1959–1961
1959–1961
При составлении наградных представлений ценился не высокий штиль и изысканность эпитетов, а безукоризненная выверенность формулировок. В Комитете безусловным докой по части редактирования подобного рода документов слыл первый заместитель председателя, генерал-полковник Ивашутин. Редактируя представление на Сташинского, Пётр Иванович внёс лишь одну существенную поправку. После слов «…в течение ряда лет активно использовался в мероприятиях по пресечению антисоветской деятельности украинских националистов за границей и выполнил несколько ответственных заданий», немного подумав, поставил запятую и дописал: «… связанных с риском для жизни».
«Особая папка» с документами «не для печати» легла на стол председателя Президиума Верховного Совета маршала Ворошилова. Увидев характерную, чёткую подпись секретаря Президиума М. П. Георгадзе, Климент Ефремович без колебаний поставил чуть выше свой автограф в грамоте Указа. Он знал, что подобная бумага не могла попасть к нему без многочисленных спецпроверок и согласований, а посему подписал документ без колебаний, памятуя золотые слова Михаила Порфирьевича: «Президиум Верховного Совета СССР никогда не ошибается».
Канцеляристы шлёпнули гербовую печать и обозначили дату — «6 ноября 1959 года». Возможно, кто-то при этом завистливо хихикнул: «Дорого яичко к Христову дню…»
Алексей Алексеевич, начальник отдела, за которым числился Сташинский, был заранее предупреждён, что орден герою собирается вручать сам председатель Комитета. Поскольку лишний раз «светить» агента в доме на площади Дзержинского не рекомендовалось, он решил проинструктировать Богдана в гостинице.
Объяснив некоторые нюансы будущей церемонии, Алексеевич перевёл разговор на тему, которая его тревожила гораздо больше, а именно — отношения подчинённого с немецкой гражданкой Инге Поль. Но Сташинский, интуитивно чувствуя свой новый статус орденоносца, по-прежнему твёрдо стоял на своём: «Женюсь».
«Идиот, — думал опытный гэбэшник, — щенок, недоросль: „Не хочу учиться, а хочу жениться”. Мальчишка!.. Хотя какой мальчишка, скоро тридцатник уже стукнет. Но всё равно идиот». Собравшись с духом, он попытался говорить максимально тактично, спокойно и убедительно:
— Пойми, ты совершаешь необдуманный поступок…
— Я уже давно всё обдумал, — возразил Сташинский.
— Не перебивай. Сначала выслушай начальство, а потом уже можешь возражать, — остановил его Алексеевич и, не удержавшись, добавил: — Если сможешь… Я искренне желаю тебе добра. Всё очень сложно. Как бы ты ни хотел скрыть от жены (будущей жены) род своих занятий, у тебя ничего не получится. Обязательно проколешься. Они — жёны — похлеще любой контрразведки. Ты сознательно роешь себе яму. Ты уверен в своей немке? Хорошо. Но будет ли она готова помогать тебе? У нас только так: жена нелегала — его правая рука, в экстренном случае — даже замена. Она способна на это? Сомневаюсь… Откажись от своих дурацких планов… Оглянись вокруг, посмотри, сколько прекрасных девушек даже в нашем Комитете! Мне бы твои годы… Подумай, в конце концов, о перспективах. Ты женишься на нашей девушке, вы вдвоём (а это громадный плюс в любой легенде) выезжаете на работу на Запад. Легализуетесь, работаете. Всё прекрасно — и для дела, и для тела. — Тут Алексеевич даже ухмыльнулся неожиданному для себя каламбуру. — В общем, вернёмся к этому разговору через несколько дней. Будешь готов — дай знать, я приеду к тебе сюда.
Но скрытый смысл этого приказа до Богдана так и не дошёл.
В назначенный день и час вместе со своим непосредственным начальником и тем самым Георгием Аксентьевичем он находился в приёмной председателя Комитета Александра Николаевича Шелепина. Его спутники хранили молчание. Богдан вспоминал то немногое, что слышал о новом «хозяине».
Был первым секретарём ЦК комсомола, немного поработал в ЦК КПСС, чуть меньше года назад назначен председателем КГБ… Вот вроде бы и всё… Впрочем, о своих начальниках, которые сейчас сидели рядом, он знал ещё меньше. Биография Шелепина всё-таки публиковалась в советской прессе…
В этот момент молодой человек, сидевший за столом секретаря, встал, видимо получив какой-то негласный приказ, подошёл к двери кабинета председателя и негромко произнёс:
— Прошу.
