«Мама, это я…»

«Мама, это я…»

Церковь полуразрушенная,

А над нею – стрижи.

Чьими-то древними душами

Стая птичья кружи?т.

Милое, полузабытое,

Что я в душе таю? —

Знаю, стоять мне ракитою

В этом глухом краю…

Елена Балашова

Мне было тридцать три года, когда я впервые после войны приехал в костромскую деревню Федоровское, чтобы отыскать могилу мамы. Приютившая меня Анна Васильевна Смирнова рассказала, что родственники моей мамы старики Шараповы уже умерли, их сыновья далеко от дома, а дочери Катя и Тоня живут в другом конце района, в совхозе Серапиха. Тоня вышла замуж за моего школьного товарища Павла Гусева, а он теперь большой в районе человек – директор откормочного совхоза-миллионера. Им уже по телефону сообщили обо мне, и они вот-вот приедут за мною.

Утром прикатил зеленый УАЗик. Из него выбрались Павел и Тоня. Ну, разве можно было узнать в солидной молодой женщине маленькую девчонку военной поры. Тем более первоклассника Павлушку Гусева! Меня сжимал в медвежьих объятиях грузный, лобастый человек. Да и я, конечно, изменился до неузнаваемости. Через час мы уже были в Серапихе. Навстречу нам выскочили из дома детишки – Валерка и Володька. Катерина еще трудилась в поле, вернулась домой вечером. Сухонькая, жилистая, она была в совхозе разнорабочей.

Вместо запланированных нескольких дней я провел на чухломской земле весь отпуск. Павел не давал мне скучать. Мы быстро с ним подружились. С утра я уже сидел рядом с ним в УАЗике, объезжали его обширное хозяйство – поля, животноводческие фермы, маслозавод, мастерские, мчались по неотложным делам в Чухлому. Он познакомил меня со своими друзьями, а их у него оказалось очень много, заруливали в Туруково, где до сих пор жили его мать и сестра.

Несколько раз, не ожидая с моей стороны просьбы, Павел гнал машину в Понизье, место упокоения моей мамы и бабушки. Однажды он предложил обозначить разрушенную могилу мамы цементной плитой, мол, её доставит сюда трактор. Однако, поразмыслив, мы от этой затеи отказались. Как и многое другое в те времена, плиты были дефицитом, и не факт, что местные жители не соблазнятся при помощи трактора умыкнуть ее для своих хозяйственных нужд. И тогда окончательно пострадали бы и могила мамы, и могила бабушки, через крест которой проросло дерево. Можно было бы перенести их прах на кладбище в Чухлому. Но я решил, что нет смысла тревожить родные косточки через четверть века после захоронения: в конце концов, я не вечен, а после меня вряд ли кто посетит их могилы даже на районном кладбище. А здесь, рядышком со стеной пусть и разрушенного собора, – земля святая…

Незабываемой оказалась ночная рыбалка на Чухломском озере. Правда, мы с Павлом лишь наблюдали с борта катера, как бригада рыбаков сетями вылавливала знаменитых золотых карасей и щук. Местные жители называют карасей «лаптями». Еще бы, их вес доходит до полутора килограммов. Потом на берегу, невдалеке от Авраамиева монастыря, под водочку деревянными ложками хлебали тройную уху с добавлением «для скуса» щурят. Мужики говорили, что до революции здешних карасей поставляли к царскому двору, а в наше время будто бы за живыми карасями из Москвы для самых главных начальников приезжают специальные машины вроде поливочных.

Уже под утро на катере мы доставили пожилого бригадира рыбаков в Андреевское, где он жил. Еще на берегу он приглядывался ко мне, видимо, где-то услышал о моем приезде в соседнее Федоровское. На катере подсел ко мне и начал вспоминать военные годы, работу в колхозе, а потом самыми последними словами начал костерить Мумрина и Прасковью Полякову. Я молчал, мне стыдно было признаться, что я племянник ненавидимой им женщины.

