Глава 18 Человеческая комедия (эпилог)

Глава 18

Человеческая комедия (эпилог)

В среду, 21 августа 1850 г., улицы в модном квартале Фобурдю-Руль были запружены транспортом и большой толпой народа, к явной досаде Ашиля Фульда, министра финансов¹²²¹.

Утро было хмурое, небо затянули облака; министр ехал на важную встречу. Ничто не может задерживать министра, который выполняет свои обязанности, даже похоронная процессия.

Ашиль Фульд стал первым важным именем из мира высших финансов, который оказал поддержку новому президенту, и в результате еженедельные званые вечера, которые устраивал его старший брат Бенедикт, стали центром политической жизни. На вечерах у Бенедикта не только ели, но и обсуждали важные государственные дела. Там собиралась горстка людей, составившая элиту парижского общества. В тот вечер, после ужина, Ашиль очутился рядом со знаменитым «принцем критики» Жюлем Жаненом, который, по слухам, послужил прообразом циника в «Провинциальной знаменитости в Париже» Бальзака. Сходство совсем не обрадовало Жанена; в рецензии, которая вышла в «Ревю де Пари», он разнес роман и назвал его клеветой на «благородную и желанную профессию», под которой он подразумевал журналистику. Бальзака Жанен назвал вульгарным человеком, одержимым сексом, деньгами и изнанкой жизни; люди, хоть сколько-нибудь уважающие себя, не имеют с ним ничего общего. Впрочем, рецензию Жанен написал за одиннадцать лет до описываемого события¹²²².

– А! – воскликнул министр. – Вы журналист и писатель, мсье Жанен. Вы сможете рассказать мне о похоронах, которые я видел; за процессией шла огромная толпа. Мне сказали, что умер романист, беллетрист вроде вас…

– Это, мсье, – ответил Жанен, к изумлению всех, кто его слышал, – был просто один из величайших людей, один из прозорливых гениев и самых блестящих умов нашего времени. – И он продолжал описывать Бальзака словами, которые вскоре стали клише для всех бальзаковедов. – Вам следует прочесть все его чудесные книги и заставить ваших коллег-политиков тоже прочесть их – членов правительства, финансистов, промышленников, агрономов, инженеров, судей, в общем, всех, – и вы изумитесь глубиной уроков, которые каждый из вас найдет там в своей отдельной сфере¹²²³.

Смерть в последний раз подняла занавес над творчеством Бальзака. Одни видели в нем безнравственное и опасное описание неестественно злобных людей, другие – монументальную истории общества, самый великий и полезный литературный труд со времен Мольера. Произнося в то утро надгробную речь на кладбище Пер-Лашез, Виктор Гюго провокационно заметил: пройдя в ворота смерти, Бальзак вернулся в общественную собственность. Отныне он принадлежит читателям. «Неведомо для самого себя, желает он того или нет, с его согласия или без, автор этого громадного, выдающегося труда принадлежит сильной расе революционных писателей», – сказал Гюго¹²²⁴. Стоя у могилы, Эвелина, должно быть, поморщилась, услышав, как ее мужа-легитимиста называют революционером. Сам Бальзак всегда знал, что его романы, как дети, в конце концов пойдут своей дорогой: «Даже самый мудрый писатель не всегда понимает – можно даже сказать, никогда не понимает – ни полного смысла своего труда, ни его истинного объема, ни вреда или блага, какие они способны принести»¹²²⁵.

На похороны Бальзака собрались почти все парижские писатели, а также – как казалось – множество его персонажей. Пришли и наборщики – безымянные представители рабочего класса, которые восхищались им и страдали от него больше иных критиков¹²²⁶. Гроб несли Виктор Гюго, Александр Дюма, представитель Общества литераторов и, со стороны правительства, Жюль Барош, министр внутренних дел, который незадолго до того добился принятия закона о запрете романов с продолжением. Самыми близкими родственниками, которые присутствовали на похоронах, были зять Бальзака и Лоран-Жан. Формально похороны были третьеразрядными¹²²⁷; на самом деле тот день стал днем национального траура, и для многих молодых писателей, считавших Бальзака своим учителем, – заходом солнца, закатом эпохи романтизма.

«Когда мы подошли к могиле, – писал Гюго, – которую вырыли почти на самой вершине холма, собралась огромная толпа; тропинка была крутой и узкой, и лошади, поднимаясь выше, тащили катафалк из последних сил, а он все время скатывался назад». Чуть позже, причисляя Бальзака к революционерам, Гюго стоял на том месте, где стоял Растиньяк, похоронив отца Горио, и откуда он пролил последние слезы своего детства.

«Гроб опустили в могилу… Священник произнес последнюю молитву, и я произнес несколько слов.

Пока я говорил, солнце все ниже опускалось на небе. Вдали я видел весь Париж в ослепительной закатной дымке. Почти у моих ног почва осыпалась в могилу, и меня перебивал глухой стук комьев земли, падавших на гроб»¹²²⁸.

Закончилась одна история – и началась другая. Бальзак оставил после себя не только громадное творческое наследие, которое уже тогда начало завоевывать международное признание, но и напряженнейшее семейное положение, подобное тем, которые он описывал в своих произведениях.

