В лавке у П. Н. Шарапова
В лавке у П. Н. Шарапова
родился в 1851 году в селе Гнездникове Костромской губернии, Солигаличского уезда.
Родитель — из крестьян, как лучший ученик, был взят из начальной школы в город для подготовки в волостные писаря и всю жизнь был в округе образцовым старшим писарем. Умный и способный, он страшно тяготился невыносимым однообразием своей работы, канцелярщиной волостного правления и полной невозможностью применить свои недюжинные силы. В семье я был старший сын. Кроме меня были еще две сестры и младший брат.
Родители, постоянно нуждаясь в самом необходимом, мало обращали внимания на нас. Мы были предоставлены самим себе и изнывали от безделья и скуки. Как волостной писарь, отец не занимался сельским хозяйством, и, помню, с какой мучительной завистью я смотрел на своих сверстников — ребятишек, которые запрягали лошадь, помогали своим отцам в поле или веселой гурьбой ездили в ночное. Ничего этого у нас не было: дети писаря сидели по углам, унылые, тоскующие и мучились своей праздностью и одиночеством в трудовой крестьянской среде.
— Не дворяне и не крестьяне, а писарята.
Учился я в сельской начальной школе при волостном правлении. Учебниками были славянская азбука, часовник, псалтырь и начальная арифметика. Школа была одноклассная, в преподавании — полная безалаберность. Учеников пороли, ставили в угол на колени или же на горох, нередко давали и подзатыльники. Учитель появлялся в класс иногда в пьяном виде. А в результате всего этого — полная распущенность учеников ц пренебрежение к урокам. Я вышел из школы ленивым и получил отвращение к учению и книге — так опротивела за три года зубрежка наизусть. Я знал от слова до слова весь псалтырь и часовник, и ничего, кроме слов, в голове не осталось.
В период моего учения с отцом начались припадки меланхолии. Для семьи это было тяжкое время: были прожиты не только последние сбережения, но даже и одежда. Лечить больного было нечем и не у кого. Он был предоставлен самому себе: уходил из дома, скитался, ночевал где попало и недели проводил вне семьи. Эта своеобразная свобода на время совершенно излечивала его. Проходили тоска, скука, ненормальность, и он являлся домой свежим, умным, спокойным человеком.
А в семье в это время все развалилось. Вставали мучительные вопросы, что будет дальше, как и чем жить. Поездки к угодникам и знахаркам еще больше усиливали лишения, мы со страхом смотрели на будущее. О детях думать было некогда.
Тем временем я подрастал. Мне было 12 лет. Надо было искать дела. Во время одного довольно продолжительного припадка отец потерял место. Надо было как-то устраиваться. Семья переехала в Галич, и отец поступил письмоводителем в галичскую земскую управу на жалованье 22 рубля в месяц. Это было самое счастливое для него время. Новая среда и дело пробудили в нем новые интересы. Жизнь стала лучше.
Изменилось и мое положение. Дяде моему, скорняку Василию, поручили везти меня в Нижний на ярмарку. Здесь я помогал ему торговать вразнос меховыми вещами. Дело это У меня клеилось: я был боек, предупредителен, очень много работал, чем услужил дяде и тому хозяину, у которого брали для продажи товар. Я получил первый заработок — 25 рублей.
После ярмарки мне предстояло поступить в мальчики к маляру в Елабугу, но дядя посоветовал подождать еще год и выбрать место получше.
В следующем году я снова поехал в Нижний. Ярмарка мне была уже привычна и знакома. Дела шли еще лучше. В конце ярмарки мой хозяин, коломенский купец Василий Кузьмич, сказал мне:
— Что тебе ехать домой и болтаться там без дела, поедем, я устрою тебя в Москве.
Я с радостью поблагодарил его и поехал с ним в Коломну. Заработок свой — 30 рублей — поделил пополам: половину отдал хозяину за дорогу, а половину послал семье. Уезжая из Коломны, хозяин сказал мне:
— Ну вот, я еду в Москву, у меня там дела с меховыми торговцами, постараюсь тебя пристроить, а ты оставайся и жди моего возвращения.
Я остался один в чужом городе, среди чужих людей, но это меня нисколько не тяготило.
В мастерской хозяина я быстро сдружился с рабочими-скорняками, помогал им сшивать шкурки. В воскресенье они пригласили меня участвовать в кулачном бою, но я оробел, не решился и занял место в сторонке, на пригорке, где стояли многочисленные зрители.