Шелепин встречал гостей посреди своего кабинета. Демократично поздоровавшись с каждым за руку, он тут же торжественно произнёс:
— Сегодня я выполняю почётную миссию. По поручению Президиума Верховного Совета СССР позвольте огласить соответствующий Указ…
Александр Николаевич прочёл Указ и, улыбнувшись, вручил грамоту внезапно одеревеневшему Сташинскому. Потом отвёл руку в сторону, и неизвестно откуда вынырнувший порученец тут же вложил ему в ладонь тёмнобордовую сафьяновую коробочку с орденом. Шелепин, немного повозившись с застёжкой, всё же прикрепил орден к пиджаку Богдана. Потом пожал руку, по-отечески (как ему казалось) приобнял и громко сказал:
— Молодец! — И, обернувшись к стоявшим рядом офицерам, подмигнул и повторил: — Молодец! Ведь правда, какой молодец?!
На лицах сияла улыбка.
— Вы же понимаете, Богдан… э-э-э… Николаевич, этот Указ, к сожалению, не может быть опубликован, — стал объяснять Шелепин. — В открытой печати о подвигах, подобных вашему, писать не принято… Война наша тайная, но, — он поднял указательный палец к потолку, — но весьма и весьма результативная. В мирное время заслужить боевой орден — это…
Затем он пригласил всех за рабочий стол, сам заняв место с торца.
— Богдан Николаевич, прошу рассказать мне о проведённой вами операции. Рапорты я, разумеется, читал, но хотелось бы услышать всё, как говорится, из первых уст, и как можно подробнее. Хорошо?..
Сташинский смешался, не понимая, что, собственно, этот человек, один из главных руководителей СССР, а для него самого — так и вовсе самый главный, хочет услышать от него. Рассказывать о слежке, о похоронах в Роттердаме, об отравленной собаке в лесу под Берлином, о сломавшейся отмычке или о том, как после его выстрела в подъезде качнулся и упал мордой на лестницу Бандера?
— Смелее, — подбодрил его председатель.
К удивлению Богдана, Шелепина действительно интересовали мельчайшие детали операции. Как действовал яд? В какое точно время вы вышли потом из подъезда? В какой гостинице останавливались? Не пытался ли Бандера защищаться?..
— А что, вы говорите, Бандера нёс в правой руке? Какой-то пакет?
— Да. Это был бумажный пакет с помидорами.
— А где именно вы стояли? Что за женщина была на лестнице?.. Вы её видели впервые?.. Покажите, где вы находились, когда в подъезд вошёл Бандера…
Сташинскому даже пришлось набросать на бумаге некое подобие схемы подъезда дома на Крайтмайрштрассе: кто где стоял, на каком расстоянии, в каком направлении двигался и т. д. Въедливость председателя невольно напомнила Богдану его первый контакт с работниками Комитета, с тем самым капитаном Ситниковским. Всё та же вкрадчивость интонаций, всё те же раз за разом повторяемые вопросы, имевшие цель уличить собеседника во лжи… Боже милостивый, как же давно это было! В какой-то другой, чужой жизни… В конце концов Богдан понял, что эта дотошность Шелепина диктовалась не столько служебной необходимостью и профессиональным интересом, сколько неизжитым, чисто мальчишеским любопытством ко всякого рода загадкам и тайнам. Может быть, Александру Николаевичу до сих пор не давали покоя детские мечты или несбывшееся желание стать шпионом, разведчиком? Может быть. Кто знает…
Череду странных мыслей и фантазий Сташинского оборвал внезапный вопрос председателя:
— А как вы себе представляете свою дальнейшую службу в Комитете?
Орденоносец пожал плечами.
— На некоторое время останетесь здесь, в Москве, — сам ответил на свой вопрос Шелепин, — пока на Западе шумиха не утихнет. — Он улыбнулся. — Волну вы подняли немалую… Мы найдём вам достойное применение. Мы вас ценим…
Помолчали. Повисла неловкая пауза. Шелепин кашлянул и задал дежурный вопрос, давая понять, что беседа приближается к финалу:
— Есть личные просьбы?
— Так точно! — не растерялся Сташинский.
