11

11

Об одной непреложной истине. — Партийный билет у меня один. — Меня избрали секретарем райкома. — Первый за годы работы отпуск. — Срочный вызов в Минск. — Переезд в Червень.

Постепенно я освоился в новой, доселе неизвестной мне роли директора. Меня дружно поддержали коммунисты, активисты, все механизаторы. Наша Старобинская МТС стала заметной в области, в республике. Доводилось нам и держать в руках переходящее Красное знамя, и получать премии, и в Минске на совещаниях делиться опытом…

Конечно, не все шло у нас гладко, без сучка и задоринки. От неопытности случались и ошибки, и срывы, и авралы.

Работая в Старобине, я окончательно уверовал в одну непреложную истину: руководитель, который не думает об интересах вверенного ему коллектива, авторитетом пользоваться не будет и хороших показателей не добьется. Лишь там, где люди почувствуют себя хозяевами производства, они смело станут проявлять инициативу, работать, не считаясь со временем.

Начальником политотдела у нас теперь был Леонтий Семенович Швайко. А когда политотделы ликвидировали, он стал заместителем директора по политической части.

Еще в детстве Швайко остался круглым сиротой, пас стадо у богатого помещика. В гражданскую войну ушел добровольцем в Красную Армию, воевал, отличился. Был в 1918 году членом ЦК партии большевиков Белоруссии. Потом Швайко перешел на работу в деревню и везде проявлял недюжинные организаторские способности. Все мы очень гордились, что рядом с нами работает такой заслуженный человек, настоящий ленинец.

С Леонтием Семеновичем мы и стали подбирать кадры, растить наиболее дельных работников; рекомендовали их в партию, посылали учиться. Есть ли на свете дело труднее и кропотливее, чем воспитание человека? Человек должен всегда чувствовать справедливое, внимательное отношение к себе; в ином случае убедить его в чем-нибудь — то же самое, что молотить пустую солому.

Много мне пришлось поездить из конца в конец района, подыскивая для МТС нужный народ. Я старался ближе узнать людей, с которыми работаю, чтобы потом найти к ним ключ. К каждому ведь надо приглядеться, понять его интересы, найти те слова, которые на него могут подействовать.

Вопросы приходилось разбирать самые неожиданные.

Помню, раз прибегает ко мне в слезах Ольга Василевская.

— Что с тобой, Ольга?

Заливается еще пуще. Налил из графина воды, подал. Взяла стакан, сделала глоток, зубы по стакану стучат.

— Успокойся. Потом расскажешь.

Сам занялся своими делами, будто забыл о ней.

Сунулся в дверь тракторист: я сказал ему, что занят, пусть зайдет после. Вижу, Ольга уже мнет носовой платочек.

— Не узнаю тебя, Ольга. Такая смелая, а тут будто язык проглотила. Долго так сидеть будем?

— Сплетню про меня пустили. — И вся залилась краской.

— Какую? Давай по порядку.

— Пошла я вчера в Чижевичи на комсомольское собрание. Меня догнал Петрович. Он ведь женатый, дочка растет. В клубе потом еще танцы были. Побыли — и домой, как и другие наши. А вчера прихожу на работу, а там слух пустили, будто мы с Петровичем не на собрании были, а гуляли в лесу. Проходу не дают.

Опять у Ольги плечи затряслись.

Работы у меня и без того «по завязку», а тут еще это разбирай. Но и без внимания оставлять сплетню нельзя: какая теперь из Ольги работница, пока не успокоится?

— Знаешь, кто сплетню пустил?

— Корбут. Он давно ко мне липнет.

Я встал из-за стола, подошел, протянул ей чистый носовой платок.

— Вытри глаза. Вины тут твоей нету? Нету. Значит, голову держи высоко поднятой. Ступай, все уладим.

Она улыбнулась сквозь слезы, вышла.

Пришлось мне вызывать Корбута. Этот у меня ни разу не улыбнулся. Заканчивая разговор, я сказал ему:

— Я раньше думал, Корбут, что ты просто крикун. А оказывается, ты еще и подлый человек. За что ты девушку грязью обливаешь? И думаешь, мы это тебе позволим? Так прищемим язык, что на всю жизнь запомнишь…

Пришлось об этом поговорить на собрании.

Больше мне Ольга Василевская не жаловалась на сплетни.

Вскоре мы выдали Ольгу замуж за Федора Юрчика, нашего секретаря-статистика. Для таких, как он, Советская власть была настоящей матерью. С детства его, сироту, опекал сельсовет, мальчонка имел кусок хлеба. Потом он пас стадо. А у нас при политотделе уже руководил комсомольским активом, закончив к тому времени школу-семилетку.

Молодожены зажили своим домиком.

В 1937 году повисла над Ольгиной семьей беда: отца ее, работавшего в Старобине заведующим столовой, арестовали якобы как врага народа. Протянули руки и за дочкой. Конечно, мы не могли без боя отдать Ольгу: какой же я после этого был бы коммунист? Я выступил в ее защиту и сумел убедить райком, что «дочь за отца не ответчица».