Это было зрелище захватывающее и увлекательное, но довольно грубое.
На просторном заречном лугу, где могло бы происходить настоящее сражение, сошлись две «стенки» — фабричные и заводские. Здесь были люди всякого возраста, были и молодые, и седые.
На расстоянии 50 шагов «стенки» остановились и начали обмениваться сначала словесными замечаниями:
— Ну, Бова, смотри, как бы я тебе морду не набил.
— А ты, Еруслан, держись покрепче да гляди, чтобы я тебе фонарей не наставил.
Бой по обычаю начали мальчики. Пока «Бову» и «Еруслана» подзадоривали насмешками, мальчишки, как орлята, с криком и удальством налетали друг на друга.
— Ура! — кричали мальчишки. — Вали его, вали шибче! Бей заводских! Не жалей, братцы, чужих ребер!
Скоро одна половина мальчишек обратилась в бегство, и это было сигналом для старших. Мальчиков-бойцов точно ветром сдуло, и поле битвы очистилось. С визгом, со свистом, с беспрестанными криками «ура» стена фабричных ударилась о стену заводских… Почти целый час слышались то резкие удары по лицу, то глухие «под микитки». С голов слетали шапки, несколько человек уже лежало на земле, а кулаки все поднимались и молотили… Наконец одна стена не выдержала и обратилась в бегство. За бегущими кинулись вдогонку, и пощечины и зуботычины сменились ударами в шею. По неосторожности я не успел вовремя ретироваться со своего наблюдательного пункта и тоже получил две-три здоровые затрещины.
Через три дня вернулся хозяин.
— Жаль мне тебя, Ваня, — сказал он, — поздновато мы с тобой приехали: у моих друзей места в меховой торговле нет, а есть в книжной лавке у Шарапова (у Шарапова было две торговли: мехами и книгами). Поступай к нему, посмотрим: понравится — хорошо, а то в меховую переведет. Главное, служи честно, будь старателен, а старик не обидит.
Дал мне письмо и скорняка-провожатого. Мы поехали в Москву.
13 сентября 1866 года, в 6 часов вечера, мы вышли из вагона Рязанской железной дороги. С радостью шли мы на Таганку. Переночевали у знакомой моего провожатого, служившей в няньках. Няня жила в доме гимназии. Она напоила нас чаем и дала ночлег в кухне. На другой день рано утром пошли мы к Ильинским воротам. Лавка Шарапова была против часовни в ряду деревянных балаганов. Через полчаса лавку открыли. Я робко вошел и подал письмо приказчику. Пришлось подождать прихода хозяина. День был праздничный. К старику-хозяину пришли близкие знакомые и друзья, они все вместе отправились в трактир пить чай.
До прихода хозяина меня экзаменовал милый старичок, издатель и типограф Ефим Яковлевич Яковлев, товарищ и друг Шарапова. Этот худенький, седенький человек очень любил читать назидания.
— Ну что, брат, служить пришел? Служи, брат, усерднее. Себя не жалей, работай не ленись, раньше вставай, позднее ложись. Грязной работы не стыдись, себе цены не уставляй — жди, когда тебя оценят. Базар цену скажет.
Пришел хозяин, старец почтенного вида, истово помолился на образа. Ему подали мое письмо. Посмотрел.
— Ну что же, ладно. Возьмите его, Василий Никитич, — сказал он главному приказчику. — Что-то он больно велик ростом. Эй, парнюга, вот тебе наставник — Василий Никитич. Служи честно и усердно — будет хорошо.
Я низко поклонился и стал на указанное место к двери, где и стоял бессменно четыре года.
— Ну с обновой, Петр Николаевич, — сказал старичок Яковлев, — пойдем, угощай чаем.
Мне было 14 лет. Я был велик ростом и здоров физически. Всякий труд мне был по силам. Вся самая черная работа по дому лежала на мне: вечером я должен был чистить хозяину и приказчикам сапоги и калоши, чистить ножи и вилки, накрывать приказчикам на стол и подавать кушанье; утром — приносить из бассейна воду, из сарая — дрова, выносить на помойку лохань и отбросы, ходить на рынок за говядиной, молоком и другими продуктами. Все это выполнялось мною чисто, аккуратно и своевременно. Через год я стал камердинером хозяина, служил у него вместе с его близким слугой. Одной из моих обязанностей было сметать пыль и чистить серебряные и золотые части риз и лампад в древней молельне. Здесь я часто слушал назидания хозяина и читал по его совету церковные книги.
