Глава одиннадцатая ТЕМНАЯ МАТЕРИЯ, ТЕМНАЯ КВАРТИРА, ТЕМНАЯ СТРАНА

Глава одиннадцатая

ТЕМНАЯ МАТЕРИЯ, ТЕМНАЯ КВАРТИРА, ТЕМНАЯ СТРАНА

В середине октября 1930 года Эйнштейн ездил повидаться с Эдуардом, но примирения не вышло; 28 октября он в Лондоне был гостем благотворительного ужина в пользу евреев из Восточной Европы, организованного Ротшильдом. Тогда же Пассфилд представил новую Белую книгу по Палестине. В ней полностью отвергалась Декларация Бальфура; еврейская иммиграция должна была прекращаться, если она «препятствовала получению работы арабами». (Пожалуйста, вспомните, кем вы должны представлять себя. Вы ашкенази, вас гонят отовсюду; вы приехали в Палестину, потому что предыдущая Белая книга это разрешала; вы все умеете делать эффективнее, чем кто-либо в мире; ваш соотечественник, построивший фабрику или вырастивший виноградник на купленной полоске песка, предпочтет взять на работу вас… В чем ваша вина?) В знак протеста Вейцман, президент Еврейского агентства, подал в отставку, кабинет Рэмси Макдональда под давлением оппозиции пошел на компромисс, и 13 февраля 1931 года специальный комитет опубликовал письмо, фактически отменяющее ограничения на иммиграцию. 11 ноября Эйнштейн со Сцилардом получили от американского отделения шведской фирмы «Электролюкс» патент на чудо-холодильник, а в декабре с Майером отправили в печать новую работу по единой теории поля, использовавшую видоизмененную идею Калуцы: измерений у них было все-таки не пять, а четыре, но каждой точке они подарили по пять возможных векторов движения. Но уравнения все равно не сходились…

Эйнштейн собирался в Америку — читать лекции в качестве «приглашенного профессора» в Калифорнийском технологическом институте в Пасадене. Еще до приезда у него взяли интервью о религии, опубликованное в «Нью-Йорк таймс» 9 ноября: «Этическое поведение человека должно основываться на сочувствии, образовании, социальных связях и потребностях, и нет нужды в религиозной основе. Человек окажется на плохом пути, если в своих поступках будет сдерживаться лишь страхом наказания и надеждой на вознаграждение после смерти… Желание, чтобы кто-то указывал им путь, любил и поддерживал, приводит людей к формированию социальных или моральных концепций о боге. Это бог провидения, который защищает, распоряжается, награждает и наказывает; бог, который, в зависимости от границ мировоззрения верующего, любит и заботится о жизни его соплеменников или всего рода человеческого, или вообще всего живого; утешает тех, кто в печали и чьи мечты не сбылись; тот, кто сохраняет души умерших. Но есть и третья стадия религиозного опыта, который присущ им всем, хотя и редко встречается в чистом виде: я буду называть это космическим религиозным чувством. Очень трудно пробудить это чувство в тех, у кого оно полностью отсутствует…»

29 ноября Марго вышла за Марьянова. Герта вспоминала, что родители были в печали: «В загс пошли, но не праздновали». В тот день в Берлин приехала Милева, видимо, поговорить с бывшим мужем об Эдуарде, чье состояние ухудшалось, но о чем договорились — неизвестно. Жить молодые остались у Эйнштейнов, а старшие уплыли за океан. О книге Пассфилда Эйнштейн узнал уже на пароходе и дал интервью журналисту «Нью-Йорк таймс»: «Мы, евреи, везде подвергаемся атакам и унижениям, которые являются результатом преувеличенного национализма и расового тщеславия, которое в большинстве европейских стран выражает себя в форме агрессивного антисемитизма. Еврейский дом не роскошь, а абсолютная необходимость. Поэтому ответом евреев на нынешние трудности должна быть решимость удвоить свои усилия в Палестине». 12 декабря вошли в гавань Нью-Йорка. Собралось около сотни репортеров. Дневник: «Чрезмерное внимание меня смущает… Мои неотшлифованные манеры здесь кажутся странными…»