Богдан понимал: для него выпал редкий и, может, единственный шанс. Молодой шеф Лубянки слыл либералом, и момент был как раз походящий. Хотя Сташинский, безусловно, рисковал. Тем паче что за глаза Шелепина ещё с комсомольских лет называли «железным Шуриком». С этим прозвищем он пришёл и в Комитет. Впрочем, о «титуле» своём Александр Николаевич знал и даже втайне гордился, стараясь, как говорится, соответствовать. Не только в достижении своих, далекоидущих целей, но и в отношениях с коллегами и подчинёнными.
Но для страдальца Ромео Сташинского иного выхода не существовало. Он решил использовать последнюю возможность устроить свою судьбу. Честно рассказал об Инге, об уже состоявшейся помолвке. Попросил разрешения вступить в брак с гражданкой ГДР. Пусть Германской, но ведь всё же Демократической Республики.
Для Александра Николаевича матримониальные планы талантливого ликвидатора, естественно, секретом не являлись. Ему о них уже успели доложить.
Выдержав паузу, Шелепин красиво и убедительно заговорил о том, какими качествами должна обладать спутница жизни настоящего чекиста: она должна быть верной и преданной подругой, надёжной помощницей, кристально чистым и честным человеком, преданным делу партии…
Даром красноречия Сташинский не обладал, но всё же поспешил заверить председателя Комитета в том, что и он сам, и его будущая супруга высокое доверие безусловно и полностью оправдают.
— Брак — это серьёзное испытание на зрелость. И для вас, и для вашей избранницы, — продолжил Шелепин. — Не слишком ли поспешно вы принимаете столь ответственное решение?.. К тому же вам должно быть известно: подобные браки противоречат всем существующим у нас правилам…
— Конечно, мне это известно. Но мы с Инге знакомы уже три года. Это достаточный срок, чтобы убедиться в её порядочности и благонадёжности. Она разумная девушка и не испытывает к СССР никаких враждебных чувств. Будь иначе, я бы это наверняка заметил и тогда сразу же прекратил бы с ней всякие отношения.
«Знали бы они, — думал при этом Богдан, — о чём мы с ней шепчемся по ночам…»
— Вы добились значительных успехов в последнее время. Вы на хорошем счету, — медленно и веско произнёс Шелепин. — В вашем случае я готов сделать исключение. Но одно условие: после бракосочетания девушка должна принять советское гражданство, пройти подготовку, чтобы в будущем помогать вам в работе, то есть стать сотрудником Комитета. Вы меня понимаете?
— Так точно, Александр Николаевич. Мы вас не подведём, — отрапортовал Сташинский, не сдерживая счастливой улыбки.
— Но прежде чем говорить с ней обо всём этом, вы должны привезти её сюда, чтобы она получила полное представление о жизни в Москве и вообще о Советском Союзе. Только потом вы можете раскрыть перед супругой некоторые детали своей работы и всё прочее… — Помолчав, Шелепин добавил: — В общем, желаю счастья в личной жизни, Богдан Николаевич!
Решение председателя по Сташинскому не требовало документального оформления. Никто из приближённых не отважился переубеждать Шелепина. «Шурик» действительно был «железным», и данное им слово — тоже.
В конце декабря Сташинский прибыл в Восточный Берлин. Для Инге он по-прежнему оставался Йозефом Леманом, сотрудником ДИА — представительства Минвнешторга. При встрече Сергей вручил «Леману» миниатюрное устройство, с помощью которого собирался слушать его разговоры с невестой: «Пойми правильно. Нам важна её естественная реакция на твои „признания”. Это приказ».
Прямо с вокзала Сташинский помчался в парикмахерскую, где работала Инге. После объятий и поцелуев они отправились в поход по магазинам — нужно было купить некоторые продукты и рождественские подарки родителям. Инге была взволнована встречей, мысленно она уже представляла и свадьбу, и всю их будущую совместную жизнь.
Хотя её в то же время что-то настораживало в Йозефе. Женским чутьём она понимала, что тот, с кем она три года назад впервые легла в постель, и этот, сегодняшний — два разных человека, но в чём эта разница, уловить не могла, ответ на этот вопрос никак не складывался в её голове.
