Открытие

Открытие

В один из пасмурных осенних дней 1965 года в редакции художественной литературы Лениздата появился молодой человек с тощей канцелярской папкой в руке. Можно было со стопроцентной вероятностью догадаться, что в ней – стихи. Он был явно смущен и, не зная к кому обратиться, – а в комнате сидели три редактора, – нерешительно топтался у двери.

– Если у вас стихи, то я тот, кто вам нужен, – сказал я.

Молодой человек сел на предложенный стул и протянул папку, на которой значилось: Виктор Максимов. «Яблоко».

– Вы что, не знаете, что сборник под названием «Яблоко» выпустил Евгений Евтушенко? – строго спросил я.

Парень совсем смешался и только беспомощно развел руками. Ну что тут скажешь… Папку я положил в шкаф, где покоилось множество рукописей так называемого «самотека», и мы распрощались. За окном резко, по-ленинградски, потемнело, пора было ехать домой – в даль далекую, за Володарский мост. Но что-то меня удерживало, я перебирал на столе бумаги, положил в портфель пачку свежих газет…

И тут вспомнил открытое, смущенное лицо недавнего посетителя. Что-то в нем было такое, что отличало его от вереницы собратьев начинающих – как правило, самоуверенных, а то и самовлюбленных, убежденных в своей исключительности. А он был так беззащитно нерешителен, застенчив. Впереди был целый выходной день, и я… взял с собою его стихи.

Вечером достал из портфеля папку, лениво развязал тесемки, наугад из середины рукописи извлек небольшое стихотворение, пробежал его глазами и – снова, уже внимательно, перечитал:

Дымился рассвет у донской переправы.

Был дорог предутренний час на Руси.

И сгорбило за ночь усталые травы

Татаро-монгольское иго росы.

И встал я. И медлить нельзя было боле.

Я вышел и травам ударил челом,

И тронул рукой Куликовское поле,

И медное солнце надел, как шелом.

Очнулся, когда прочитал все стихотворения: настолько был оглушен, ошеломлен, заворожен. Это были самобытные, зрелые, яркие стихи, запоминающиеся с первого прочтения, – стихи о Родине, о былинных временах Земли русской, о волшебных истоках родной речи, о поколении мальчишек, родившихся в военное лихолетье, о несладкой армейской службе, о природе, о любимом Ленинграде, о жизни и смерти. И рядом – стихи шутливые, озорные, мальчишеские. В рукописи – неожиданные и такие естественные, важные открытия: открытие Человека, открытие России, открытие Поэзии.

В понедельник о своем открытии поэта я взволнованно рассказывал главному редактору Дмитрию Терентьевичу Хренкову, читал наизусть особо понравившиеся стихи и горячо убеждал его как можно скорее выпустить сборник стихов Виктора Максимова. Долго убеждать Дмитрия Терентьевича не пришлось: он прекрасно знал и понимал поэзию. В нарушение всех устоявшихся правил рукопись была включена в план выпуска следующего года, минуя план так называемой редакционной подготовки.

Началась напряженная, интересная работа с автором. Виктор работал механиком по ремонту лифтов, а по вечерам учился на первом курсе филологического факультета ЛГУ. Конечно же, иногда сказывался недостаток знаний. Это касалось стихов о далеком прошлом Руси – досадные неточности, неверное словоупотребление… Молодой поэт схватывал всё буквально на лету, поразительно быстро исправлял строки, строфы, иногда – полностью пересочинял целое стихотворение.

Однажды в самый разгар рабочего дня в редакцию зашли Сергей Орлов (его книгу избранной лирики я в это же время готовил к печати) и балкарский поэт Кайсын Кулиев. Узнав, что я «колдую» над стихами «первокнижника», Орлов проявил профессиональное любопытство: он тогда возглавлял отдел поэзии журнала «Нева». Не без опаски я протянул фронтовику, горевшему в танке человеку, большое стихотворение о солдатской службе – «Цветы в солярке». И произошло то же, что недавно случилось со мной, с той лишь разницей, что читателей оказалось двое, и они вслух читали, перебивая друг друга, протягивая друг другу листки:

Ночной бросок. И отдыха ни часу.

