Ядерная физика под началом Берии

Ядерная физика под началом Берии

 Через две недели после Хиросимы, окончательно убедившей советских руководителей в реальности нового оружия, Сталин поднял атомный проект на государственную высоту и назначил Народного комиссара внутренних дел маршала Берию его высшим руководителем — председателем Специального комитета. После этого зловещий шеф сталинской жандармерии почти восемь лет возвышался над советской ядерной физикой. Вначале он даже собирался надеть на ядерщиков привычную его глазу форму НКВД.

Впрочем, что было тогда известно простым смертным ядерщикам об этом маршале в пенсне? С назначением Берии главой НКВД в 1938 году утих кровавый водоворот. Можно было думать, что это Берия и остановил вакханалию беззакония, тем более что при нем некоторое количество арестованных освободили. О казни в 1940 году тысяч польских офицеров в Катыни не знали. Бесчеловечные депортации «провинившихся» народов во время войны — сначала немцев, затем калмыков, народов Северного Кавказа и Крыма — имели под собой какое-то подобие военной логики на фоне бесчеловечной войны.

Фактически государственная репрессивная машина осталась той же самой, ее лишь стали больше применять в интересах народного хозяйства — для строительства социализма рабовладельческими методами. Именно при Берии расцвели «шарашки» — научно-исследовательские и конструкторские рабовладения.

Речь идет именно о некоторой переориентации — сам принцип давно был в ходу. Это зафиксировал Вернадский в своем дневнике уже в 1932 году, приводя свидетельство знакомого геолога о добыче радия: «Добывает ГПУ». ГПУ было тогдашним названием тайной и явной полиции, она же ЧК, НКВД и, наконец, КГБ. Вернадский иногда использовал старое российское название «жандармерия». Под впечатлением от заседания Совета по изучению производительных сил страны, он записал в дневнике:

Выясняется интереснейшее явление. Удивительный анахронизм, который я раньше считал бы невозможным. Научно-практический интерес и жандармерия. Может ли это быть для будущего? Но сейчас работа ученых здесь идет в рабских условиях. Стараются не думать. Эта анормальность чувствуется, мне кажется, кругом: нравственное чувство с этим не мирится. Закрывают глаза.[122]

Умением закрывать глаза и характером нравственного чувства люди весьма различаются.

Бунт Капицы

В августе 1945 года Сталин ввел в Атомный спецкомитет кроме Курчатова еще только одного физика — Петра Капицу. А тот скоро понял, что не может работать под началом Берии. 3 октября он написал Сталину:

Товарища Берия мало заботит репутация наших ученых (твое, дескать, дело изобретать, исследовать, а зачем тебе репутация). Теперь, столкнувшись с тов. Берия по Особому Комитету, я особенно ясно почувствовал недопустимость его отношения к ученым.[123]

Курчатов этого, похоже, не чувствовал. К тому времени — за два с половиной года — он уже получил из ведомства Берии тысячи страниц атомных разведматериалов, о которых Капица не имел понятия. Для работы с огромным объемом таких материалов Берия в конце сентября 1945 года создал в КГБ специальный отдел во главе с генералом Судоплатовым.[124] В этот отдел взяли на службу и физика из МГУ — Я.П. Терлецкого. А через месяц Берия — уже в новом качестве, соединяя атомный проект и ГБ, решил послать Терлецкого в Данию к Нильсу Бору за недостающей атомной информацией. Специального физика быстро подготовили к поездке, просветив его в ядерных делах и снабдив вопросами для Бора.[125]

Терлецкий повез Бору письмо от Капицы. Для Берии это было рекомендательное письмо, чтобы обеспечить доверие Бора, для Капицы — единственная возможность сообщения с западными коллегами. Капицу с Бором связывала давняя дружба, скрепленная общей любовью к их учителю — Резерфорду. Связывало и понимание проблем новорожденного ядерного века.