В родительском доме Инге в Дальгове они безмятежно и весело провели рождественский вечер, а ночью, точнее, уже под утро, когда остались наедине, Богдан признался ей, что никакой он не Леман и вовсе не немец, а гражданин СССР, сотрудник КГБ, выполняющий в Германии совершенно секретные приказы своего руководства. Потом рассказал об условиях, поставленных ему в Москве.
Услышав, что ей, возможно, предстоит помогать мужу в работе на советскую разведку, берлинская парикмахерша буквально встала на дыбы:
— Ты сошёл с ума?!
— Если мы хотим жить вместе, ты должна на это согласиться.
— Нет, ты в самом деле сумасшедший!
Он пытался урезонить её:
— Инге, согласиться — ещё не означает работать на них…
В Москве на Белорусском вокзале будущую супружескую чету «Крыловых» встречал молодой человек по имени Аркадий. Он отвёз их в гостиницу, проследил за оформлением (хотя «Украина» и была, считай, ведомственная), посоветовал отдыхать, набираться сил, впечатлений и любезно обещал сопровождать молодых в поездках по столице.
«Смотрины» продолжались более месяца, пока всё тот же Георгий Аксентьевич, оказавшийся экспертом не только по спецоружию, но и в делах сердечных, не выдавил из себя сакраментальную фразу, обращаясь к Богдану:
— Ладно. Но смотри, как бы в будущем не пожалел о том, что делаешь…
В конце концов «Крыловы» вернулись в ГДР, где в апреле 1960 года должна была состояться церемония бракосочетания и венчание молодых. Узнав о предостоящем церковном обряде, обескураженный резидент тут же связался с Центром, но ему дали понять, что венчание идеально вписывается в продолжение легенды герра Лемана. Пусть всё идёт своим чередом.
Медовый, как и все последующие месяцы, молодожёны должны были провести в Москве, в небольшой, но уютной однокомнатной квартирке, предоставленной Комитетом. Инге понадобилось не менее суток, чтобы выучить наизусть свой новый адрес — 2-я Ново-Останкинская улица, дом 18.
У Богдана же был свой курс зубрёжки — его немецкому всё ещё было далеко до совершенства. Он целыми днями пропадал на занятиях, по вечерам читал немецких классиков в оригинале, перелопачивал кучи германских газет (гэдээровских и западных, которые брал на службе). Начальство вновь прозрачно намекало на перспективы в резидентуре КГБ в одной из европейских стран или даже в Америке. Готовься к новым испытаниям, парень.
Хотя какая там резидентура, какая там спокойная жизнь в Лозанне или Базеле, понимал Сташинский, это приманка, рассчитанная на простака. Руководство Комитета страховалось. Ликвидатор сам по себе является небезопасным свидетелем. Исполнив смертный приговор сначала Ребету, а потом Бандере, убийца подписал его и себе. Сделавший своё дело, он сам должен был сгинуть. Не отличавшийся склонностью к аналитике Сташинский понимал: его ввели в игру простой шахматной фигурой, скорее всего пешкой, которую с лёгкостью разменяют или которой пожертвуют, в зависимости от обстоятельств. Его превратили в «инструмент» или «орудие», немого и тупого исполнителя чужой воли. Он интуитивно чувствовал: ни один активно действующий ликвидатор долго не живёт.
«До этого я думал лишь о себе… Теперь я хотел думать лишь о своей жене и о себе, при этом не подчиняясь ничьим советам…»
Из показаний Б. Сташинского на судебном процессе в Карлсруэ 11 ноября 1962 года
Однажды он едва не сорвался.
— Ингочка, я должен тебе кое-что рассказать… — начал Богдан.
Но слова вдруг застряли у него в глотке, как будто прилипли к языку. Он только беспомощно, по-рыбьи открывал рот, не в силах произнести ни слова, ощущая плотную пробку, перекрывающую ему трахею. Каким-то шестым чувством Сташинский ощутил близкое присутствие опасности. В душе проснулся холодный страх.
— Ты что-то сказал? — Инге отвлеклась от приготовления ужина и взглянула на мужа.
Он покачал головой:
— Ну, если я ещё раз скажу, что люблю тебя больше всех на свете, ты поверишь? — Богдан прижал её к себе, поцеловал в лоб, всё ещё не в силах освободиться от мысли о последствиях его едва не вырвавшейся исповеди.