И я солдат, – плохой, видать, солдат, —

Я не хотел быть маршалом ни разу.

Не надо ни ранений, ни наград,

Ни этой тяги к маршальскому званью, —

Не верю я в военных по призванью.

Я верю только в призванных солдат.

…….………………………………………

Над полигоном, как мишень, луна.

Рассвет… И звезды без вести пропали.

… А мы тебя не видели, война,

Сороковых годов рожденья парни.

…………………………………………….

И виснет жизнь на русом волоске.

Так для чего ж нас матери растили?

Набухла жилка на моем виске,

Как Волга на крутом виске России.

…………………………………………….

Сгофрированы траками поля,

Забрызганы соляркой маки,

Но ты прекрасна даже в час атаки

И в час солдатской гибели, Земля…

– Послушай, Кайсын, нет, ты послушай! – взволнованно гудел в прикрывающую страшные ожоги рыжую бороду Орлов. – Совсем ведь пацан, а как пишет, как пишет! Никак не поверишь, что пареньку двадцать два года!

– Подожди, подожди, Сережка, – прерывает друга Кайсын. – А сколько было тебе, когда ты написал «Его зарыли в шар земной…»?

– Дай сообразить… Мне было… Двадцать три мне было. Да и причем тут я! – досадливо махнул рукой Орлов.

– А притом, что для поэзии возраст – дело десятое, главное, чтоб талант был. Верно, Боря? – лукаво улыбнулся мне мудрый Кайсын.

Через несколько дней в редакцию заглянул Федор Абрамов. Я не упустил случая показать ему стихи Виктора Максимова.

– Хорошо. Талантливый парень, – сказал, прочитав несколько стихотворений, Федор Александрович. Особенно по душе пришлось ему стихотворение «Слова». Уж кто-кто, а Федор Абрамов, выдающийся художник слова, знал цену родной русской речи.

Умирают древние слова,

К времени попавшие в немилость…

Голова моя,

а не глава,

На ладонь,

а не на длань склонилась.

А глазам едва смежиться дашь —

Видишь, как, протягивая руки,

Бородатый пахарь —

предок наш —

С ладой говорит по-древнерусски.

Мир иной,

иные времена:

Не «любимый» скажут здесь,

а «любый».

У него не плечи —

рамена,

И уста у лады,

а не губы.

И поймет их говор не любой —

Те слова ушли навечно в сказку.

Потому-то, уходя на бой,

Не шелом надену я,

а каску.

Потому-то, если встречу смерть,

Вспомнит друг традицию былую —

И простится, словно древний смерд,

Не в чело,

а в лоб меня целуя.

Но векам и смерти вопреки

Через десять лет

и через двадцать

Будет кем-то парень у реки

Так же, как и пахарь, любоваться.

И о том далеком далеке

Над речным,

над древним-древним руслом

Скажет он

на новом языке,

Но таком же,

как и прежде,

русском.

– Помогайте парню, не давайте расхолаживаться, и сам пусть к себе строже относится, – на прощанье говорит Федор Александрович.

– Да мы-то готовы, вот только ваша жена Людмила Владимировна не хочет помочь: не ставит Вите зачет! – говорю я, рискуя получить резкую отповедь.

– Ух, хитрюга! – в голосе Абрамова сама доброта. – В таких делах я жене не командир. Да уж ладно, поговорю с ней, авось, поможет. Парень этого стоит.

Не обошлось без маленькой ложечки дегтя. Дала о себе знать цензура в самое неподходящее время, когда автор был где-то далеко от Ленинграда, а корректуру нетерпеливо ожидала типография: производственный график не терпел задержек. Цензор категорически потребовал изменить первую строфу стихотворения «Ночные учения» о маневрах советских войск в Германской Демократической Республике. Вот как звучала строфа:

В войну играли офицеры в Галле,

Всю ночь подразделения шагали.

Зачеркивались в штабе города.