В письме Капицы (от 22.10.45) читаем:

Последние открытия в области ядерной физики — я имею в виду знаменитую атомную бомбу — показали еще раз, как мне кажется, что наука не является более развлечением. университетской профессуры, а стала одним из тех факторов, которые могут повлиять на мировую политику. В наши дни существует опасность, что научные открытия, содержащиеся в секрете, могут послужить не всему человечеству, а могут быть использованы в эгоистических интересах отдельных политических и национальных группировок. Иногда я думаю, какова должна быть правильная позиция ученых в таких случаях. Мне бы очень хотелось при первой же возможности обсудить лично с Вами эту проблему. Кроме того, мне кажется, было бы правильным поставить эти вопросы на обсуждение на одном из международных собраний ученых. Может быть, стоит подумать и над тем, чтобы в статус «Объединенных Наций» включить мероприятия, гарантирующие свободное и плодотворное развитие науки.

Мне было бы очень приятно узнать от Вас об общей позиции ведущих зарубежных ученых к этим вопросам. Ваши предложения о возможности обсудить эти проблемы я буду горячо приветствовать.[126]

И Бор, во встречном письме Капице, написанном лишь днем раньше (!), заботится о том же:

В связи с огромными возможностями, которые несет в себе развитие ядерной физики, я постоянно возвращаюсь в мыслях к Резерфорду. <> Ему не удалось самому увидеть плоды своих великих открытий В усилиях, направленных на то, чтобы избежать новых опасностей для цивилизации, в стремлении направить на общее благо человечества это великое достижение, нам очень будет не хватать его мудрости и его авторитета.

Вместе с письмом Бор послал Капице свои статьи «Энергия из атома» (Times, 11 августа 1945) и «Вызов цивилизации» (Science, 12 октября 1945) и попросил показать их общим друзьям: «Мне было бы очень интересно узнать, что Вы об этом думаете. Ведь дело это первостепенной важности, и оно возлагает на все наше поколение огромную ответственность».

В статьях Бора речь идет о «смертельной угрозе цивилизации», о необходимости нового подхода к международным отношениям и о важной роли, которую в этом могут сыграть контакты между учеными.

Но не такие контакты, как устроенный Берией.

Визит Терлецкого в Копенгаген сейчас детально изучен.[127] Берия задумал эту операцию прежде всего в своих внутриполитических целях, чтобы продемонстрировать свою эффективность. А Бор, после секретной работы в Лос-Аламосе, вполне понимал, с чем он имеет дело, действовал в контакте с западными службами безопасности и не сообщил посланнику Берии никаких атомных секретов. Он старался использовать уникальную в тогдашних условиях возможность связаться со своими русскими друзьями Капицей и Ландау, поддержать их (прежде всего прошедшего тюрьму Ландау) и использовать эту связь, чтобы попытаться отвести ядерную «смертельную угрозу цивилизации».

Бор передал с Терлецким ответное письмо Капице, в котором предлагал организовать в Копенгагене международную конференцию ученых, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию и возможности сотрудничества в науке: «Если Вы и некоторые Ваши коллеги могли бы приехать, я уверен, что к нам присоединились бы целый ряд ведущих физиков из других стран».

Терлецкий вернулся в Москву 20 ноября. А через пять дней Капица отправил Сталину большое письмо, в котором попросил освободить его от участия в атомных работах, подробно критикуя организацию этих работ и главного их организатора — Берию.

Просьбу Капицы выполнили и перевыполнили — сняли со всех постов, включая директорство в созданном им Институте физпроблем. Семь лет — до бесславного конца Берии — Капица мог заниматься физикой только на своей подмосковной даче, в самодельной лаборатории.

Причины, побудившие Капицу на смертельно-отчаянный шаг — жаловаться Сталину на его главного и верного сподвижника-опричника, образовывали сплав. Тут и отсутствие по-настоящему своей научной задачи в рамках атомного проекта, и антипатия оригинального ученого к повторению чужих путей, к копированию готовых образцов. Но главное — ощущение, что им манипулируют, категорическое нежелание находиться в крепостной зависимости от невежественного и грубого хозяина.

