Вспомнилось, взгрустнулось…
Вспомнилось, взгрустнулось…
Главное, когда где-то продолжает существовать то, чем ты жил. И обычаи. И семейные праздники. И дом. твоих воспоминаний. Главное — жить для возвращения.
Антуан де Сент-Экзюпери
Послание заложнику
Не прикованные к непрерывному посменному дежурству на переднем крае, мы сейчас имеем больше возможностей собираться всей ротой. Хотя общее количество бойцов крепко поубавилось, посиделки в ротной «яранге» стали даже более многолюдными.
На следующий день после похода к ручью Нечаянному третья рота собралась в полном составе. Посреди «яранги» ярко горит костер. Он — средоточие нашего скудного фронтового уюта.
Над костром подвешен общий котел с супом из гречневого концентрата. Получили очень мало пакетов и решили каждому на руки не выдавать. Когда расправимся с супом-баландой, в этом же котле будем готовить хвойный отвар. Кроме того, в горячие угли втиснуты солдатские котелки с водой.
К огню плотным кругом льнут лыжбатовцы. Греются, сушатся, подкладывают в костер полешки, передвигают и поворачивают котелки. Муса помешивает уполовником-разводящим баланду.
В общем кругу сидят комроты лейтенант Большаков и политрук Гилев. Первый вполголоса разговаривает о чем-то с Кунгурцевым, второй, положив лист бумаги на планшетку, пишет очередное донесение о морально-политическом состоянии роты.
Положив вырванный из школьной тетрадки листок на крышку от котелка, Философ пишет домой письмо. За ним — очередь. Вася Воскобойников — один из немногих в роте обладателей карандаша. Притом не простого, а химического.
Строчим, строчим, а добираются ли письма-треугольники до Большой земли? Доходят ли туда, куда надо? К нам, в «Любанскую бутыль», прорвалось совсем немного писем. И будто по чьему-то злому умыслу получается: большинство тех лыжбатовцев, которым они адресованы, или убиты, или убыли в госпитали…
Трудно прорываться через «горловину» — это само собой. А тут еще сменили номер полевой почты нашего лыжбата. В Рыбинске дали — 1550, а недавно переиначили на — 827.
По кругу идут крупнокалиберные самокрутки, начиненные всевозможными суррогатами. Как говорят немцы — эрзацами. Прежде всего, курим прошлогодние листья, присохшие к ветвям или занесенные ветром в дупла. Особой духовитостью обладает вишневый лист. Его находят в садах Ольховки. Идут на курево и некоторые разновидности мха. Курильщики в который раз вытряхивают карманы и кисеты: микродозы табачной пыли заметно улучшают качество «волховской махорки».
Поначалу беседовали у костра парами, небольшими группами. Но вот всплыла тема, заинтересовавшая всех, — и завязался общий разговор.
— Однако скоро лед на Волхове должен пойти…
— Ну, когда Волхов вскроется, тогда нам совсем хана!
Гилев недовольно глянул на мрачного прогнозиста, видимо, хотел было вмешаться в разговор, но ничего не сказал и опять наклонился над листком бумаги. Наш политрук не формалист. Заметив в настроении бойцов слишком унылую тональность, он подбадривает их. Иногда и одергивает нытиков. Но из-за всякой мелочи тут же не придирается. Понимает, что в такой тяжелой ситуации, в которой мы оказались, нотациями веселого настроения не создашь.
Кроме того, политрук Гилев считает, что в целом боевой дух в третьей роте пока что держится на подобающем уровне. Несмотря на все лишения и физическое истощение, лыжбатовцы, затянув пояса и стиснув зубы, безотказно выполняют боевые задания.
Правда, в разговорах отдельных бойцов стали проскальзывать нотки обреченности. Дескать, из волховских болот нам уже не выбраться, суждено здесь голову сложить. Но и у этих бойцов капитулянтских настроений нет, они знают, во имя чего придется сложить свою голову.
Общий разговор между тем совершил скачок за тысячи километров: от Волхова де берегов Камы.
— Скоро и Кама тронется, погонит лед в Волгу…
— Как там наш запасной? Сколько он после нас маршевых батальонов на фронт отправил?
— Однако к весне и лету лыжников готовить незачем. Пожалуй, двести восьмидесятый на пехоту переключился.
— В столовой, поди, вкусным борщом по-флотски кормят и на второе гречневую кашу со шкварками дают…
— А какой-нибудь привереда, недавно оторвавшийся от тещиных блинов, еще ворчит: и мало, и невкусно. Из своего «сидора» домашнего сала и шанег добавляет…
— У-у, морда! Сюда бы его поскорей, на окруженческий паек!
— А на плацу всё маршируют и маршируют…
— И козыряют, и на турнике подтягиваются…
— И полосу препятствий штурмуют, и по буму ходят…
— А у своей калитки стоит Глафира Марковна…
— Подперла левой рукой щеку и… сочувствует…
— А рядом с хозяйкой — козел Тишка…
— А может, Тишки уже нет. Глафира Марковна все грозилась зарезать своего «окаянного козла».
— Жаль, если зарезала. Очень жаль!
Наступила длительная пауза. Нетрудно догадаться, что сейчас каждый из нас думает уже совсем о другом. О запасном полке, о Глафире Марковне и ее Тишке говорили так заинтересованно, конечно же, не потому, будто для всех нас это самое дорогое, что осталось в далеком-далеком тылу.
Наш запасной мы все помним, он первый сцементировал нас в дружный коллектив. Вот почему, когда нам взгрустнулось о родных местах, о своих близких, наша ностальгия поначалу выплеснулась в воспоминаниях о тех краях. И запасной, и Глафира Марковна с Тишкой — это всем лыжбатовцам понятные символы сугубо личного, субъективного. Те родные места для наших воспоминаний явились своего рода ретрансляционной страницей. Сейчас каждый из нас уже думает о своем городе или селении, о своих родных, друзьях и знакомых.
А у меня по сравнению с моими однополчанами-уральцами особое положение. Мой «далекий-далекий тыл» изнывает под сапогом немецких оккупантов.
Сент-Экзюпери, слова которого взяты эпиграфом к этой главке, под заложниками понимал своих родных и друзей, всех французов, которые томились в фашистской неволе. В сорок втором этого произведения Сент-Экзюпери я, вполне понятно, еще не знал. Но, сидя тогда у костра в «еловой яранге», испытывал те же чувства, что и великий солдат Франции. Я думал о моих «заложниках» в Белоруссии. Об отце, матери и четырех младших братьях, оставшихся на Полотчине, об учителях и учениках 8-й средней школы Могилева…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.