Книги получал я в известном порядке и последовательности. Старичок украдкой следил, как я исполняю его завет. Разрешено мне было жечь до 10 часов вечера сальную свечку, но строго приказано не окапать редкие древние книги, которые стоили больших денег.
На этом наша дружба спаялась еще крепче. В торжественные праздники мы ходили с хозяином в Кремль, в Успенский и другие соборы к заутрене.
В доме Шарапова жизнь текла патриархально, по старозаветному московскому укладу.
Покорность, послушание и полное смирение были обязательны для всех.
Так же патриархально, по ветхозаветному укладу велась и торговля. Шарапов торговал мехами, книгами, а у себя на дому и древними иконами, которые у него же и обновлялись искусными и знаменитыми иконописными мастерами, большими знатоками древности. Московские любители старины часто наведывались к Шарапову и покупали у него редкие иконы и древние книги.
Книжная торговля была у Шарапова лишь случайным делом, полученным по наследству от брата. Поэтому в книжное дело он мало вникал и полагался больше на приказчиков.
Большую роль в книжной и картинной торговле играли в то время офени[4]. Это была чрезвычайно своеобразная и, кажется, нигде, кроме России, небывалая торговля.
Вот как она велась в то время, когда я был мальчиком в лавке Шарапова.
В Москву с сентября месяца до Покрова дня (1 октября) съезжались обозами офени Владимирской губернии за книжным товаром. У Шарапова и других книготорговцев они брали картины и книги для развозной торговли по базарам и деревням вместе с иконами, которые заготовлялись для всей России в Холуе[5] и Мстере[6].
Я хорошо помню, как вели торг офени.
В лавку Шарапова приходили толпой мужики и начинали разговоры со старшим приказчиком.
— Здравствуйте, Василий Никитич! Ну как с товаром? По старой ли цене или по новой? Давайте нам книжек и картинок, а мы вам привезли сушеных грибов и холста домотканого.
Торговля в те времена велась и на деньги и меновая. В обмен на картины и книги офени предлагали произведения деревенского труда: несколько тысяч аршин холста (по гривеннику аршин) и сушеных грибов по 30 копеек фунт.
Торг с офенями был очень длителен. Несколько часов шли предварительные разговоры: почем книги, почем картины, в какой цене пойдут грибы и холст, сколько денег потребуется наличными и сколько будет отпущено в кредит.
Когда условия можно было считать окончательно выработанными, приступали к отбору товаров. Это продолжалось иногда не день, а два и даже три дня.
Мужики садились на лавки в ряд у прилавка, и приказчик опрашивал:
— Сколько тебе? Чего тебе?
Перед покупателями раскладывались картины и книги, и начинались веселые шутки и восклицания:
— Святых поменьше, Бовы, Еруслана и Ивана-царевича побольше, песенников помоднее!
— Что ты все нам из году в год одно и то же продаешь! Давно бы тебе пора помоднее товару печатовать. Лет 20 одно и то же таскаем, деревня давно все перечитала. Надоело все одно и то же… И когда, право, ты нам приготовишь товару посмешнее да полишее.
К вечеру первого дня отбора товара покупателей вели к хозяину на квартиру и угощали ужином и водочкой.
— А что бы, Ванюша, нам попариться? Уж больно хороши у вас в Москве бани.
Я был вожатаем офеней, и на моей обязанности было и угощать их и водить в баню.
На другой день после бани производился расчет.
Мерялся холст, взвешивались грибы, уплачивалась (после больших споров) часть денег, записывались в книгу долги, и офени ехали, наконец, торговать.
Надо сказать, что торговля эта в общем была совершенно нищенская. В год Шарапов торговал на 20 тысяч рублей, а на Нижегородской ярмарке только на 4–5 тысяч в течение полутора месяцев (в покровскую и крещенскую ярмарки только до 3 тысяч рублей).
Чтобы понять ничтожность этой цифры, достаточно сказать, что товар надо было возить (все для тех же офеней) на лошадях из Москвы в Харьков (железных дорог еще не было) и ехать шагом почти 700 верст среди снежных заносов и зимних бурь. Но я был молод и силен (мне было 17 лет), и поездки в Малороссию на больших троечных санях доставляли мне много радости и расширяли круг моих наблюдений.