…Вспоминается и такой случай.

Работал в Кулаках бригадиром тракторной бригады Владимир Баранчик. Дельный был мужик, энергичный, со смекалкой. Одна беда: любил выпить. А когда человек выезжает в поле с похмелья, какой из него толк? Да и трактористам пример дурной. Несколько раз вызывал я его к себе в кабинет, пытался усовестить. Даст слово — и не сдержит. Рисовали на него карикатуры в стенной газете — не помогает, да и все.

И вот вижу, приходит к нам на усадьбу жена Баранчика. Заморозки стояли, полевые работы закончились, и трактористы занимались ремонтом машин. Нашла мужа, о чем-то говорит, Владимир мнется, отрицательно качает головой, и оба поглядывают на мое окно в конторе.

«Что-то, — думаю, — у них серьезное. Похоже, что ко мне хотят обратиться, да не решаются».

Вышел из конторы, будто по делам. Потолковал со старшим механиком и, как бы между прочим, спрашиваю жену Баранчика:

— Проведать своего пришла?

— Делать дома ей нечего, — буркнул Владимир. Сам покраснел. Смотрю, вполне трезвый.

— Хоть бы ты свой язык поганый откусил, — в сердцах бросила жена Баранчика, и вижу, на глазах слезы.

Выяснилось, что бригадир мой задумал строиться, но не может лес перевезти на участок: не на чем. Жена настаивала, чтобы он попросил у меня транспорт; Владимир же стеснялся, боясь отказа.

— Помогать ему действительно не за что, — сурово сказал я. — Не заслужил.

Стоит мой бригадир весь багровый. Ремонтники собрались вокруг, а мужик-то он был самолюбивый, гордый.

— Хоть бы о детях, ирод, подумал, — с отчаянием сказала жена. — Так и жить нам в развалюхе! Горе ты мое горькое! «Как же поступить? — думал между тем я. — И семью жалко. И в то же время как бы не уверовал человек в свою безнаказанность, если сейчас поможем».

— Насчет своей пьянки подумай, — сказал я Баранчику. — Время у тебя есть. Завтра зайди утром в контору, на денек выделят трехтонку.

«Ну-ка, — решил я, — попробуем тебя еще одним лекарством полечить. Доверием. Заботой».

Повернулся и пошел к себе.

Вероятно, Баранчик не ожидал этого и в самом деле задумался. Занялся стройкой дома. Меньше стал пить. Так что мы убили двух зайцев: и не потеряли ценного работника, и вернули мир в его семью.

Вот еще случай. Был у нас тракторист Павел Гапанович из соседнего поселка Жабина. Он первым, еще при Гаке, получил «фордзон-путиловец», всегда давал высокую выработку и вообще отличался старательностью. Любил книгу, был активным селькором, помещал стихи в стенгазете. Не однажды получал премии.

Как передовика производства, я послал его на курсы бригадиров в Кричев. По возвращении Павел очень старательно взялся за работу. На собраниях, на производственных летучках мы ставили его в пример. Вот, мол, какого хорошего механизатора воспитали.

И вдруг Гапанович скис, притих и стал проситься, чтобы я освободил его от бригадирства и перевел обратно на трактор.

«Что стряслось? — думаю. — Откуда такие настроения?»

Стал расспрашивать. Гляжу, Гапанович лезет в карман и вынимает мне затрепанное, пожелтевшее письмо:

— От родного отца из Америки.

Выяснилось, что еще до первой мировой войны отец двухлетнего Павла уехал в Соединенные Штаты на заработки. Там его и застала революция. В письме отец сообщал, что он в числе многих эмигрантов из России поднял свой голос в поддержку Советской власти, за что вместе с другими был выслан на «остров Слез».

Маленький Павел вырос без отца, парнем вступил в колхоз, стал на ноги. И вот теперь, когда все чаще стали поговаривать о врагах народа, кто-то узнал про то старое письмо и обозвал Павла «прислужником мирового капитала». Он и решил уйти с поста бригадира.

— Вы как директор, Василий Иванович, с кого спросите? С меня. А я что должен? Спросить с тракториста. Должен при необходимости и нажимать. Не все же у нас в эмтээсе сознательные? Есть крикуны, вроде Кудрявца, а есть которые похуже. Обидится и… напишет заявление с клеветой. Так лучше я сам сяду за баранку как рядовой; уж я-то выработку всегда покажу высокую.

— Не дело ты говоришь, Павел. Конечно, хороший тракторист — находка для эмтээс. А хороший бригадир — вдвойне. Как же я могу тебя освободить? Не сомневайся, по-прежнему твердо руководи хлопцами. А о твоем письме я передам своему заместителю по политчасти, и в случае нужды мы тебя всегда поддержим.

Успокоил я его. На прощанье сказал:

— Мы тебе вполне доверяем. И даже хотим выдвинуть на другую работу… как опытного бригадира. Преподавать на курсах трактористов.

За работу после этого Гапанович взялся еще усерднее.

Вот еще случай.