Инге была человеком от природы наблюдательным, интуитивно проницательным и, как выяснилось, вовсе не такой уж «нашей немкой». Повседневная московская жизнь открыла ей глаза на все прелести советской жизни. В тесной кухоньке Инге то и дело шпыняла Богдана, словно он был во всём виноват. И в том, что прилавки в магазинах пустые, и в том, что хороших лекарств не достать, и в том, что на улицах грязно, и пьяные на каждом углу, и одеться-обуться толком не во что…
Богдан для вида согласно кивал. Да, Инге, да. Но не всё же так уж плохо, Ингочка. Поверь мне. Всё образуется.
Однажды в воскресенье Сташинский, занимаясь домашними делами, случайно обнаружил прослушку. Клопы помогли. Инге потребовала снять со стены казённую картину: может, там их гнездовье? Богдан снял картину и обнаружил за ней странные тонкие кабели, которые змеями тянулись через узкое отверстие в стене, видимо в соседскую квартиру. Вот вам и клопы, самые натуральные «клопы». И кого слушают?! Его, героя-ликвидатора?! Совсем ополоумели, что ли? Козлы! Кто посмел? Ладно, если свои… Но вдруг враги?..
С утра Богдан был на докладе у начальства, хотя понимал, что вряд ли стоит добавлять в личное дело «чёрные шары». Но что оставалось делать?
В высоком кабинете его поспешили успокоить: так надо, Богдан, ты особо не суетись и не переживай. Всех слушают. Порядок такой. Не ты первый, не ты последний. Это — элемент системы защиты органов от вражеских посягательств, правило внутренней безопасности. Мы на фронте. Война для нас продолжается. Да, приятного мало, но что делать? Не нами заведено, не нам и отменять. И вообще, раньше эта квартира использовалась для других целей. Теперь уяснил?
Уяснил. Но с тех пор Сташинский перестал заниматься «воспитанием» жены, просто подавал знак, когда ей следовало умерить свои претензии. Во время прогулок уговаривал, сам не веря в то, что говорит, всё повторяя: потерпи, потерпи ещё немного. Мы обязательно вырвемся, обязательно. Скоро будет новая командировка, всё равно куда. Окажемся там, пойдём в полицию или куда там нужно будет, попросим политического убежища. Заживём нормальной жизнью.
Потом, после «клопов» начались проблемы с почтой. Письма из ГДР или пропадали, или приходили распечатанными, в мятых или даже чужих конвертах. Одна неприятность цеплялась за другую, другая — за третью, третья — за четвёртую — и всё это плелось в бесконечную липкую картину гнетущей подозрительности и безысходности.
Когда «в кадрах» накопился достаточный материал на Сташинских, из школы КГБ Богдана под благовидным предлогом убрали. Потом рекомендовали без острой необходимости не покидать Москву. Он превратился в безработного агента, скованного нерушимыми обязательствами перед государством, которому продолжал верно служить. Для сугубо аппаратной работы в конторе Богдан оказался совершенно непригодным.
Уж лучше приблизить смерть, чем унижать себя её каждодневным ожиданием. Живя двойной жизнью, Богдан раздваивался в сознании, но только не в поведении и поступках. Он ощущал постоянный, неусыпный контроль за собой коллег. Шестое чувство включало невидимый чужому глазу сигнал тревоги. Любой испытанный в деле профессионал обладает интуицией, безошибочно определяя укрывшегося на местности противника или предвосхищая момент атаки врага. Можно спастись? Нужно!
Инге, конечно, не знала, что за её мужем (она по-прежнему не знала его настоящего имени и фамилии) тянется ужасный кровавый след. Лев Ребет, Попель-Бандера… С такой биографией и послужным списком на Западе даже драгоценных перебежчиков не жалуют. Богдан отдавал себе отчёт в том, что, когда он окажется за рубежом, на него не прольётся золотой дождь, не снизойдёт Божья благодать. За совершенные смертоубийства придётся отвечать. Как? В лучшем случае выдоят из него всё, что он знает, а знает он не так уж много, упрячут в глубинку, пристроят куда-нибудь, да в ту же автомастерскую или на сахарный завод (Богдан улыбнулся). В худшем… Об этом он старался не думать.
Вскоре Инге забеременела. Мужу категорично заявила: рожать буду только дома. Насмотрелась вдоволь на ваших коновалов, увольте.