В Малороссии, в деревнях, нас зазывали наперебой, и во всех постоялых дворах мы были желанные гости. Нас было много. Ярмарочные обозы тянулись целыми караванами, и мне было в диковинку и малороссийское гостеприимство и малороссийское угощение, когда нам выставляли целые миски жидкого меду с белыми караваями.
Связь моя с офенями, начавшаяся когда я был еще мальчиком, с годами росла и ширилась. Знакомцев и друзей между ними у меня были тысячи.
На Нижегородской ярмарке мне приходилось даже «выдумывать» этих купцов.
Вот как это делалось.
Воскресенье. Вот идет мужик типа некрасовского Власа, в сермяге, крестится на выставленные духовные картины и ужасается вслух на чертей.
— Что, старец, ужас, знать, берет? — говорю ему.
— Да, детко, боязно умирать, если таким вот в лапы попадешь.
— А ты что делаешь? — спрашиваю.
— Я водолив на барже. Дела здесь мало, сидим всю ярмарку на одном месте, отливаем воду из баржи.
— Хочешь, я выучу тебя торговать божественными картинами?
— Ну поучи, милый! Да только как ты выучишь: я неграмотный, до старости дожил — и к торговле не привычен.
— Пойдем в лавку, я подберу тебе картин на полтину серебра, будешь купец: продашь своим водоливам и барыш получишь.
Так мы сговорились начать торговлю с дядей Яковом. Прошла неделя. В следующее воскресенье он весело влетает в лавку, жмет руку.
— Спасибо, молодец, утешил ты меня, старика: ведь я как бы и богу послужил и себе прибыль сделал. Ребятенки мои все раскупили. Давай теперь на весь рубль.
Так дядя Яков за ярмарку приходил раз пять, все увеличивая покупку, и дошел до 5 рублей. Картины продавал все своим же водоливам на большом караване барок. В конце ярмарки дядя Яков пришел уже с товарищем — Леонтием, николаевским солдатом, человеком грамотным. Друзья решили купить товару на зиму, чтобы торговать в деревне. Яков отобрал на 15 рублей, Леонтий — на 8. Подбор надо было сделать умело. Пришлось изменить и самый характер товара. Все было сделано по дружбе.
А через пять лет дядя Яков и Леонтий обучили торговле картинами и книгами более 100 человек. Торговали по всему Орловскому уезду, Вятской губернии. Торговля шла вразнос и вразвоз. Скоро они стали хорошими покупателями на ярмарке. Кроме того, они убедили торговать картинами и книгами и других торговцев в Вятке, Слободском, Котельниче, Яранске и Кукарке. Дядя Яков пользовался у своих учеников особым почетом и уважением. В ярмарку приезжали уж целой компанией. По обычаю им прежде всего предлагалось угощение. Купцы рассаживались за огромным столом, начинался пир. В разгар веселой беседы дядя Яков кричал:
— Иван Дмитриевич, понимаешь ли ты, кто теперь дядюшка Яков? Угадай! Ребятенки, — обращался он к остальным, — кто у вас дядя Яков?
И весь хор в несколько десятков голосов кричал:
— Дядюшка Яков — барин.
— Иван Дмитриевич, вот кто твой дядюшка Яков: барин.
Вообще надо сказать, что торговали офени прекрасно.
Из всей массы офеней (а их были десятки тысяч) некоторые путем больших трудов и лишений превращались впоследствии в настоящих торговцев.
Встречаясь через много лет на Нижегородской ярмарке со своими старыми друзьями, мы часто вспоминали нашу молодость и совместную прежнюю работу.
— Когда же ты, Ванюша, — говорили мне, — займешься настоящим делом? И как только тебе не надоест с таким дерьмом возиться? Всю жизнь человек чужим умом торгует, из всякой головы черпает и продает.
Я, как умел, отмалчивался.
— Кто к чему приставлен, братцы… Вот вы говорите — дерьмо, а сами ко мне в лавку за дерьмом присылаете… Значит, интересно.
Как особенно яркую фигуру мне хочется помянуть здесь одного из моих друзей, Ф. Я. Рощина, который тоже начал с офенства.
В маленькую лавочку на ярмарке в селе Холуе Владимирской губернии пришел как-то ко мне деревенский оборвыш.
— Что тебе?