Я уже, кажется, упоминал, что шофером у меня работал Николай Клочков. Парень он был видный, носил брюки навыпуск, ботинки и даже галстук — в МТС дело редкостное. Все местные девушки старались ему понравиться. Роста высокого, с каштановыми волосами, великолепно играл на гитаре, танцевал, с успехом участвовал в постановках самодеятельности. Гулял он с учительницами, с медсестрами из больницы. Держался с достоинством, знал себе цену: отлично водил нашу старенькую, допотопную машину.

Николая очень любили дети, он был их душой. За то, чтобы подержаться за крыло машины, «бибикнуть» разок клаксоном, они готовы были всю ее вымыть до блеска. Николай часто катал их по деревне.

Как-то новый замполит Швайко и я поехали в Слуцк и там задержались. Обедали поздно, с такими же, как и сами, приезжими «командировочными». В сутолоке, за делами совсем забыли о Николае Клочкове и не пригласили его с собой в столовую. Вспомнили об этом, лишь когда выехали за город. От Слуцка до Старобина недалеко, километров тридцать, и это нас успокоило: «Ладно. Дома Николай заправится».

Об этом случае все забыли, кроме самого Клочкова.

Вскоре «верхушке нашей МТС» вновь пришлось выехать: теперь всего за десяток километров — в Старобин на заседание райисполкома. Пока заседали, решали разные вопросы, хлынул обложной ливень. Погода и без того стояла дождливая, а тут совсем развезло. Смотрю я в окно и думаю: «Эка не вовремя. Лен убирать надо. Не зря в народе говорят: «Льет не когда просят, а когда косят. Не когда ждут, а когда жнут»».

Возвращались поздно. Николай ловко рулил между налитыми колдобинами, топкими местами. На середине пути машина вдруг зачихала, задергалась, а потом и совсем остановилась.

— Будем загорать, — с досадой сказал Швайко.

Свою машину мы называли «инвалидка» — так часто она ломалась, «хромала». Была она старой заграничной марки, — кажется, «Бенц», не помню точно, — с тонкими, будто у велосипеда, колесами. Николаю очень часто приходилось ее ремонтировать. Делал он это безропотно и мастерски. Бывало, ночь не поспит, а уж машина всегда в порядке.

Он и тут вылез из кабины, с час возился с мотором, а затем заявил:

— Дальше машина не пойдет. До утра, наверно, возиться придется.

— Вот это поужинали вовремя! — сказал я.

— И отоспались в дождик!

Поворчали мы, поворчали, да что поделаешь? Подобрали полы пальто, шинелей и пошлепали по грязи домой. Темнотища, идти лесом, а до Кулаков без малого шесть километров. Добрались поздно. Пока жена накрывала на стол, я вызвал механика и наказал поехать и помочь Николаю. После ужина хотел позаниматься, но так устал, что изменил своим обычаям и лег спать.

Наутро спрашиваю механика:

— Вытащил Николая?

Смеется, молчит.

— Машину починили?

Опять смеется:

— А что ей делается?

Ничего не пойму.

— Где ты вчера Николая застал?

— Да я его совсем не видал. Как вы велели, до самого Старобина добежал — и ни полуторки, ни Клочкова. Под, утро он сам приехал, сейчас спит. Что-то непонятно.

— Где же Николай был? — спрашиваю.

— А это вы его спросите.

И ушел в мастерские.

Конечно, я потом узнал все. Оказывается, машина наша была в полном порядке и совсем не думала «болеть». Просто Николай отомстил нам за то, что оставили его в Слуцке без обеда. Заставил протопать пешочком, а сам уехал в соседнюю деревню Дубеи к дружку на свадьбу.

«Вот из-за чего заставил, сукин сын, по грязи брести, — подумал я. — Фрукт».

Вспылил сперва. А потом смешно стало. Конечно, это мальчишество, Николай — зеленый парень, ему только на будущий год в Красную Армию идти служить. Ну, а может, это и не простое озорство? О себе-то, мол, начальство не забыло, а меня оставило голодным! Или я не такой же человек? В речах-то вон какую заботу проявляете о рядовых людях! Так вот же вам, обойдитесь разок без меня!

Вызвал его, будто ничего не знаю. Клочков пришел, как всегда, подтянутый, каштановые волосы пышно взбиты, ботинки начищены.

— Как машина? — спрашиваю.

— В порядке, Василий Иваныч. Заправлена. Куда поедем?

Смотрит преданно. Выкинул фортель и уже забыл о нем.

— Вокруг столба без поворота, — говорю и поднял на него от бумаг глаза.

Смешался, покраснел. Смекнул, что мне все известно. Я погрозил ему пальцем.

— Давай договоримся, Николай, больше фокусов не выбрасывать. Ясно? «Без обеда» тебя оставили, как школьника? И ты нас в «угол» поставь. Ступай в столовую и обедай, как положено всякому советскому человеку, а мы в машине покукуем. А мальчишествовать не след. Обязанности должны быть выше самолюбия. — И другим, обычным тоном добавил: — В Старобин за соляркой поедешь. Да гляди опять не сбейся с дороги… Дубеи-то в стороне лежат.