Вставало солнышко, когда мы пришвартовались в Чухломе к причалу. Выгрузили улов. Мне вручили большой мешок отборных карасей, чья чешуя, без преувеличения, подобна блестящим пятакам! Вкуснее рыбы, чем зажаренные Тонею в русской печке караси в сметане, я никогда не ел.

Август следующего года мы провели у гостеприимных Гусевых вместе с Диной. В очередной раз по пути в Понизье мы остановились в Федоровском. Подошел молодой парень и сказал, что меня хочет видеть Анна Гавриловна Крошкина. У нее больные ноги и потому не может выйти из дома.

В горнице на широкой, старой, как и сам дом, лавке сидела чистенькая старая женщина в белоснежном платке. У нее были поразительно молодые голубые глаза. Мы почтительно поздоровались. Улыбаясь, Анна Гавриловна попросила сесть напротив нее за выскобленный стол, внимательно на меня посмотрела и вдруг сказала:

«Борь, духонь, а ведь я хорошо знала твою маму. Подружками были. Мы с ней одногодки, вместе росли, вместе женихались, в один год замуж вышли, в один год выкатили я – Мишку, а Раечка – твоего брата Лешку».

Эти слова были так неожиданны для меня! Передо мною сидела мамина подруга. Чтобы скрыть волнение, я встал, наклонился к ней и спросил:

«А что, Гавриловна, похож я на свою маму?».

«Да полно, духонь, – ласково, нараспев произнесла она. – Мамка-то твоя красавица была!»

От восторга я готов был в тот момент вскарабкаться на русскую печь.

Заметив, что Дина вплотную подошла в красном углу к большой иконе и стала ее разглядывать, Анна Гавриловна рассказала, что, когда после войны разоряли храм в Понизье, с окрестных деревень съехались люди и стали разбирать все, что могли. Приехал туда на лошади и ее Миша, увидел валяющуюся на полу уже без богатого оклада икону «Святцы», положил ее на телегу и привез домой. В хозяйстве отыскался старый киот со стеклом, но икона в него чуток не помещалась. Тогда сын отпилил ее снизу, и вот уже давно она висит здесь, оберегает дом, помнит людскую доброту.

История с иконой на том не закончилась. Весной следующего года нас в Ленинграде разыскал младший сын Анны Гавриловны, артиллерийский офицер. Он сказал, что его мать умерла, а перед смертью отказала, то есть, завещала мне икону в память о моей маме.

Летом мы с Павлом приехали в Федоровское. Там меня ждала икона, бережно завернутая в чистую простыню и одеяло. Не без труда я привез ее в Ленинград. Более сорока лет она в нашем доме. Придет время, и я передам поистине бесценную реликвию в Троицкий Измайловский собор, где меня крестили.

Шли годы. Мы по-прежнему летом приезжали отдохнуть на древней Чухломской земле, а Павлуша с Тоней после летней страды навещали нас. В 1981 году Павел прямо за рулем своего УАЗика умер от разрыва сердца. Я стал реже бывать в тех краях. Наступила горбачевская перестройка. Некогда богатейший совхоз-миллионер вконец обнищал. Постаревшие Катя и Тоня рассказывали, что дошло до того, что людишки подворовывают друг у друга картошку в огородах, мужики спиваются, молодые уезжают, становятся «питершиками», старики помирают. А потом не стало и Кати с Тоней…

Давно я не был на родине мамы. Последний раз я шел привычной разъезженной дорогой из Федоровского в Понизье. Вдали показалась маковка церкви. Прошлый раз она была еще покрыта болтающимися кое-где на ветру проржавевшими металлическими листами, а теперь лишь безжалостный ветер сквозил сквозь голые ребра купола.

На погосте как всегда – тишина и покой. Лишь лениво каркают на деревьях вороны. Над головой небо без единого облачка. В который раз огораживаю могилу старыми досками, поправляю крест. Присаживаюсь с краю. «Мама, мама, это я… Не знаю, придется ли еще приехать к тебе. Ты уж прости. Я тебя всегда помню, милая моя мама… Мы с тобой встретимся, обязательно встретимся…»

Тишина. Я знаю, мама меня слышит. Она долго, очень долго меня ждет. Так хочется верить, что души наши обязательно встретятся…