— Да товарцу бы.
— Кто ты?
— Я сирота, подпасок. Три года пас скотину. Вот скопил 5 рублей. Ребята наши торгуют книжками и картинами. Вот и я хочу попробовать… Поучи, сделай милость. Дай товарцу на 4 рубля, а рублик оставлю на харчи. Да поверь рублика на 3, с легкой руки, Христа ради. Уплачу, будь покоен.
— Грамоте знаешь?
— Нет, неграмотный.
Он стал вынимать деньги (они висели у него на кресте), распахнул сермягу — весь голый: вместо рубашки клочья висят.
Вот какой кредитоспособный купец!
А кем стал этот голый, безграмотный подпасок?
Купцом города Яранска Вятской губернии, попечителем школ, почетным гражданином Яранска!
Под конец жизни он пошел по иному пути.
В страшной глуши, в стороне от путей сообщения и вдали от города, в лесу, он построил женский монастырь. Зажег свою лампаду и умер…
Вспоминая тысячи лиц, промелькнувших передо мной, я чувствую к тебе глубокую благодарность, мой дорогой брат офеня.
Ты объединил нас не только с городом, но и с каждой деревенской избой.
Упорным трудом пробиваешь ты себе путь к благополучию. Полжизни пройдет в тяжком труде, пока тебя оценят. А сколько из них погибнет на этом непосильном пути!
Нужно быть сильным, крепким, чтобы выйти на дорогу жизни.
По мере развития дела росла и моя дружба с хозяином. Наши отношения с ним вообще были патриархальны, жили мы по старинке. Я чувствовал себя не столько служащим и приказчиком, сколько членом семьи или воспитанником в доме воспитателя.
Как отец сыну, Шарапов дарил мне шубу, костюмы и делал другие подарки. Как отец сына, он распекал меня за молодые шалости и провинности.
Помню, как досталось мне однажды, когда я провел воскресный вечер с манухинскими приказчиками и явился домой в одиннадцатом часу вечера.
Это было неслыханное нарушение домашних правил. У Шарапова все мы ужинали в 9 часов и сейчас же отходили ко сну. Без разрешения хозяина никто не смел уходить со двора. Поэтому мое возвращение в одиннадцатом часу произвело неизгладимое впечатление.
Мне отворил дверь сам хозяин с фонарем в руках. Оказывается, он не ложился и был в большой тревоге.
— Ты где это пропадал до полуночи? Как тебе не стыдно тревожить меня, старика? Где твоя совесть?
Я в полном смущении пролепетал:
— Простите, Христа ради, Петр Николаевич… Это больше никогда не повторится.
Моей работой Шарапов был всегда доволен. Не раз он говорил мне:
— Работай, хлопочи — все твое будет. Я передам тебе лавку по духовной (детей у Шарапова не было). Вместо жалованья я мог брать денег, сколько нужно, на мелкие расходы. Помещение, стол и платье были хозяйские.
В 1876 году я попросил у хозяина позволения жениться.
Мне было тогда 24 года, и по молодости лет я еще не думал серьезно о браке, но наш переплетчик Гаврила Иванович Горячев, работавший для Шарапова, задумал меня сосватать и, как водится, обратился с этой мыслью прежде всего к моему хозяину.
— Петр Николаевич, Ванюшу вашего женить бы пора. Парень он молодой, как бы чего худого не вышло…
— А что ж, это ты, парень, дело говоришь…
— Да как же, в молодых годах мало ли что бывает: сегодня вожжа под хвост попадет, завтра попадет — что хорошего?
Хозяин мой очень хорошо знал, как велики были соблазны Нижегородской ярмарки, где разгул был почти обязателен для торгового человека, так как покупатели (в особенности сибиряки) требовали, чтобы каждая сделка была вспрыснута. И это соображение окончательно склонило его к мысли, что меня надо женить.
Со мной переплетчик Гаврила Иванович заговорил о моей женитьбе только после того, как договорился с хозяином.
— Что ж, Ваня, пора, брат, тебе и жениться… Будет болтаться холостяком.
— Да тебе какая забота?
— А я тебе невесту сосватаю… Очень подходящая девушка есть на примете…
— Ну сосватай…
Так полушутя, полусерьезно подошел я к решению этого важнейшего жизненного вопроса.
В виде особой ко мне милости хозяин мой согласился поехать на смотрины невесты вместе со мной. Но так как он боялся разговоров, то из скромности сделал это тайно.