Что же мне было, в амбицию удариться, из-за самолюбия потерять хорошего шофера, способного мальчишку? Вырастет — поумнеет. Так оно и было. От нас Николай Клочков ушел служить в Красную Армию, в Киевский военный округ, потом храбро дрался с фашистами, после падения рейхстага, после победы, часто писал мне письма.

Таких фактов я мог бы рассказать много, да дело не в количестве. Привел я их тут, чтобы показать: постепенно коллектив МТС стал единой, дружной семьей.

Я уже упоминал, что моя самостоятельность кое-кому не нравилась в Старобине, искали малейшую зацепку, чтобы «надавать мне по шее», как они считали, «для пользы дела».

Надо полагать, крупных просчетов мы не допускали. К личной жизни моей тоже трудно было придраться, протекала она у всех на виду. И тогда, видно, потеряв терпение, решили меня «поймать» хоть на чем-нибудь.

Утром — было это в начале августа — сидел я у себя в конторе и, как всегда в эту пору, планировал, как лучше расставить силы, чтобы быстрее закончить уборочную, организовать подъем зяби: в какой колхоз дать трактор, в какой комбайн, думал о том, что придется, наверное, самому ехать в Минск, в Тракторосбыт, доставать запчасти. А времени нет.

Зазвонил желтый настенный ящик телефонного аппарата. Я снял трубку:

— Козлов слушает.

— Здорово! — раздался в трубке властный бас — Что у вас там хорошего?

Я сразу узнал голос Боярченко.

— Заканчиваем уборочную. Как всегда, запчасти режут. Вы нам не сможете помочь?

— Это уж твоя забота.

Обычно Боярченко разговаривал со мной сухо, требовательно, всегда старался найти какие-нибудь непорядки в работе МТС. А в этот раз тон его был добродушный. Что-то новое…

Трубка замолкла. Я ждал. Вновь заговорил Боярченко:

— Сейчас к вам приедет Жуковский.

— Примем. Можно узнать, по какому вопросу?

Пауза.

— Он сам тебя проинформирует.

И дал отбой. Не нашел нужным объяснить более подробно.

Что там у них? Жуковский — второй секретарь райкома, правая рука Боярченко, всегда держит его сторону, даже вопреки собственному мнению. Мысленно я перебрал дела последних дней: не проштрафились ли в чем? Хоть тон у Боярченко не был по-обычному придирчивым, строгим, я хорошо помнил его отношение ко мне: если даже не виноват, то попытается сделать виноватым.

«Удельный князек» — это было его любимое выражение. Меня он среди своих друзей по-другому не называл, говорил это и в глаза…

Пока я раздумывал, что за дело ко мне у Жуковского, под окном конторы зафырчала машина. В Старобине тогда было всего четыре легковушки: у председателя райисполкома, у начальника НКВД, вот эта зеленая в райкоме и у нас в МТС.

Смотрю в окно: из машины вышел Жуковский. Но в машине я разглядел Боярченко и начальника районного отдела НКВД Зведрина. И они приехали? Странно, ведь они не собирались. А уж коль пожаловали, почему не заходят в контору? Может, просто высадят Жуковского, а сами дальше? Нет, сидят ждут.

«Ладно, — думаю, — посмотрим, что будет дальше».

А тут и Жуковский зашел. Роста он был невысокого, смуглый, с ровным пробором на красивой голове, немного полноватый. Сказать по совести, раньше жили мы с ним неплохо, он всегда готов был понять, выслушать и помочь не только советом, но и делом. Но Боярченко явно оказывал на него дурное влияние.

— Приветствую, Василий Иванович, — сказал Жуковский, протягивая руку. — Все в трудах?

— Что поделаешь? Само кресло за меня работать не будет.

— Ну-ну, выбивайся на республиканскую Доску почета.

Пошутили. Спрашиваю, по какому делу приехали.

— Да небольшое дело. — И замолчал.

— Чем меньше, тем лучше. Все-таки?

— Дай «фордик». В одно место надо съездить.

— Куда это вы собрались?

И тут я замечаю, глаза у «второго» красные, веки набрякли: с похмелья. Держится, правда, хорошо, прямо.

«Эге, — думаю, — кажется, у нашего старобинского начальства праздник в самом разгаре». Меня это неприятно поразило: выбрали время гулять, хоть бы людей постеснялись!

— Не могу дать машину, — сказал я твердо и решительно. — У меня уборка. Сейчас на этом «фордике» по колхозам поеду, по бригадам, по токам.

— Для тебя, Козлов, райком не авторитет?

— Не так вопрос ставишь, товарищ Жуковский. В страду день год кормит. Вам это, думаю, не хуже моего известно. Вот закончим уборку, пожалуйста, тогда берите «фордик» хоть на три дня.

— Может, ты сознательнее всех нас, Козлов? Уж не учить ли нас собрался? «Уборочная»! Без тебя не знаем? И работаем не меньше тебя. Ишь какой показательный начальник МТС! За всех тут отдувается! Очень уж ты заносишься. Видать, не зря тебя удельным князьком называют.

Вон какой тон взял!