Вдова и мать Бальзака некоторое время жили вместе, однако общались они с трудом. Были натянутые совместные обеды и игра в вист с Сюрвилями. Эвелина и ее сестра Каролина нашли Бальзаков заурядными, скучными, о чем они говорили вслух попольски. Через несколько месяцев г-жа де Бальзак переехала к подруге. Умерла она в 1854 году. Лора по-прежнему пыталась поддерживать семью своим творчеством, но лучшим ее произведением стала исполненная нежности биография брата, опубликованная в 1858 г. В биографию вошли несколько писем, которые Бальзак посылал ей из своей мансарды на улице Ледигьер. Они показывали, что Бальзак в самом деле выбился из низов. Начало его жизни было скромным – с социальной, финансовой и, как довольно прозрачно намекала Лора, интеллектуальной точки зрения.

«Богатая наследница», о которой грезил молодой Оноре, оказалась достойной его памяти; она приняла на себя его долги. Позже она решила найти другого гения, которому требовалась «совесть», и, подобно Бальзаку до нее, сочетала литературную выгоду с удовлетворением личных потребностей.

Первым ее помощником стал тридцатилетний писатель Шанфлери, основатель течения, которое назвали реализмом. Он объявил Бальзака пророком нового направления. В 1848 г. Шанфлери заходил к Бальзаку с визитом на улицу Фортюне; тогда Бальзак предупредил его, что, если он продолжит писать жалкие рассказики, его мозг усохнет¹²²⁹. Эвелина дала Шанфлери возможность последовать совету учителя. Будучи хранительницей и отчасти создательницей очага, она считала возможным погреть руки и даже подбросить в очаг несколько поленьев. Шанфлери соблазнили (его мигрень лечили ее «магнетические» ручки) и убедили закончить незаконченного «Депутата от Арси». «Поскольку литература превратилась в промышленное производство, а произведения искусства – в ходкий товар, – сказала ему Эвелина, – не будем отклоняться от общего курса. Нас отблагодарят если не читатели, то кредиторы г-на де Бальзака»¹²³⁰.

К сожалению, Шанфлери мучили угрызения совести, а также нечто поразительно похожее на симптомы, которые испытывали «секретари» Бальзака, Сандо и Лассайи. Переутомившись и испугавшись сексуальной мощи женщины, которую он называл «Бальзаком в юбке», он в мае 1851 г. бежал в клинику в Нейи, порекомендовав вместо себя писателя, с которым Бальзак был знаком в начале 30-х гг., Шарля Рабу. Под руководством Эвелины Рабу взял куски «Депутата от Арси» и «Мелких буржуа» и добавил «вставки», бывшие во много раз длиннее оставленных Бальзаком отрывков. Эвелина заверила своего литературного агента, что Бальзак сам перед смертью поручил Рабу эту задачу. Ее слова оказались удобными, но не правдивыми¹²³¹. Романы вышли в 1854 г. При издании не упоминалось о посмертном дописывании, хотя найти места, в которых «вино» Бальзака превращается в «воду» Рабу, совсем не просто. И именно Эвелина руководила изданием в 1853 г. собрания сочинений Бальзака, в которое во шли его пьесы, «Озорные рассказы» и произведения, написанные в поздний период и не вошедшие в «Человеческую комедию». Кроме того, она руководила изданием двадцатичетырехтомного собрания Леви, вышедшего в 1869—1879 гг., в которое вошли различные очерки, статьи и письма. Именно это издание лежит в основе переводов «Человеческой комедии» на английский язык, вышедших к столетию со дня рождения Бальзака.

Подобно многим изданиям того времени, текст писем в высшей степени ненадежен; и все же Эвелину гораздо строже критиковали не за текстологическую, а за сексуальную неверность. Вместо того чтобы жалеть о том, что муза не умерла вместе с писателем, можно с таким же успехом радоваться, что при жизни Бальзака его аппетиты удовлетворялись. Более того, есть чтото крайне символичное в том, что она поглощала литературных преемников Бальзака. По сравнению с «Человеческой комедией» их повести и рассказы похожи на болтовню и кашель публики, когда вдруг умолкает оркестр… Надо сказать, что сами они все прекрасно понимали. Бальзак отрезал такой огромный ломоть действительности, что, казалось, другим почти ничего не осталось. Лучше всего их общие чувства выразил еще один молодой писатель, который явился ко вдове, надеясь раздобыть у нее какие-нибудь неопубликованные рукописи Бальзака¹²³². В очерке 1859 г. Бодлер дает лучшее описание Бальзака, который уютно расположился в умах и трудах Достоевского, Флобера, Золя, Пруста, Генри Джеймса и практически всех великих писателей, творивших после него: «Бальзак оказался способен превратить вульгарный жанр в нечто восхитительное – всегда любопытное и часто безупречное, – потому что он отдавался ему всем своим существом. Я часто изумлялся тому, что Бальзака прославляют прежде всего за его наблюдательность. По-моему, его главное достоинство заключается в том, что он был провидцем, причем провидцем объективным. Все его персонажи одарены той жаждой жизни, которая оживляет сама себя. Все его вымыслы окрашены ярко, как сны. И представители высшей аристократии, и выходцы из народа, «со дна», – все актеры его «Комедии» больше любят жизнь, активнее и хитроумнее в борьбе, терпеливее в несчастьях, прожорливее в удовлетворении желаний, ангелоподобнее в преданности, чем предстают они в комедии действительного мира. У Бальзака гениальны даже привратники. Все его персонажи – орудия, до отказа заряженные волей. Как и сам Бальзак»¹²³³.