— Ты иди вперед и подожди меня на Таганке, а я вслед за тобой на извозчике приеду.
На Таганке мы встретились и пошли пешком уже вместе… К нам присоединился и сват Горячев.
Отец невесты был кондитер для свадебных балов, человек пожилой и вдовый. Дочери его, Евдокии Ивановне, было только 16 лет.
Я не знал своей невесты, но года за два перед тем, на свадьбе Горячева, я видел ее подростком.
Нас приняли очень любезно и запросто, но так как нас не ждали, то никакого специального угощения приготовлено не было.
— Что ж, Иван Ларионович, принимай гостей, угощай нас хоть чаем…
Украдкой я все поглядывал на невесту.
Красивенькая, совсем юная, тихая девушка, она бесшумно скользила по комнате.
— Насколько весело, Евдокия Ивановна, проводите время? — обратился я к невесте.
— Какое же у нас веселье? Мы для чужого веселья работаем: для свадеб, балов. А наше удовольствие тогда, когда в церковь пойдешь или в театр с папашей съездим…
Разговор не клеился. Шарапов молчал, как сыч, безмолвствовал и хозяин дома. Было тягостно и неловко.
Но когда мы с Шараповым очутились уже на улице, язык у него наконец развязался.
— Что же, невеста ничего… Жена будет хорошая. Но папаша — как есть солдафон…
Через несколько дней мы еще раз увиделись с Евдокией Ивановной — в Нескучном саду и объяснились, а недели через две сыграли и свадьбу.
Перед свадьбой отец невесты вручил мне обещанное приданое — четыре тысячи рублей процентными бумагами. Но когда хозяин мой, Шарапов, рассмотрел эти бумаги, то воскликнул:
— Ах, солдафон! И тут триста рублей нажил! За эти бумаги четырех тысяч не дадут.
Свадьба была обычная купеческая, с музыкой и танцами, очень веселая и многолюдная.
С молодой женой я поселился в двух небольших комнатках в доме хозяина, на антресолях. Как приказчик и человек служащий, я должен был жить, не меняя порядка в доме и ни в чем не нарушая того уклада, который создала старая экономка и домоправительница Шарапова Степанидушка.
Степанидушка пользовалась в доме Шарапова таким же непререкаемым авторитетом, каким в лавке пользовался Шарапов.
Слово ее было законом, и все мы так привыкли к послушанию и беспрекословному повиновению, что никому и в голову не приходило жить «по своей воле» и, даже в личной жизни, не считаться с хозяином и его Степанидушкой.
Для меня это было привычкой, но для молодой жены моей, приученной к самостоятельности в доме отца, могло показаться и тяжеловато.
Тем не менее мы с женой были очень счастливы и радостны. Я весело готовился к Нижегородской ярмарке и старался поспеть с товаром к 15 июля, а свадьба наша была 26 мая. Таким образом, так называемый медовый месяц проходил для меня в усиленном труде по подготовке и отбору товара. Но жилось все-таки радостно: целый день в труде и хлопотах, целый день в лавке с покупателями, а вечером на антресолях в своей семье, в своем углу, в своем тепле. Женатая жизнь меня очень занимала, и в мои 24 года мне даже странно было сознавать себя женатым человеком и, гак сказать, главой семьи. «Главой» я еще никогда не был и привык жить не по своей воле, а по воле хозяина и Степанидушки.
К 15 июля товар был готов, и, простившись с молодой женой, я уехал на ярмарку руководить делом.
Но уже 1 августа ко мне в гости приехала жена, и я в первый раз после свадьбы услышал слова жалобы:
— Друг мой, я не хочу тебя огорчать, но мне трудно, очень трудно будет ужиться в чужой семье. Ты что-нибудь придумай. Там надо быть рабой, покорной, бессловесной исполнительницей всех прихотей Степанидушки… Я не могу, мне тяжело… Да и они со старичком тяготятся нами и, слышно, хотят разойтись…
Я предчувствовал, что это должно было случиться, но не думал, что так скоро. Две хозяйки в доме, как два кота в одном мешке, уживаются трудно, а тут еще одна была молодая и зависимая, а другая старая и привыкшая к полной, самодержавной власти в доме.
Мне стало жалко жену.