Его нравственное чувство с этим не мирилось, и он не мог «закрывать глаза». Точнее сказать, он не умел закрывать глаза на такое. Капица к этому не привык. Ведь он 13 лет прожил вне советской власти.

В 1921 году Капица приехал из Советской России в Англию, в лабораторию Резерфорда с намерением поработать там несколько месяцев. В Кембридже он очень «пришелся ко двору» и за 13 лет из безвестного русского физика превратился в члена Королевского общества и директора первоклассной физической лаборатории. Веря в социалистическое светлое будущее своей страны, он сохранял советское гражданство и много помогал советской науке.

Однако в 1934 году, когда он в очередной раз приехал в отпуск в СССР, советское правительство запретило ему возвращаться в Англию — по праву силы. Глубоко оскорбленный, Капица все же не сломался и даже не расстался со своими социалистическими идеалами. Он себя сравнивал «с женщиной, которая хочет отдаться по любви, но которую непременно хотят изнасиловать».[128] Для советских руководителей он употреблял выражение «наши идиоты», и здесь оба слова одинаково важны:

Я искренне расположен к нашим идиотам, и они делают замечательные вещи, и это войдет в историю. <> Но что поделаешь, если они ничего в науке не понимают <> Они (идиоты), конечно, могут поумнеть завтра, а может быть, только через 5—10 лет. То, что они поумнеют, в этом нет сомнения, как как их,жизнь заставит это сделать. Только весь вопрос — когда?[129]

«Наши идиоты» построили для Капицы институт, выкупив для него оборудование его Кембриджской лаборатории, он наладил работу института и сделал там открытие сверхтекучести, принесшее ему — через много лет — Нобелевскую премию.

В сталинское время Капица написал более ста писем кремлевским вождям. Своим участием в социалистическом строительстве он обеспечил себе настолько влиятельное положение в советской системе, что смог вызволить из ямы тридцать седьмого года нескольких физиков, и в том числе антисталиниста Ландау.

Найти общий язык с Берией Капица не мог, не хотел. Это не означает, однако, что он с моральным осуждением смотрел на Курчатова, успешно делавшего свое дело. Анна Капица, жена и верный друг П.Л. Капицы, сказала об этом так:

Курчатов был необыкновенный человек в том отношении, что он умел с этими людьми [советскими руководителями) разговаривать. Петр Леонидович не умел, он предпочитал писать высшему начальству, тем, кого он называл всегда «старшими товарищами». А Курчатов отличался совершенно гениальным способом с ними разговаривать. Он нашел совершенно определенный тон… И потом у него было очень большое обаяние, у Курчатова, так что он мог с ними работать. Но ведь он очень быстро погиб!..[130]

Курчатов — большой дипломат

В справке КГБ от 8 июля 1945 года о потенциальных кандидатах на пост президента академии имени Капицы нет. Курчатов значится 18-м по счету (из 22), и о нем сказано:

В области атомной физики <> в настоящее время является ведущим ученым в СССР. Обладает большими организационными способностями, энергичен. По характеру человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат.[131]

Курчатов был полностью информирован в атомных делах и не имел возможности закрывать глаза, например, на то, что правая — ГУЛАГовская — рука Берии помогала его левой — атомной — руке. Посещая объекты атомного архипелага, Курчатов не мог не видеть длинные серые колонны заключенных-строителей, сопровождаемых охранниками с овчарками. Всматривался ли он в эти колонны, ожидая увидеть кого-нибудь из своих знакомых, «исчезнувших» в 1937 году, или тешил себя надеждой, что в колоннах только обычные уголовники? Он знал, что правая рука Берии просеивала «заключенных-рабов», чтобы выявить научно-технических специалистов и использовать их в специнститутах — «шарашках» — «в круге первом» ГУЛАГа.

Как с этим мирилось его нравственное чувство? И если мирилось, то почему тогда о Курчатове осталась столь всеобщая добрая память?