Он не отвечал на вопросы о четвертом и пятом измерениях, но согласился высказаться для своей любимой «Нью-Йорк таймс» о евреях: «Существует нечто неопределенное, что тянет евреев быть вместе. Это не раса. У вас в Америке много рас, и все же у вас есть солидарность. Ни раса, ни религия не является причиной еврейской солидарности, дело в чем-то, что не поддается определению» и о Гитлере: «Он поселился в пустом германском желудке. Когда экономика поправится, все будет нормально». Журнал «Тайм» вышел с портретом Эльзы на обложке и комментарием: «Великий математик не умеет управлять своими финансами, и это взяла на себя его жена»; Эльза подтверждала: «Я делаю все, чтобы его освободить от всего этого. Он — вся моя жизнь. Я очень счастлива быть миссис Эйнштейн». Она стала брать за автографы мужа по доллару, за фотографии — по пять долларов и основала фонд для нуждающихся детей.

19 декабря Эйнштейны поехали на Кубу (несмотря на диктаторский режим Мачадо, евреев там не преследовали), посетили Академию наук, Общество инженеров, еврейскую общину, спустя сутки вернулись в Нью-Йорк, где Эйнштейн еще раз встретился с Тагором (их совместное фото появилось в газетах с надписью «Математик и Мистик на Манхэттене»), был на обеде у Рокфеллера и в баптистской церкви, которую тот основал. 23 декабря мэр Нью-Йорка вручил гостю символический ключ от города; в тот же день Эйнштейн выступал на митинге пацифистов: «В странах, где существует воинская обязанность, истинные пацифисты должны отказаться от нее. В странах, где обязательной военной службы не существует, истинные пацифисты должны публично заявить, что они не будут брать в руки оружие ни при каких обстоятельствах… Робкие могут сказать: „Что толку? Нас посадят в тюрьму?“ Но я говорю им: даже если только два процента заявят об отказе сражаться, правительства будут бессильны — они не осмелятся отправить столько людей в тюрьму». (На следующий день молодежь стала появляться на улице со значками «2 %».) 30 декабря Эйнштейн обедал с Чарли Чаплином; новый, 1931 год он встречал уже в Пасадене. Там было куда спокойнее: читал лекции, осмотрел с Эльзой знаменитую обсерваторию Маунт-Вилсон; как сообщала «Нью-Йорк таймс», один из ученых объяснил Эльзе, что громадный телескоп нужен для понимания структуры Вселенной, а она отвечала: «Что ж, мой муж делает это на обороте старого конверта». В остроумии ей (или придумавшему все это репортеру) не откажешь.

В Маунт-Вилсон работал Эдвин Хаббл, который как раз недавно доказал, что Вселенная родилась из точки в результате Большого взрыва. Однако были моменты, которые такая теория объяснить не могла. Где находится или находилась точка? Как из точки появилось столько материи и энергии? И чем все кончится? В 1960 году Джон Уиллер, последователь Эйнштейна, придумал теорию «пульсирующей Вселенной»: расширение когда-то сменится сжатием в точку, потом опять взрыв, Вселенная вновь станет расширяться, и так до бесконечности. Есть и другие теории. Например, гипотеза о наличии «протовселенной», когда материя еще до взрыва стала вытекать из «белых дыр», противоположных всё заглатывающим черным. (Но пока ни одной белой дыры обнаружено не было.) Есть масса инфляционных (термин придумал Алан Гут в 1981 году, а пионером был Алексей Старобинский) теорий Вселенной: материя возникла из ничего, а затем началось ее расширение. Существуют также «пузырьковая» теория, согласно которой Вселенная сформировалась из «квантовой пены» своей умирающей матери-Вселенной, теория самосоздания, где каждый «пузырек» квантовой пены порождает другие «пузырьки», которые порождают другие и так далее. Возможно, наш мир «выдулся» из флуктуационного клочка (зоны активности, отклоняющейся от обычной) какой-то другой Вселенной, а в нашей такие же «клочки» выдуют или уже выдувают новую, пока еще маленькую Вселенную. Существуют модели, в которых «дочки» отпочковываются от матерей беспрерывно и не сменяют их, а находят свое место, при этом в них могут царить совсем другие физические законы, и вся эта бесконечная куча Вселенных находится одновременно «здесь и сейчас», не задевая друг дружку. Есть модель, согласно которой Вселенная рассматривается подобно частице и ее описывают, как какой-нибудь жалкий квант, вероятностями: мы живем в нашей Вселенной лишь потому, что ее вероятность больше, чем у других. Но Эйнштейн об этих теориях — одна красивее другой — не знал; его интересовало лишь то, как увязать свою спокойную, идеально уравновешенную Вселенную с Большим взрывом. Пока не получалось.