И вновь зашелестели разговоры в Комитете: сплошные хлопоты от этого Сташинского, пускай уж эта его немочка делает аборт. В крайнем случае они могут оставить новорождённого в доме малютки. Присмотрят за ним, воспитают. Ультиматум людей с площади Дзержинского Инге показался оскорбительным. Она закатила мужу скандал, кричала, что твоей Москве мы как люди не нужны.
— Стало быть, Frauendinst (служение даме сердца) уже не в чести? Ты предпочитаешь просто Dinst (то есть свою службу)? Так, милый?
На следующий день Богдан сказал Алексиевичу, что они с женой очень хотят иметь детей, поэтому ни о каком аборте не может быть и речи. В ответ он услышал, что Комитет в последнее время недоволен уровнем его подготовки, поведением, отдельными высказываниями, что он перестал сдерживать эмоции, так и не научился думать головой.
— Чёрт с тобой, — махнул рукой Алексиевич, — жене твоей, так и быть, мы разрешим рожать в Германии, раз уж она, дура, не доверяет нашей медицине. «Коновалы», говоришь? Ну-ну. Ты остаёшься в Москве. Учти, в течение ближайших семи лет выезд из страны для тебя будет закрыт, даже в Восточный Берлин. Понял?.. Ничего ты не понял. Дело не в твоих семейных проблемах. Кстати, они не твои, а наши. Речь идёт о твоей безопасности. По агентурным данным, немцы и американцы в последнее время почему-то возобновили свой интерес и к Ребету, и к Бандере. Хохлов благодари, это они там воду мутят. — Он протянул Сташинскому выписку из выводов комиссии ОУН по расследованию обстоятельств убийства св. п. С. А. Бандеры. — Обрати внимание на слова: «…Акция была давно спланированной и после неоднократных неудачных попыток окончательно исполнена 15.10.1959 в Мюнхене агентами большевистской Москвы». Они не успокоятся, поверь… Мы, разумеется, примем меры. Но на Запад тебе никак нельзя. Забудь даже думать об этом. К оперативной работе в других регионах, сам понимаешь, привлекать тебя пока тоже нельзя… Но на улице ты, конечно, не останешься. По-прежнему будешь получать свой оклад. Подыщем тебе подходящую работу. Возможно, пойдёшь в инструкторы. Всё, свободен.
Выйдя на площадь Дзержинского, Богдан заглянул в «Детский мир» (Инге просила посмотреть, есть ли там какие-то распашонки), потом медленно добрёл до улицы Горького. Захотелось курить. Достал коробку «Казбека», спички, но вовремя остановился, вспомнил: Инге говорила, что курить на ходу вредно. Прошёл ещё немного, огляделся, ага, вот свободная лавочка в скверике у памятника Юрию Долгорукому. Выкурил одну папиросу, потом, чему-то усмехнувшись, вторую.
Значит, Инге всё-таки соизволили разрешить уехать рожать в ГДР. Не забыли, стало быть, что «железный Шурик» был у них почти что крёстным отцом. И на том спасибо.
Он встал, обогнул памятник и оказался в Столешниковом. Ноги сами привели его к «Яме», как называли эту пивную старожилы-москвичи. Очередь — хоть тут повезло — оказалась совсем небольшой. Богдан отсмотрел публику: вас бы в Мюнхен, в «Штахус» или «Хофбройн-хаус»…
«Итак, очень скоро я останусь один, — грустно заключил Богдан. — Между небом и землёй». Хотя нет, конечно, нет: Комитет его в покое не оставит. Как поступают с «отработанным материалом», Сташинский не знал, но догадывался. Агента используют максимум в двух-трёх акциях. Потом на смену подтянется другой «мастер», подготовленный не менее замечательным образом. Его тоже задействуют в нескольких операциях. Одновременно и ему подберут квалифицированную замену. Исполнитель долго жить и не может, и не должен. Не держать же его «под колпаком» до самой пенсии. Ни к чему, да и накладно, наверное. Он всё хорошо понимал. Это был холод неизбежности, предопределённости судьбы. Начиная работу на «контору», не подозревал, что затевает игру со смертью. Ликвидировав Ребета и Бандеру, Богдан Сташинский собственными руками затянул у себя на шее петлю. Это стало ясным теперь, когда изменить что-либо уже невозможно…
В оставшиеся до отъезда Инге дни в Богдане сама собой удесятерилась бдительность. Чувство опасности, повышенная подозрительность преследовали его и передавались Инге. Атмосфера в семье была такой, словно в квартире стоял гроб с покойником. Старались побольше гулять на свежем воздухе, как и советовали врачи.