— Ты не сокрушайся… Я все вижу и все знаю сам. Потерпи, пока ярмарка кончится. А там, бог даст, я устрою для нас другую жизнь, самостоятельную. Будь покойна, все образуется и все хорошо будет.
А ярмарка между тем проходила, как и всегда, шумно, весело, суетливо. Старик Шарапов тоже приехал к нам на недельку погостить и остался чрезвычайно доволен моей торговлей. Мы поднесли ему хорошую выручку.
— Слава богу, слава богу, — все повторял хозяин. — Поначалу все хорошо, а что конец скажет?
— Бог даст, и конец сведем, Петр Николаевич…
— Ты-то, пожалуй, сведешь, книга у тебя бойко идет, а вот с мехами у меня никак не наладится, денег мало платят. Ну, пойдем, что ли, обедать вместе, угостить тебя хочу за труды твои… Да жену зови… Пойдем кутнем немножко…
Воспользовавшись хорошим настроением хозяина, я в этот же приезд его завел речь о своей мечте, которая меня в то время чрезвычайно занимала.
— Давно, Петр Николаевич, хотел я просить вашего позволения, чтобы мне после ярмарки литографию открыть и машину Алозье[7] из Франции выписать…
— Что такое?
Я подробно изложил свой план: теперь я женат, моя семья может расшириться с появлением детей, и надо зарабатывать по крайней мере тысячу рублей в год, чтобы свести концы с концами. Я же за труды свои в книжной торговле получаю только триста. Но я не хочу обременять хозяина: сколько получал, столько и буду получать, и ни о какой прибавке нет речи. Но если я заведу литографию да разовью дело, так польза будет и мне, и хозяину.
— Вы подумайте, Петр Николаевич: машину, камни, станки и все принадлежности мне дадут, я уже говорил с Флором. Вся смета — семь тысяч рублей. Четыре тысячи приданых денег у меня есть, а на три тысячи мне дадут кредит на 6 месяцев. Только просят ваш бланк на векселе. Вот я и надумал: чтобы быть вам спокойным и обеспеченным сполна, я все сделаю на ваше имя: литография будет ваша, а вы меня не обидите.
Шарапов хотя вообще и не любил никаких новшеств, но на этот раз дал свое согласие.
— Ладно, ты парень удачливый и оборотистый, может быть, и дело выйдет…
Так решена была судьба той маленькой, почти любительской литографии, которая легла в основу огромного, многомиллионного дела.
С ярмарки я перевез молодую жену уже на новую квартиру и всю душу свою отдал новой литографии. Весело, бодро, точно на крыльях, летал я по маленькому помещению, и радость самостоятельной работы наполняла мне душу.
В литографии у меня сами собой подбирались новые, свежие, молодые силы. Печатники и художники шли ко мне с радостью, и хотя их было не много, но все это были люди надежные и талантливые. Два печатника, несколько рисовальщиков, пять рабочих и я как руководитель дела — вот каков был личный состав литографии.
И, однако же, дела наши сразу пошли блестяще. Наши художники оказались лучше всех, наши печатники — лучше всех, и картины, как по сюжету, так и по краскам, — опять-таки лучше всех. Покупатели положительно рвали товар из рук и торговались не о цене, а о количестве. Мы далеко не могли удовлетворить всех требований рынка и поневоле ограничивали наших заборщиков.
Как было условлено, весь выработанный товар поступал в лавку Шарапова с уступкой 10 % и от Шарапова шел уже в короба офеней.
Год прошел блестяще. Все были довольны, и успех окрылял всех работников молодого дела.
Но через несколько месяцев после сведения годового баланса началось то, чего следовало опасаться. Печатники и рисовальщики, у которых скопились лишние деньжонки, задумали отделиться от нас и создать свое новое дело.
— Зачем нам на всю мастерскую работать? Лучше свое дело завести. На машину у нас есть, все дела мы знаем, и все покупатели к нам пойдут.
Я не стал их уговаривать и подчинился обстоятельствам. Вскоре они действительно создали свое маленькое дело, и между нами началась ожесточенная конкуренция. Конкуренты мои вскоре перессорились, один другого выбросил из дела, и потерпевший ко мне же пришел жаловаться.