Последняя живая обитательница подлинно бальзаковской реальности оставалась во дворце, который он для нее выбрал. Позже к ней присоединились Анна и Ежи, оставившие Верховню в руках доктора Кноте. Тихая улочка и высокая стена, окружающая дом, придавали ему налет загадочности, подобно странной брошенной фабрике; рядом высился купол часовни. Спальню и библиотеку Бальзака заперли, ничего в них не тронув. В остальном дом превратился в музей, погрузившийся во мрак. Со временем его обитатели старели, дряхлели, толстели. Им трудно становилось покидать дом. Фасад постепенно разрушался и осыпался на мостовую. Последние свидетели описывали Эвелину в гостиной. Она сидела на позолоченном кресле, обтянутом алым шелком, или в шезлонге и читала. Она до старости сохраняла величественность и обаяние; ее лицу свойственно было «надменное и вместе с тем чувственное выражение». Она сидела под мраморным бюстом Бальзака с его магнетическим взглядом¹²³⁴. Они с дочерью Анной истратили остатки своих состояний на наряды и украшения в лучших парижских магазинах. Евгения Гранде становится скрягой, как ее отец; Бальзак продолжал транжирить деньги даже из могилы. Его зять Ежи сошел с ума и умер в 1881 г. Хотя его коллекция насекомых частично окупила счета, в январе 1882 г. мать и дочь вынуждены были продать дом. Эвелина сохранила за собой право жить на улице Фортюне до смерти. Через три месяца, 11 апреля 1882 г., она скончалась в возрасте семидесяти шести лет (по подсчетам Бальзака). Бездетная Анна ушла в монастырь на улице Вожирар, где и умерла в 1915 г.

После смерти Эвелины разразился хаос, который Бальзаку до того удавалось как-то сдерживать. Аукцион, на котором продавались его картины, мебель и книги, проводился поспешно и недостойно. «Дворец» наводнили кредиторы; письма и неоконченные рукописи растащили соседи. Коллекционер виконт Спульберг де Ловенжуль едва не опоздал. Письма к «русской принцессе» он чудом спас из рук жившего напротив сапожника. Отрывки романов и статей очутились в бакалейной лавке, хозяин которой собирался заворачивать в них продукты. Благодаря Ловенжулю великий роман всей жизни Бальзака пережил своих героев. Материальная империя рухнула, зато подлинное наследие Бальзака попало в надежные руки.

Эвелину похоронили на том же кладбище, что и Оноре – а также Люсьена де Рюбампре и отца Горио. Оттуда Растиньяк бросал вызов Парижу. Там любил гулять Бальзак, когда жил на улице Ледигьер: «Я редко выхожу, но, когда мысли мои блуждают, я выхожу и нахожу ободрение на Пер-Лашез!.. и, бродя по нему в поисках мертвых, я вижу только живых».

Даже сегодня могила Бальзака является одним из самых часто посещаемых мест на кладбище; он лежит в окружении персонажей, которых он задумал, но которых ему не хватило времени воплотить в полном объеме. (Тех, кого он создал, можно встретить и среди живых.) Как написал Бальзак в «Кузине Бетте», Мысль переживает Мыслителя… Когда кажется, что трагедия кончена, персонажи наказаны или вознаграждены – не обязательно в соответствии со своими непосредственными заслугами – и все возвращается в привычное русло, Аделина Юло замечает свет под дверью мужа. Юло шепчет новой судомойке Агате, «сообразительной девице, которые каждый день приезжают в Париж из провинции»: «Моей жене недолго осталось жить. Только пожелай, и ты можешь стать баронессой». Через три дня Аделина умирает от горя и – «присутствующие увидели то, что случается редко: слезы выкатились из глаз умершей».

Ну а что же сам Юло, самый бальзаковский из всех бальзаковских персонажей, фигура потешная, воплощение силы воли, похоти и неукротимого жизнелюбия? Он тоже должен умереть, чтобы история получила свое завершение; но, прежде чем Бальзак заставил себя закончить его жизнь – возможно, чувствуя, что его собственная жизнь почти на исходе, – персонаж бежит черным ходом. Можно было ожидать, что он еще объявится в самых неожиданных местах:

«Барон Юло покинул Париж через три дня после похорон жены. Спустя одиннадцать месяцев Викторен узнал стороной, что в Изиньи первого февраля 1846 года состоялось бракосочетание барона Юло с мадемуазель Агатой Пиктар.

– Отцы могут воспрепятствовать браку своих детей, но дети не могут помешать безумным поступкам своих отцов, впавших в детство, – сказал адвокат Юло своему коллеге Попино… когда у них зашел разговор об этом браке».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.