В советском государстве нравственным объявлялось все, что способствует скорейшей победе коммунизма — всеобщему счастью на Земле. На такой философии могли держаться, однако, разные способы жизни. Безопасней всего было доверить начальству решить, что «способствует», а что нет, и затем объяснить спущенное решение, пользуясь диалектикой, демагогией или самовнушением, в зависимости от обстоятельств («применительно к подлости», по выражению Салтыкова-Щедрина).

Курчатов ставил интересы дела выше личных чувств, но нередко брал на себя решить, в чем эти интересы. В интересах дела «управляемый» Курчатов, как мы еще увидим, пользовался рычагами управления и в обратном направлении — защищал физику от «лысенкования» и воинственного невежества, защищал конкретных физиков от партийно-полицейского аппарата, обосновывал для правительства неизбежность мирного сосуществования в ядерный век, способствовал возрождению генетики и, наконец, поддержал Сахарова, когда тот расширил диапазон своих размышлений от ядерно-военной физики до политики ядерного века.

Вот два внешне противоположных, примера. Оба относятся ко времени, когда — после успешного испытания первой советской атомной бомбы — Курчатов стал фигурой государственного масштаба.

В конце 1950 года академик Иоффе, вскоре после его семидесятилетнего юбилея, был смещен с директорства в Ленинградском физико-техническом институте в обстановке демонстративного унижения. Его любимый ученик Курчатов, обязанный ему и выдвижением в руководители атомным проектом, не предотвратил и не смягчил этого падения, тем более болезненного, что Иоффе привык к своему высокому общественному статусу.

В конце 1950 года был арестован и затем осужден по «контрреволюционной» статье к 10 годам лагерей видный московский врач, к тому же еврей. Его сын Борис Ерозолимский (однокурсник Сахарова) работал тогда в Курчатовском институте. То было время, когда государственный антисемитизм шел в гору (достигнув своего пика в «деле врачей» 1953 года). И Курчатов, как и другие научные руководители, был вынужден согласиться на некоторую «чистку» своего института от анкетно- неблагополучных сотрудников. Но более двух лет — до смерти Сталина — Курчатов противостоял усилиям институтских партийных и гэбэшных органов уволить Ерозолимского.[132]

Что стояло за этим, за «трусливой неблагодарностью» в одном случае и «отважной защитой» — в другом?

Стоял вполне реальный факт, что семидесятилетний учитель Курчатова не справлялся с научным руководством Физико-технического института. Веское свидетельство этому — присуждение Сталинской премии 1949 года его сотруднику за работу по ядерной физике, которую Иоффе выставлял напоказ, но она вскоре была опровергнута. Этот научный провал стал одним из оснований к смещению Иоффе.

А что касается Ерозолимского, то Курчатов собственными глазами видел, что этот сын «врага народа» — первоклассный физик, самозабвенно преданный науке. Таких работников всегда немного, и Курчатов умел их ценить.

Интересы дела. Что же это было за дело, которому служил Курчатов?

На горизонте всегда, конечно, виднелось предназначение — «наука на благо человечества». Но в 40-е годы это было прежде всего военное дело — оборона страны, и Курчатов тогда, по свидетельству Сахарова, говорил: «Мы солдаты».

Простую солдатскую психологию у советских физиков, занятых в атомном проекте, помогли создать американские атомные взрывы. Сталинской пропаганде было из чего быстро выковать совершенно новое отношение к недавнему союзнику по войне с фашизмом. Сверхмощное оружие американцы создали в тайне от союзника, вынесшего главную тяжесть войны с фашизмом, и применили против гражданского населения двух японских городов. Такая картина, встававшая со страниц газеты «Правда» и содержавшая изрядную долю правды, стояла перед глазами каждого. А поскольку никаких иных источников информации в распоряжении советского физика не было, американская атомная монополия легко воспринималась как прямая военная угроза родной стране — и всему коммунистическому будущему планеты.

Солдату не полагается размышлять о качествах командира за пределами его военных обязанностей. Как воспринимал Курчатов своих командиров Сталина и Берию, прямых свидетельств не осталось.