— Иван Дмитриевич, Мишка меня из дела выкинул. Возьми меня опять к себе…
Взять я не мог, в литографии у меня все новые ребята были, и дело шло превосходно. Никакого расчета не было повторять неудачный опыт и принимать в работники бывшего хозяина. Я, однако, по-приятельски помог ему создать собственную литографию и уступил в рассрочку машину. Вообще, несмотря на то что мы конкурировали в деле, наши личные отношения от этого нисколько не страдали и до седых волос мы сохранили дружбу. Когда мое дело превратилось впоследствии в крупное товарищество на паях, оба мои конкурента сделались нашими пайщиками и друзьями.
Но я забегаю вперед.
Главный успех нашей маленькой литографии совпал с русско-турецкой войной[8]. Мне пришла в голову счастливая мысль дать карты военных действий и батальные картины.
Это так увеличило наше производство, что мы едва успевали готовить товар. А затем, уже в 1882 году, большой толчок нашему делу дала Всероссийская промышленная выставка[9], где были и наши экспонаты. На выставке я получил мою первую награду — медаль.
Успех литографии превзошел самые смелые мои ожидания. На всем Никольском рынке[10] мы стояли положительно вне конкурса. Но я объясняю это только тем, что я внес кое-что новое в торговые приемы.
Я шел на риск — приглашал лучших рисовальщиков и первоклассных мастеров, никогда не торговался с ними в цене, но требовал высокого качества работы. Я, наконец, следил за рынком и с величайшим старанием изучал вкусы народа.
Вот, в сущности, и все, что я внес в дело. Но результаты это дало поразительные.
Вскоре заказы так завалили нас, что мы задыхались в маленькой литографии и надо было серьезно думать о капитальном расширении дела.
Но мой хозяин Петр Николаевич Шарапов был человек старого склада и большой «тихоход» и в делах и в торговле. Расширение дела испугало его.
— Нет, Ванюша, мне эго не в пору, — говорил он. — Я люблю потихоньку да полегоньку, а ты будешь шагать все дальше и дальше. Мне за тобой не угнаться. Давай лучше разойдемся. Довольно ты у меня поработал. Открывай свою лавку и будь сам хозяин, а я тебе помогу.
Расстались мы ласково, тихо, с душевной грустью. Я почитал Шарапова, как отца, а он относился ко мне, как к сыну, и обоим нам была тяжела разлука. Отваливался целый пласт жизни, уходили в прошлое и детство, и юность, и начиналась новая, неведомая жизнь на свой риск и на свой страх.
Но, чтобы выучиться плавать, надо броситься в воду. И я бросился. Однако до конца дней Шарапова я сохранил к нему самые теплые чувства, и сейчас, когда мне идет уже восьмой десяток, я вспоминаю о нем, как о моем первом друге, хранителе моего детства и наставнике моей юности.
1 января 1883 года на Старой площади, у Ильинских ворот, появилась новая книжная лавочка, где хозяином был молодой 33-летний малый, здоровый, сильный, не боявшийся никакой работы и жадно присматривавшийся к жизни.
Лавочка моя была более чем скромных размеров: 10 аршин в длину и 5 в ширину. Она не отапливалась, и зимой в ней замерзали чернила. Но торговля шла бойко, и с легкой руки хозяина — Шарапова, отпустившего в кредит на пять тысяч рублей товару, дело сразу стало на рельсы. Уже через месяц после открытия торговли состоялось учреждение Товарищества.
И. Д. Сытин, Д. А. Варапаев, В. Л. Нечаев и И. И. Соколов заключили между собой договор об учреждении книгоиздательского Товарищества на вере под фирмою «И. Д. Сытин и К°» с основным капиталом в 75 тысяч рублей сроком на шесть лет. Прилив капитала оживил молодое дело, и поле для предприимчивости и торговой инициативы сразу расширилось.
С первых же дней своего существования Товарищество стало подумывать об издании народного календаря. Дело это было для меня новое, очень большое, очень значительное и требовавшее большого напряжения сил.
Однако, не отказываясь от новых идей и предприятий (иногда весьма широких), мы все-таки крепко держались и за наши традиции, уделяя много внимания тем двум китам, на которых стояло все наше дело, — лубочным народным картинам и лубочной народной книге.
Моя издательская деятельность началась с картин, и картинам же я обязан первыми успехами на издательском поприще. Еще будучи приказчиком у Шарапова, я своей первой маленькой литографии отдал всю мою любовь. По ночам и рано утром, пока не открывалась лавка Шарапова, я работал с таким увлечением, точно в литографии и в картинах был весь смысл моей жизни.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.