— Называйте меня как хотите, — стараюсь отвечать спокойно, но голос от возмущения подрагивает. — Князь так князь. Только герб мой фамильный — серп и молот. Указания райкома я всегда принимаю и выполняю… Но когда они не на пользу делу — не обессудьте.

Еще когда только Жуковский вошел ко мне в кабинет, я по шуму мотора за окном понял, что зеленая райкомовская легковушка ушла. Видно, и Боярченко и Зведрин не сомневались, что Жуковский без промедления получит у меня «фордик».

— Смотри, пожалеешь, — процедил сквозь зубы «второй».

Он подошел к телефонному аппарату, покрутил ручку и вызвал Старобин, райком. Я по-прежнему стоял у стола и ждал. Отчетливо услышал, как Жуковскому ответил голос первого секретаря, — значит, успел вернуться обратно.

— Что не приезжаешь? Ждем.

— Не на чем, — угрюмо хмыкнул Жуковский. — Отказал.

Снова отчетливо услышал, как Боярченко крепко меня выругал. Волнуюсь, конечно. Жду, что «второй» передаст мне трубку, и я сам объясню «первому» положение. В конце концов должны же меня понять!

Жуковский дал отбой и вышел. Не простился, не глянул даже в мою сторону.

«Может, зря полез в амбицию? — думаю. — И повод не такой уж серьезный. Надо было дать «фордик», а сам бы поехал на лошади».

Да вспомнил, какое сейчас горячее время, сколько надо колесить по токам, по колхозам…

До меня давно уже доходили слухи, что Боярченко — любитель время от времени «широко размахнуться», устроить пышное празднество. Наверное, и сейчас Боярченко решил гульнуть с друзьями. В сельской местности всегда все известно, и люди отлично знали, куда в таких случаях отправлялся секретарь райкома: на Мазурские хутора или к поселку Песчаный. Места там очень красивые: широкая спокойная Случь, прекрасный сосновый бор. Можно и поудить рыбу, и искупаться в реке.

В голове у меня — ералаш. Все же сижу в конторе, стараюсь работать, распределяю, куда какой комбайн, кому сколько тракторов, кому необходимо завезти горючее. Заходят люди со своими вопросами, я отвечаю, но чувствую, что толком у меня ничего не клеится. Давно бы пора ехать по бригадам, сам не знаю, почему тут сижу.

Я уже поднялся, прошелся по кабинету, убеждая себя, что надо сейчас же ехать, как раздался резкий телефонный звонок. Его-то я и ждал. Блестящий металлический шарик так и бился, так и прыгал на аппарате. Оттуда. Кто еще может потребовать, чтобы так неотложно соединили?

Я снял трубку. Так и есть: Боярченко. Голос властный, требовательный.

— Немедленно явиться в райком!

И я почему-то сразу успокоился, взял себя в руки.

Машина уже давно стояла у крыльца. Я сел, и мы помчались в Старобин.

«К чему придерутся? — встревоженно думал я по дороге. — Какой грех вспомнят? Какой выберут предлог, чтобы снять стружку?»

Низкорослый кудрявый можжевельник, сосны, болото — все промелькнуло вмиг. Потянулись одноэтажные рубленые домики окраины городка. Вот и скверик, обнесенный деревянным штакетником, знакомое здание с широким крыльцом под навесом.

По тому, как молча и сочувственно глянул на меня помощник секретаря в приемной, я понял, что начальство не стеснялось в громкой оценке моих «проступков».

Вошел в кабинет.

Боярченко сидел на своем месте с видом судьи, который уже заранее вынес приговор. Рядом с ним, положив локоть на стол, — Жуковский. На широком диване развалился Зведрин. У окна стоял председатель райисполкома Лобзаков, словно бы рассеянно выглядывал на улицу. Лобзаков — бывший кавалерист, человек лет сорока. Ходил в галифе с леями, в шинели командирского сукна. Он отличался решительностью, самостоятельностью мнения, и работать с ним было легко. Мы всегда находили в делах общий язык.

Итак, собралась вся «верхушка» районной власти.

— Явился по вашему вызову. Что…

Боярченко даже не дал мне докончить, грубо оборвал:

— Клади партийный билет.

Лицо красное, губы разгневанно выпятил, смотрит в упор.

Может, это покажется странным, но здесь, в кабинете, я почувствовал себя еще более спокойным, собранным. Наверное, потому, что перед этим сильно переволновался и все взвесил.

— Почему это, — спрашиваю, — я должен класть свой партийный билет? На каком основании?

— Не выполняешь директив райкома! — тотчас резко рубанул Боярченко.

Видно, тут уже все было заранее обговорено и предрешено. Остальные трое членов бюро молчали.

— Каких директив?

— В свое время тебя проинформируют.

— Я хочу сейчас.

— Давай билет.

— Я требую объяснить: как понимать ваш вызов?

— Неграмотным сразу стал? Ты находишься на бюро.

Раздраженный тон «первого», вся эта «проработка» взорвали меня. Вон, оказывается, как круто замахнулись! Сразу сбить с ног? Ну, нет! Так просто я не дамся.