Со Сталиным он встречался всего дважды (в 1946-м и 1947 годах), листок с записью впечатлений от первой беседы Курчатов до конца дней хранил в своем личном сейфе, и огромный портрет вождя оставался на своем месте в кабинете Курчатова и после XX съезда, на котором был «разоблачен культ личности».[133]

С Берией же Курчатов общался достаточно часто, чтобы получить представление о его личности.

У физика по особым поручениям Терлецкого, например, осталось сильное разочарование от знакомства с этой личностью осенью 1945 года. И от того, как в ожидании вызова Берии его помощник, «двухсоткилограммовый яйцеподобный толстяк» Кобулов рассказывал о «девочках» московских и стокгольмских. «Таков был этот первый помощник и, как я в дальнейшем узнал, палач и садист, лично участвовавший в пытках заключенных. Да! Не так я представлял себе окружение главного блюстителя революционных законов». И сам Берия — «стареющий, со слегка сужающимся кверху черепом, с суровыми чертами лица, без тени теплоты или улыбки, произвел не то впечатление, которого я ожидал, видя до этого его портреты (молодой, энергичный интеллигент в пенсне)».[134]

Как Курчатову удавалось поддерживать у себя ощущение солдата коммунизма при таком командире? В тогдашних боевых условиях было некогда особенно размышлять, надо было действовать, да Курчатов и не был мыслителем по природе. Когда в 1959 году Сахаров с восторгом отозвался о Курчатове своему коллеге, тот предостерег: «Не переоценивайте [его] близости к вам. Игорь Васильевич прежде всего — «деятель», причем деятель сталинской эпохи; именно тогда он чувствовал себя как рыба в воде».[135] Сахаров увидел долю правды в этих словах, но только долю. Ведь и сам он чувствовал себя причастным к тому же самому делу — обеспечить для страны мир после ужасной войны. Много отдав этому делу, он «невольно, — по его собственным словам, — создавал иллюзорный мир себе в оправдание».

Умение создавать иллюзорные миры себе в оправдание — в природе человека. И участники Советского атомного проекта не были исключением. Исключением был Ландау, которому попросту не из чего было строить иллюзии; он работал для «левой» руки Берии за страх, основанный на личном знакомстве с его карательной правой рукой в течение года, проведенного в тюрьме.

Для других физиков Берия был прежде всего привычным портретом на стене в иконостасе других советских вождей. Между физиками и портретом находился Курчатов, жизнерадостный, обаятельный, заражающий исследовательским энтузиазмом, связывая каким-то образом мир нейтронов и мезонов с высшими государственными интересами. Представлявший эти интересы спецмаршал был слишком знаком Курчатову, чтобы ограничиваться иллюзиями. Но он вполне мог воспринимать Берию как деятеля, служащего тому же делу, что и он, и так же — головой — отвечающего за успех этого дела. Так видел его и Сахаров: «Для меня Берия был частью государственной машины и, в этом качестве, участником того «самого важного» дела, которым мы занимались».

Успех Советского атомного проекта говорит и о деловых качествах Берии. Смертельный страх перед «органами» и огромные ресурсы рабсилы ГУЛАГа не исчерпывают вклад маршала в создание ядерного оружия. Ему приходилось принимать важные — а значит, смелые — решения, далеко выходящие за его среднее образование архитектора-строителя.[136] Ему надо было уметь разбираться если не в ядерной физике, то в людях, которые в ней разбираются.

О его деловитости ясно говорит избрание Ландау в 1946 году в академики, минуя ступень члена-корреспондента. Это по приказанию Берии в 1939 году Ландау выпустили из тюрьмы, невзирая на его антисталинскую листовку. Берия поверил тогда поручительству Капицы, что Ландау «является крупнейшим специалистом в области теоретической физики и в дальнейшем может быть полезен советской науке».[137]

Осенью 1945 года к этому свое слово добавил Нильс Бор. Вернувшись из Копенгагена, Терлецкий докладывал Берии об итогах поездки и вынужден был также сообщить мнение Бора о Ландау как наиболее талантливом молодом теоретике из тех, кто работал у него. Уклоняясь от ответа на конкретные вопросы, Бор сказал, что «квалифицированные физики, такие, как Капица или Ландау, в состоянии решить проблему, если им уже известно, что американская бомба взорвалась».[138]

Знаменитому датскому физику председатель Спецкомитета тоже поверил. И хотя сам Капица отказался «решать проблему», Берия разрешил выбрать антисоветского преступника Ландау в академики — пусть приносит пользу. Следственное дело в архиве ГБ ему в этом поможет.