Он читал лекции, ездил время от времени в Нью-Йорк, объехал с Эльзой всю Калифорнию, дважды посещал Голливуд: смотрели запрещенный в Германии фильм «На Западном фронте без перемен» и чаплинские «Огни большого города». В Лос-Анджелесе фирма «Лонжин» подарила ему золотые часы — он их принял и очень ими дорожил, но скрипку Гварнери от филармонии принять в дар отказался. Одна из самых знаменитых фотографий запечатлела его с индейцами; пишут, что он побывал в их племени. На самом деле то был музей «Хопи хаус», а индейцы — его служащими. Впрочем, индейцы его, кажется, не особо заинтересовали, другое дело — негры, чье положение он сравнивал с положением евреев в Европе.

В США было тогда два главных борца за права негров: Букер Вашингтон, выступавший за интеграцию черных и белых, и Уильям Дюбуа, который хотел создания «черной элиты», которая бы работала только на благо афроамериканцев. Второй подход был Эйнштейну ближе (он видел тут аналогию с сионизмом), и он согласился на просьбу Дюбуа, доктора философии Гарвардского университета, основателя Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения (NAACP) и редактора журнала «Крайзис», дать статью. «Кажется, всюду меньшинства, особенно когда их лица узнаваемы из-за физических различий, воспринимаются большинством как низший класс. Трагизм, однако, заключается не только в неблагоприятном социальном положении этих меньшинств, но и в том, что те, кого так воспринимают, сами начинают относиться к себе как к неполноценным».

Разумеется, он подписал письмо в защиту обвиняемых по делу «Скоттсборо бойз», как раз тогда шел суд: десять негритянских юношей обвинялись в изнасиловании двух белых девушек. Все обвиняемые, кроме двенадцатилетнего мальчика, были приговорены к смерти, но благодаря общественности дело отдали на пересуд, и в конце концов с четверых сняли обвинения, пятеро получили сроки от 75 лет до пожизненного заключения. Еще подписал с Томасом Манном, Стефаном Цвейгом и еще десятком знаменитостей протест против ущемления иврита в СССР (с 1919 года было запрещено преподавание на иврите, с 1927-го прекратили издавать на нем книги): «Мы, европейские интеллектуалы, друзья и сторонники любых средств (курсив наш. — М. Ч.), направленных на преодоление капиталистического экономического хаоса и присущих ему катастроф и войн, просим правительство России принять к сведению, что мы не одобряем преследование еврейского языка…»

Он сдружился с «левым» писателем Эптоном Синклером, который тогда увлекался паранормальными явлениями, и даже написал предисловие к его книге «Психическое радио», где описывались эксперименты: например, Синклер в своем кабинете что-то рисует, а его жена в другой комнате пытается нарисовать то же. Иллюстрации демонстрировали, что она обычно угадывала. Эйнштейн написал, что «не может быть и речи в случае такого добросовестного наблюдателя и писателя, как Синклер, чтобы он сознательно обманывал людей».