В один из последних вечеров поехали в центр. Медленно падал снег, ветра не было, по Цветному бульвару прохаживались парочки. У Инге было отличное настроение, хихикая, они придумывали всякие кодовые словечки, которыми будут пользоваться при переписке. То, что предстояло делать в Берлине Инге (кроме родов, разумеется), они уже давно обсудили.
— А твой Шелепин будет у нас проходить как «дорогой бог», договорились? — смеясь, предложила Инге.
— Идёт, — согласился Богдан. — Теперь так: если тебе удастся связаться с американцами в Западном Берлине, напишешь «побывала у портнихи». Запомнила?
— Запомнила…
В самом конце января 1961 года Инге уехала в ГДР. Ровно через три месяца в Дальгове на свет божий появился Сташинский-младший. Имя будущему ребёнку они специально подбирали универсальное: по-русски мальчика будут звать Пётр, по-немецки — Петер. Родится девочка, пусть будет Катей. Катрин — Катерина…
Роды, сообщала Инге, проходили очень трудно, со всякими осложнениями. Несколько дней новорождённый гражданин (неизвестно только, какого государства?) балансировал между жизнью и смертью. Врачи пытались делать всё возможное, чтобы спасти малыша. Вытащили.
«Контора», конечно, не забывала заслуженного офицера. Сташинского, дабы не скучал в отсутствие жены, а повышал квалификацию, определили на курсы при Институте иностранных языков. Но и в Комитете он был вынужден появляться регулярно. Начальство вроде бы смягчилось, и в разговорах вновь стали проскальзывать косвенные намёки относительно новых ответственных заданий, вновь заговаривали о возможной долгосрочной резидентской работе где-нибудь в Европе. Впрочем, Сташинский в свою окончательную «реабилитацию» не верил. «Контора» никогда и никому не прощала даже малейших промахов, ошибок и косых взглядов. Разумеется, о поездке (даже краткосрочной, хотя бы на день-другой) в Берлин к жене и новорождённому сыну можно было и не заикаться.
В начале августа Инге, потеряв надежду самостоятельно установить хоть какой-то контакт с американскими или западногерманскими разведками (это в Москве им казалось сделать очень просто), надумала возвращаться к мужу в Москву. Начались сборы. Буквально за день до отъезда молодая мама попросила соседку часок посидеть с малышом, ей нужно было показаться врачу. Оставила женщине бутылочку с молоком и убежала. Когда Петер заплакал, соседка сунула ему соску. Но неопытная кормилица зазевалась — и ребёнок захлебнулся тёплой вязкой молочной смесью. Откачать его не удалось.
В тот же вечер убитая горем Инге отправила в Москву телеграмму мужу: «Петер умер. Пожалуйста, приезжай». Прежде чем попасть к адресату, телеграмма, естественно, оказалась на столе начальника управления, в котором, как и ранее, продолжал числиться Богдан. «Новая головная боль, — вздохнул генерал. — Отпускать Сташинского никак нельзя». Но опять вспомнилось о расположении и симпатии председателя Комитета к удачливому ликвидатору. К тому же от этой дуры, жены Сташинского, что угодно можно ожидать. Ещё, чего доброго, публичный скандал учинит.
На похороны пятимесячного сына Сташинского, соблюдая все меры предосторожности, решено было всё-таки отпустить, оговорив несколько обязательных условий. Первое — с ним будут сопровождающие товарищи.
— Они будут постоянно с вами или где-то поблизости, — инструктировал Богдана незнакомый офицер. — Мы не можем исключить, что к смерти вашего ребёнка могут быть причастны американцы или западные немцы. Второе — никакой самодеятельности. Ни в коем случае не ночевать в доме тестя, только на «конторской» базе в Карлсхорсте. Обо всех передвижениях или непредвиденных обстоятельствах вам надлежит тут же информировать резидентуру. Вылет завтра на военно-транспортном самолёте. Вопросы есть?
— Нет.
Весь путь до Берлина и далее Сташинский находился в плотном кольце «топтунов». Он понимал, что сразу после похорон его непременно отправят назад, в Москву. А там — всё, конец. Будет жить, пока будет работать.
Но «работы» ведь не предлагали. Значит?.. Значит, конец.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.