Ничто пока не гибло, не стреляло,

И ничего на карте не стояло —

Лишь локти генерала иногда.

«Ну и что тут такого? – скажет кто-то. – Какая здесь может быть крамола?» И ошибется. В недрах цензуры существовал так называемый «Перечень сведений, запрещенных к опубликованию в открытой печати, передачах по радио и телевидению». Перечень этот запрещал даже упоминать восточногерманский город Галле, поскольку там размещалась советская воинская часть, хотя, конечно же, наши вероятные противники, западные немцы и американцы, отлично знали дислокацию наших войск. В общем, и смех и грех. Типографские машины ждали, а я в отсутствии Виктора никак не мог найти выход их глупого тупика. Не смогли помочь коллеги-редакторы, не могли ничего путного сочинить за автора приходившие в редакцию поэты. Помнится, Надежда Полякова в эти горькие минуты творческих потуг всех развеселила, предложив вариант первой строки:

Всю ночь играли командиры с Галей.

Смех-смехом, но пришлось капитулировать, вместо этого стихотворения дать другое, ранее забракованное мною. А стихотворение «Ночные учения» ждало своего часа еще долгих четыре года. Вот как легко и просто сам автор вышел из положения:

В войну играли офицеры штаба,

В прорыв тысячеверстного масштаба…

Книга стихов Виктора Максимова появилась на прилавках магазинов в начале 1966 года. Назвали мы ее смело и точно – «Открытие».

…Уходили в прошлое годы, события – маленькие, большие, переломные. Для читателей стало привычным имя ленинградского поэта Виктора Максимова. Выходили и получали живой отклик его книги «Встреча», «Жители земли», «Кипрей при дороге», «Доля», «Соколиная забава», «Тавро»… Много и успешно переводил он на русский польских поэтов. С особенным удовольствием – своего большого друга с давних юношеских времен – Марека Вавжкевича, ставшего руководителем писательской организации Польши. Было время, когда Виктор пробовал себя и в прозе. Но главным всегда оставалась Поэзия – его жизнь и судьба.

На долгие годы связало нас с Виктором то давнее «Открытие». Мы дружили семьями, встречались не только в редакции, мне доводилось вести его творческие вечера, вместе бывали в писательских командировках (последний раз – в близкой его сердцу Варшаве «у Марека»). Вторая его книга «Встреча» (1970 г.) также вышла в Лениздате под моей редакцией, а когда я перешел работать в «Неву», на ее страницах регулярно появлялись большие подборки стихотворений Виктора. Я радовался его успехам, переживал случавшиеся с ним срывы, он знал это и ценил мое искреннее, дружеское, требовательное отношение.

Последние годы он особенно много работал, готовил солидную книгу новых стихов. Ушел он на самом взлете своего талантливого служения родной литературе. Мы навсегда с ним простились в апреле 2005 года. Незадолго до кончины он посвятил мне свое стихотворение «Вечереет». Опубликовано оно было в июньском номере «Невы» в том же году.

Вечереет, понемногу вечереет.

Вечереет, знаю, раз и навсегда…

Разудалая головушка смиреет,

как смиреет предвечерняя вода.

И, тишайшею овеянный сиренью,

и уже издалека лишь – молодой,

потихоньку привыкаю к вечеренью

и засиживаюсь дольше над водой.

Вечереет. Но до осени далече.

И судьба, спасибо, силится помочь:

подарила вот карельский долгий вечер

и мгновенную, почти без боли ночь,

долгий день с давно привычной сердцу болью,

давний сад, что не хочу я покидать,

и глаза с такою давнею любовью,

что уже конца и края не видать…

Вечереющее солнышко не греет.

дай ладони мне – дыханием согреть.

Вечереет… Понемногу вечереет.

Догорает… И не может догореть.

Догорел… Большой русский поэт, он ушел, оставив нам свои прекрасные стихи. Столько лет прошло, а я до сих пор наизусть помню почти все стихотворения его самой первой, самой памятной для нас обоих книги «Открытие».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.