Издательство «Саймон энд Шустер» готовило книгу, где «звезды» высказывали бы свое философское кредо, — по тысяче слов. Эйнштейн:

«Как странно наше положение на Земле. Мы здесь гостим недолго, не зная зачем, хотя порой нам кажется, что мы ощущаем цель. Но с точки зрения повседневной жизни, однако, мы понимаем, что существуем для других людей — прежде всего для тех, от улыбки и благополучия которых зависит наше счастье, а затем для многих, к судьбам которых мы привязаны узами симпатии. Ежедневно, много раз в день, я напоминаю себе, что в основе моей жизни лежит труд многих людей, живых и мертвых, и что я должен отдать той же мерой, что получаю. Меня часто угнетает сознание того, что я потребляю чрезмерное количество труда других людей. Я не верю, что мы можем быть свободны в философском смысле, потому что мы действуем не только под внешним принуждением, но и по внутренней необходимости. Изречение Шопенгауэра „Человек может сделать все, что хочет, но не он определяет свои желания“ вдохновляло меня с юности и утешало, когда я был угнетен или страдал от житейских проблем. Это убеждение — источник терпимости, который не позволяет нам относиться к себе чересчур серьезно.

Рассуждения о цели чьего-либо существования всегда казались мне глупыми. Тем не менее все имеют определенные идеалы, руководящие ими в стремлениях и суждениях. Идеалы, которые всегда светили мне, это Добро, Красота и Истина. Такие цели, как комфорт или счастье, никогда не привлекали меня; система этики, базирующаяся на таких принципах, — карточный домик… Мой страстный интерес к социальной справедливости и социальной ответственности всегда странно контрастировал с моим желанием ограничивать связи с другими людьми. Я — одиночка, непригодный для работы вдвоем или в команде. Я никогда всем сердцем не принадлежал ни стране, ни друзьям, ни даже семье. Эти связи сопровождаются смутным чувством отчужденности, и с годами мое желание вырваться возрастает. Такая изоляция иногда мучительна, но я не сожалею о том, что она отрывает меня от понимания и симпатии других людей. Я что-то теряю, конечно, но потеря компенсируется независимостью от суждений других, и я так избегаю искушения строить мое внутреннее равновесие на столь хрупком фундаменте.

Мой политический идеал — демократия… Для достижения любой цели необходим лидер, идейно вдохновляющий и несущий ответственность. Но те, кого ведут, должны иметь возможность самим избрать лидера… Я уверен, что автократическая система принуждения и жестокости непременно деградирует, так как жестокость влечет упадок нравов. История доказывает, что тираны были негодяями. Поэтому я всегда был в решительной оппозиции к таким режимам, как в Италии и в России сегодня… Я уверен, что в этом отношении США нашли правильный путь. Их президент избирается на разумный срок и обладает достаточной властью, чтобы оправдать свою ответственность. С другой стороны, в Германии мне нравится, что там государство больше заботится о больных и безработных.

Мне отвратительно наихудшее проявление стадной жизни — милитаризм. Люди, получающие удовольствие от марша под барабанный бой, ниже моего понимания. Головной мозг достался им по недоразумению — им достаточно одного спинного. Это чумное пятно на человеческой цивилизации должно быть уничтожено как можно скорее. Героизм по команде, бессмысленное насилие, весь омерзительный комплект патриотизма — как страстно я ненавижу это!..

Самая прекрасная вещь, которую нам дано ощутить, — тайна. Это основа подлинного искусства и науки. Кто этого не знает, кто потерял способность удивляться и изумляться — все равно что мертвец и глаза его закрыты. Именно переживания таинственного — даже если они смешаны со страхом — породили религию. Знание того, что нечто непроницаемое для нас действительно существует, проявляющее себя в наивысшей мудрости и сияющей красоте, которые лишь в самой примитивной форме постигаются нашим разумом, — это знание, это чувство есть основа истинной религии. В этом, и только в этом смысле я глубоко религиозен. Я не могу представить Бога, который награждает и наказывает свои творения, Бога, являющегося отражением человеческих недостатков. Я также не могу представить жизнь индивида после смерти тела, хотя слабые души лелеют такие мысли из страха или эгоизма. Мне же достаточно осознавать тайну сознания, проникающего в вечность, думать о чудесной структуре Вселенной, в которую мы едва в силах проникнуть, и пытаться осознать хотя бы крошечную часть разума, разлитого в природе».