— Партийный билет у меня один, и вот так просто его я на стол не положу.

— Заставим. Ты у нас…

— Кроме того, — продолжал я, — не слушая, — я член бюро райкома. Или вы забыли? Без пленума не имеете права ни исключать, ни снимать с работы. Да что-то я не слыхал, чтобы снимали за то, что не дал машины гульнуть.

— Ты не передергивай, — быстро перебил Жуковский. — За тобой давно куча грехов. Есть сигналы о незаконном расходовании средств, о превышении власти.

— Докажите с фактами в руках.

— Фактов хоть отбавляй, — подал с дивана голос Зведрин.

Известен он был как человек скорый на расправу.

— Хуже для себя делаешь, Козлов, — выпрямившись, продолжал начальник райотдела НКВД. — Больно зазнался.

Боярченко вставил:

— Ничего, партия одернет.

— Так предъявляйте факты. Обвинения ваши я считаю голословными.

— Будут, будут. Удельным князьком живешь. Баню построил! Заставляет для одного себя топить и никого больше не пускает.

Что мне оставалось делать? Спорить? Это было бесполезно.

— Если вы так ставите вопрос, — решительно сказал я, — то разбираться придется обкому.

И вышел из кабинета.

Ничто так не успокаивает, как работа, привычное дело. Прямо из райкома я поехал на поля, в бригады, пробыл там до позднего вечера. И, хоть ни на минуту не забывал, какая надо мной нависла туча, немного развеялся. Домой вернулся настолько разбитый, усталый, что едва до постели добрался.

Но среди ночи проснулся и уже до утра не сомкнул глаз. Перебрал в памяти события вчерашнего дня, прикинул в уме «факты», которые могли против меня выдвинуть Боярченко и Зведрин. Грубых «грехов», как назвал Жуковский, за мной не было. Мелкие ошибки? Но их всегда можно объяснить. И я пришел к твердому выводу: «Если завтра меня вызовут на бюро, то сразу же, минуя Старобин, поеду в Минск». Почему-то мне казалось, что в райкоме одумаются. Вчера ведь все время, пока меня распекали и запугивали Боярченко и Зведрин, председатель райисполкома Лобзаков посматривал в окно и не вставил ни одного слова. Всем своим видом он словно показывал, что к делу этому не причастен и просто присутствует здесь.

Действительно, весь следующий день прошел спокойно: меня никто не вызвал в Старобин. Прошло еще несколько дней. Обо мне словно забыли. А затем вдруг к нам в Кулаки приехал секретарь Слуцкого окружкома партии Соломон Каменштейн, давнишний друг Боярченко.

Он справился о том, как идет уборочная, поколесил со мной по бригадам, по токам, внимательно осмотрел усадьбу МТС, побывал в мастерских, поговорил с рабочими. Можно было подумать, что он только за тем и приехал из Слуцка — узнать, как работает МТС. Но меня удивило одно обстоятельство: с ним никого не было из районного начальства.

«Почему так? — размышлял я. — Неужели не заезжал в райцентр? Или это не случайно?»

Оказалось, не случайно.

В дом ко мне секретарь окружкома не зашел, хотя я после долгих разъездов по полям и пригласил его перекусить. Прощаясь в конторе, где мы были одни, Каменштейн вдруг навел разговор на недавнюю «склочку». Пожурил всех за горячность и посоветовал мне «не выносить сор из избы». Мало ли, мол, какие конфликты случаются. Стоит ли раздувать?

Я не возражал. Вот если Боярченко и Зведрин станут и дальше вести себя так же, тогда обращусь куда следует, пусть разберутся.

Само собой разумеется, мысленно я не раз возвращался к своему «исключению». И никак не мог понять: чем руководствуются люди типа Боярченко, когда хватают за шиворот и стараются втоптать в грязь человека, вся вина которого лишь в том, что он не ходит перед ними на задних лапках? Если бы я разваливал работу, несправедливо относился к сослуживцам, позорил своим поведением звание коммуниста, тогда меня нужно было бы привлечь к ответственности. Но за годы работы я приобрел и знания и опыт в руководстве МТС. Значит, мое снятие только повредило бы производству, то есть тому общему большому делу, какому мы служили вместе с Боярченко. Вывод напрашивался один: Боярченко свое самолюбие ставил выше партийных, государственных интересов, а стало быть, сидел не на своем месте.

Так оно вскоре и подтвердилось. Боярченко был освобожден от занимаемой должности.

В 1938 году Минский областной комитет партии рекомендовал меня старобинским коммунистам первым секретарем райкома.

«Соглашайся. Поможем», — заверили меня.

Я дал согласие.

Пленум избрал меня секретарем.

После посевной кампании в районе обычно наступает затишье — передышка. Главная весенняя страда завершена, жди всходов, прополки, а пока можешь вздохнуть свободно, заняться другими текущими делами.

Вот в такое время я впервые за шесть лет работы в деревне позволил себе воспользоваться отдыхом, который по Конституции, как известно, положен каждому советскому трудящемуся. Путевку мне дали на Черноморское побережье, в сочинский санаторий ЦК.

