбирали место для сна. Надежнее всего было примоститься под повозкой, но желающих устроиться там было слишком много. Я предпочел, предварительно сориентировавшись по компасу, улечься рядом с колесом одной из моих пушек с таким расчетом, чтобы находиться в его тени до самого полудня. Мой «научный подход» полностью оправдался. Выспался я в тот день отлично...

Доводилось нашей дивизии совершать многодневные переходы вдали от зоны боевых действий. Это случалось, когда дивизию перебрасывали на другие участки фронта. Требования к скрытности нашего движения в целом сохранялись, но иногда для ускорения переброски войск допускалось начинать и заканчивать марши в светлое время суток. Помню четыре многодневных перехода: в ноябре — декабре 1942 г. — от Волги к Дону после окружения армии Паулюса; в мае — июне 1944 г. — из освобожденного Крыма к железнодорожной станции Снегиревка Николаевской области, где мы грузились в эшелоны; в июне — июле того же года — через Белоруссию к Литве после выгрузки с эшелонов на станции Ельня Смоленской области; в ноябре 1944 г. — когда дивизию временно перебрасывали из Литвы в Латвию и обратно.

При этих передислокациях командование, как всегда, устанавливало очень сжатые сроки выхода дивизии на новые рубежи, а это требовало увеличения как скорости марша, так и его продолжительности. Но силы человеческие не беспредельны, и к концу каждого ночного марша мы едва волочили ноги. И вот однажды командир дивизии, чтобы хоть немного ускорить движение своих солдат, применил неожиданное средство. Перед самым рассветом, когда до назначенного пункта дневки оставалось около двух километров, вдруг загремели звуки бодрого марша. Это играл небольшой духовой оркестр дивизии, расположившийся на обочине дороги. Возможно, кому-то в это будет трудно поверить, но эффект был потрясающий. Сон как рукой снимало, солдаты, и я в их числе, без всякой команды приосанивались, ноги сами начинали шагать в такт ударам барабана. Полученного заряда хватал о, чтобы, больше не засыпая, добраться до назначенного места.

Следующей ночью оркестр уже взбадривал нас три раза: после того как мимо него проходила вся колонна дивизии, музыкантов, их было семеро, усаживали в грузовик и перебрасывали на несколько километров вперед по маршруту нашего движения. Сеансы «музыкальной поддержки» оказались довольно полезными, и в дальнейшем наш духовой оркестр не раз привлекался для поднятия духа едва плетущейся пехоты.

* * *

Задумывая написать воспоминания о наших маршах на войне, я собирался завершить их приведенным выше рассказом о «музыкальной поддержке пехоты». Но совсем недавно наткнулся на несколько записей из дневника немецкого солдата Вилли Ризе, воевавшего в 1941–1944 гг. на Восточном фронте (дневник опубликован в Германии в 2003 г.). Прочитав их, убедился, что не только мои однополчане страдали сонливостью на маршах. Оказалось, что даже пресловутая железная дисциплина немецкого вермахта не могла устоять перед человеческой усталостью и всепобеждающей силой сна. Об этом говорят следующие строки, написанные немецким солдатом в годы войны (перевод с немецкого мой).

Комментарии, по-моему, не требуются.

* * *

После возвращения из Латвии дивизия некоторое время была во втором эшелоне. В эти дни прибыл приказ о назначении Винокурова начартом полка, а меня — командиром батареи. Мой первый шаг в новой должности не был связан с боевой деятельностью, но я его запомнил надолго.

К этому времени из шестерых недоучившихся курсантов Рязанского артиллерийского училища, прибывших в Туймазу летом 1942 года, в батарее оставалось двое: я и командир орудия Василий Пантелеев, дружба с которым не прекращалась со дня прибытия. Из строевой части поступило распоряжение представить кандидатуру для направления в военное училище, и я, не задумываясь, велел вызвать Пантелеева. Вот какой разговор состоялся между нами наедине:

— Вася, как считаешь, скоро война кончится?

— Думаю, скоро, через полгода, может быть, даже раньше.

— А тем временем убить или искалечить могут?

— Конечно, зачем спрашиваешь?

— Так вот, друг милый, поезжай учиться. Пока выучат на офицера, война закончится, цел будешь. Полчаса тебе на размышление.

Через полчаса я подписал направление, и, передав командование расчетом своему бессменному наводчику, рослому Щербинину, Пантелеев навсегда покинул батарею. Расскажу о нем подробнее.