Если на счету Берии больше крови, чем у других верных соратников Сталина, то это скорее по должности, которая ему досталась. От товарищей по Политбюро он, похоже, больше всего отличался свободой от идеологии. Был мощный инстинкт власти, была страна, в которой этот инстинкт смог реализоваться. Все остальное — инструменты власти. Ради «пользы дела» можно и казнить тысячи невинных, и выпустить из тюрьмы одного виновного.

Помимо придворных интриг и изобретательного политиканства (чем была и экспедиция к Бору) на счету Берии были и смелые инициативы государственного масштаба. Сразу после окончания войны, в 1945 году, Берия, например, представил Сталину проект ограничения карательной силы внесудебного «правосудия» (будто предвидя, что с ним самим через 8 лет товарищи расправятся именно таким особым правосудием). Сталин отклонил проект наркома — для пользы своего дела.[139]

 Клаус Фукс и другие

 Берия командовал не только советской ядерной физикой, но и некоторой частью западной. Одним из его бесценных внештатных сотрудников был Клаус Фукс. Именно благодаря ему важнейшая информация из самых недр Американского атомного проекта попала на стол Курчатова.

Чем объяснить феноменальные успехи советской разведки в 40-е годы, когда она бесплатно получила огромную научно-техническую информацию? Когда знакомишься с биографиями тогдашних советских агентов, становится ясно, что фактически их завербовали не разведчики-профессионалы, а идеалы и мифы социализма. И содействовал этому прежде всего германский фашизм.

В 1933 году, вскоре после прихода Гитлера к власти, студент-физик Клаус Фукс под угрозой смерти бежал из Германии в Англию. Он вырос в семье протестантского пастора с социалистическими симпатиями. Отказавшись от религии и вступив в коммунистическую партию, Клаус сохранил семейную традицию нравственного идеализма и общественного служения. С началом мировой войны антифашист Фукс был тем не менее интернирован в Англии как немец и только благодаря своим уже проявившимся научным способностям через полгода пребывания в лагере был освобожден. Он начал работать в Английском атомном проекте, а затем в составе британской группы присоединился к американскому. Работал в Лос-Аламосе и был посвящен в главные «атомные секреты». По собственной воле он связался с советской разведкой и не раз передавал научно-технические результаты, к достижению которых и сам был причастен.[140]

В 40-е годы в обшей сложности около двухсот американцев снабжали СССР бесценной разведывательной информацией, до сих пор не все имена их раскрыты. Тридцатитрехлетний британский немец Клаус Фукс не знал, что рядом с ним в Лос-Аламосе два двадцатилетних американца — порознь — сочли своим долгом сообщить Советскому Союзу об американских работах по атомной бомбе. Когда один из них вместе со своим неатомным другом в 1944 году предложил свою помощь родине социализма, советская разведка присвоила им кодовые имена Млад и Стар.[141] Единственное выражение в живом русском языке, в которое входит архаичное слово «млад», это «стар и млад», т. е. все без исключения. Возможно, что такой парный псевдоним отражал изумление профессиональных советских разведчиков от обилия добровольцев.

После того как фашизм был разгромлен, слишком быстро началась холодная война. Атомный монополизм США заменил фашистскую угрозу. Железный занавес был непрозрачен в обоих направлениях: завораживать людей идеей социализма в СССР помогало незнание западного мира, а на Западе — незнание советских реалий.

По-разному завороженные физики ударными темпами делали советское ядерное оружие под началом маршала Берии и генералиссимуса Сталина.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.