Вот когда мне показалось, что в сутках не двадцать четыре часа, а сорок восемь! Позавтракаешь и не знаешь, куда себя девать. Искупаешься в теплом, вечно шумящем море, поваляешься на раскаленном пляже, еще раз поплаваешь, погуляешь но тенистому парку, засаженному кипарисами, туей, чинарами, эвкалиптами, а там уже зовут снова есть, и снова не знаешь, куда себя деть. В районе, бывало, встанешь чуть свет, не успеешь десятую часть дел переделать — и день кончился, спать пора. Ложишься в постель и думаешь: скорее бы завтрашний день — то-то и то-то надо закончить, а то-то и то-то начать. Кажется, только глаза сомкнул — утро.

В Сочи же одно лишь знай: прохлаждайся.

Сперва, по новинке, мне это очень понравилось. А уж неделю спустя все мне приелось, надоело. От безделья хоть на стенку лезь. Единственное, что развлекало, — экскурсии в Мацесту, на озеро Рицу, в самшитовую рощу. И я уже думал: «Как же это буржуи могли терпеть? Целый день «лынды бить», как говорят белорусы, — сущее наказание».

Заскучал по дому, по семье, по работе.

И вдруг получаю телеграмму:

«Прошу срочно выехать Минск обком партии. Матвеев».

Александр Павлович Матвеев был первым секретарем Минского обкома.

«Как будто угадал мое настроение», — улыбнулся я.

Однако тут же настроение мое переменилось. И чем дальше, тем оно становилось тягостнее.

Почему меня вдруг вызывают? — размышлял я, все более мрачнея. — Что за срочность? Еще и двух недель не пробыл в санатории, а уже требуют обратно. Сколько мне помнится, таких случаев не бывало. Знают, что я впервые отдыхаю за все свои тридцать четыре года жизни. Видно, какое-то ЧП — чрезвычайное происшествие. Но какое? Нет, тут что-то неладно. Я немедленно заказал билет до Минска.

В нашем вагоне было шумно. У пассажиров загорелые лица, на столиках черешня, абрикосы, цветы. Во всех купе веселый разговор, смех. Только я ехал с какой-то тяжестью в душе. Что стряслось?

Мои соседи спокойно спали. Я с завистью прислушивался к их ровному дыханию. В окно глядела темная южная ночь. Проносились деревья, редкие домики с освещенными окнами. Я вертелся на полке и никак не мог уснуть.

Наступил рассвет, небо заполыхало огнистой зарей, встало солнце, проснулись пассажиры, опять послышался смех, все начали завтракать, угощать друг друга. Мне было не до еды, но надо и есть, и разговаривать, и всем улыбаться.

В Минск я приехал утром, харьковским поездом. Умываясь в вагоне, я глянул в зеркало и увидел, что осунулся, а под глазами темные крути. На вокзале зашел в парикмахерскую, побрился, привел себя в надлежащий вид и отправился в обком.

Прежде чем зайти к первому секретарю, решил у знакомых работников аппарата прозондировать почву. Мне достаточно будет намека. Одного спросил, другого: «Не знаете ль, зачем меня вызвали? В Сочи такая погода хорошая…»

Никто ничего не знал. Сочувствовали мне: как, мол, жалко, что не дали нагулять жирок. И тут же убегали по своим делам.

С тяжелым сердцем зашел я в приемную первого секретаря обкома и попросил о себе доложить. Сел было на стул, но тут же вскочил, подошел к окну: что же все-таки произошло, почему такая срочность? И вот слышу громкий голос Матвеева:

— Заходи, товарищ Козлов.

Захожу, здороваюсь. Александр Павлович сидел над бумагами с цветным карандашом в руке. Поднял голову, откинулся в кресле, глянул пристально, устало.

— Прервали отдых раньше времени? Ничего не поделаешь, так сложились дела.

Садиться я не стал. Спросил:

— По какому вопросу?

Смотрю ему прямо в глаза.

— Сейчас, сейчас объясню.

Матвеев нажал на кнопку звонка и, когда вошла девушка-секретарь, попросил подать нам чаю. Вот тут я впервые за последние три дня вздохнул свободно. Не то что камень с души свалился, а, казалось, целая гора. Раз секретарь предлагает попить с ним чаю, то мои дела не так уж плохи!

Матвеев словно бы мельком заглянул в бумаги, что-то подчеркнул.

Все-таки я не вытерпел, опять сказал:

— Слушаю вас, Александр Павлович.

Секретарь обкома бросил последний взгляд на бумаги, отодвинул их в сторону, положил карандаш.

— Отозвали мы тебя, Василий Иванович, из Сочи по предложению ЦК.

— ЦК рассматривал что-нибудь по Старобину? — спросил я.

— Речь о другом.

Матвеев взял кусочек сахару, опустил в стакан, стал медленно размешивать ложечкой.

— Знаешь, конечно, Червень? От Минска вдвое ближе, чем твой Старобин. В сторону Могилева. Так вот, в Червене на протяжении последних четырех лет сняли трех секретарей райкома и трех председателей райисполкома. Какая-то чехарда получается. ЦК указал обкому, что мы неправильно подходим к подбору кадров. Вообще Червенский район на плохом счету, ежегодно заваливает план хлебопоставок, не выполняет заготовки мяса. Этот район, как ты знаешь, в области на последнем месте. И ЦК рекомендовал нам послать туда человека надежного. Думали мы, думали и остановились на твоей кандидатуре, Василий Иванович. ЦК согласен. Второй секретарь Михаил Васильевич Кулагин так и сказал: «Козлов потянет». Он ведь у тебя бывал в Старобине. Ну, как смотришь?

— Крепкий вы мне орешек предлагаете, Александр Павлович, — сказал я. — Не поломаю ль зубы?

— Они у тебя, гляжу, и гайку перекусят. — И твердо, обнадеживающе добавил: — Обком ведь не за горами будет. В случае нужды дорогу знаешь.

Я знал, что помогут. Понимал я и то, что раз Минский областной комитет партии вызвал меня из Сочи, то здесь уже решили вопрос о моем переводе. Отказываться было поздно. Конечно, я все-таки мог бы это сделать, сославшись на то, что секретарь райкома я молодой, большого опыта еще не набрался. Но не в моих правилах пасовать перед трудностями.

Я сказал:

— Что ж, если ЦК и обком доверяют, я постараюсь оправдать доверие.

— Вот и дело, — повеселел Матвеев. — Бери, Василий Иванович, машину в обкоме и поезжай прямо в Старобин. Два дня даем…

— Успею ли, Александр Павлович?

— Больше не можем. Сам понимаешь: уборка на носу, район не может оставаться без руководителя. Четырнадцатого июля мы уже с тобой должны явиться в Червень. Там назначена партконференция, где я буду рекомендовать тебя секретарем. Так что бери пока в чемодан пару свежего белья, бритву — самое необходимое.

Пожал мне руку, и с тем я покинул обком.

В Червене до этого я был всего один раз мимолетом. Я не скажу, чтоб у меня лежало к нему сердце; привык я к Старобину. Всех хорошо знал, меня все хорошо знали, а это много значит. Машина у нас была, что называется, хорошо отлажена, работала бесперебойно. На новом месте все надо начинать сначала. Пока приглядишься к районным руководителям, к сотрудникам аппарата, к председателям колхозов, к народу — сколько времени пройдет! И они тоже должны приноровиться к тебе. Поймем ли друг друга, сойдемся ли характерами?

Но рассуждать больше не приходилось, надо было только думать о том, чтобы на новом месте (если меня изберут на партийной конференции) вытащить район из отстающих.

Приехал в Старобин к вечеру, захожу в дом. Жена убирала квартиру. Глянула на меня, и у нее тряпка вывалилась из рук.

— Ты чего? — забеспокоился я. — Или что случилось? Как дети?

Опустилась на табуретку, молчит.

— Иль сама нездорова?

— Да у нас-то все в порядке. Ты вот чего раньше времени? Хоть бы телеграмму прислал!

Я сказал, что надоело отдыхать, поэтому и прервал свой отпуск. К тому же засиделись мы в Старобине, придется переезжать в другой район.

Жена успокоилась, говорит:

— Переезжать так переезжать. Всю жизнь, как цыгане…

Объяснил я ей все, куда переводят и почему. Посоветовались насчет переезда: что брать, а что тут оставить. Мебелишка у нас была скромная: кровати, стол, табуретки, этажерка. Решили — не стоит старье тащить в Червень, обзаведемся там новой мебелью.

— Ну что ж, поезжай, — сказала жена. — А как квартиру дадут, присылай полуторку. Раз в районе такие дела — не отрывайся, без тебя переберемся. Не впервой.

Она вдруг встала с табуретки, подошла ко мне и озабоченно тронула мои волосы у виска.

— Василь, — сказала она тихо. — А ведь у тебя седина появилась.

— Это от морской соли. Въелась. Потом смоется.

После окончания церковноприходской школы моя Ефросинья Ефимовна больше нигде не училась. Но она стремилась не отстать от жизни. Интересовалась всеми делами, которыми я занимался, — будь то колхозная ферма, МТС или райком. Участвовала в самодеятельности, очень любила читать и всегда просила меня или старшую дочку приносить ей из библиотеки книги. Авгиния из «Трясины» Коласа, Аксинья из «Тихого Дона» Шолохова были ее любимыми героинями. У нее был тот верный, здоровый, трезвый взгляд на вещи, какой бывает у честных людей, привыкших руководствоваться в жизни совестью.

У нас с ней по негласному уговору было заведено: она занимается хозяйством, воспитанием детей; я занимаюсь общественным хозяйством, воспитанием людей на производстве. Конечно, мы с ней часто советовались, делились мыслями. Особенно меня интересовало ее мнение по «щекотливым» вопросам, когда на бюро, например, разбиралось чье-нибудь персональное дело. Выслушав внимательно доводы «за» и «против», Ефросинья Ефимовна выносила «частное» решение и, надо признаться, редко ошибалась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.