Вероятно, кто-то читал подобное в более позднем тексте Эйнштейна «Мир, каким я его вижу» (перевод Юлия Шейнкера) и заметил различия — поздний текст действительно был отредактирован, но лишь в деталях. Здесь, конечно, самое любопытное с психологической точки зрения следующее: «Идеалы, которые всегда светили мне, это Добро, Красота и Истина. Такие цели, как комфорт или счастье, никогда не привлекали меня». Сделаем скидку на его склонность высокопарно выражаться, и все же это пишет человек, сменивший одну жену на другую (само по себе это нормально, но уж никак не Добро, Красота и Истина им руководили, а как раз желание счастья и комфорта) и теперь выгоняющий вторую жену из дому, когда к нему приезжают другие женщины. Мы можем лишь перебирать варианты: а) Эйнштейн был лицемером; б) он полагал, что людей надо учить добру на хороших примерах, и не мог поэтому честно написать «плюйте на жену и обижайте сына, если хотите»; в) он считал, что Добро к частной жизни человека не имеет никакого отношения; г) он не был склонен к рефлексии и был искренне убежден, будто счастье его никогда не интересовало, а лишь Добро…

1 марта сели на корабль, отплывающий в Европу, провожать пришли толпы пацифистов; социалист Норман Томас убеждал, что пацифист обязан быть социалистом, но безрезультатно. 4 марта вернулись на континент. Как раз накануне между Германией и Австрией был заключен таможенный союз, что противоречило договорам Антанты с обеими странами; под давлением Лиги Наций и Международного трибунала в Гааге от союза отказались. В мае — снова в Англию: профессор Ф. Линдеман, будущий советник Черчилля, свозил Эйнштейна в Оксфорд, где он 23 мая был избран почетным доктором. Выступал перед Международным союзом священников-антимилитаристов, студенческой ассоциацией Лиги Наций, был среди учредителей «Интернационала противников войн», объединившего пацифистские организации разных стран, основал Фонд Эйнштейна против войны.

За ним поехала одна из его дам, Этель Михановски — сохранилось несколько писем, которые проливают свет на его запутанные отношения с женщинами тех лет. К «дочери» Марго, 8 мая: «На сей раз пишу тебе, потому что ты самая разумная, а бедная мать уже полностью на пределе. Это правда, что М. последовала за мной и ее преследования выходят из-под контроля. Но, во-первых, я не мог избежать этого, а во-вторых, когда я увижу ее, я скажу ей, что она должна исчезнуть немедленно… Из всех женщин я фактически привязан только к м-с Л. [Маргарет Лебах, видимо], которая абсолютно безвредна». К Эльзе: «Г-жа М, безусловно, действовала в соответствии с христианско-еврейской этикой: 1) нужно делать то, что нравится и что не будет вредить никому, и 2) следует воздержаться от действий, которые раздражают другого человека. Поэтому: 1) она приехала со мной, и 2) она не сказала тебе». Этель он, видимо, прогнал, так как 24 мая писал ей из Оксфорда: «Вы должны прекратить постоянно дарить мне подарки, если хотите оставаться со мной в дружеских и приятных отношениях, как прежде… но пожалуйста, снова улыбайтесь и болтайте со мной так, как должно столь прекрасной женщине, как Вы… В четверг я выезжаю в Берлин. Надеюсь на радостное воссоединение». («Такие цели, как комфорт или счастье, никогда не привлекали меня…»)

Летом Эйнштейны жили в Капуте — до октября, как обычно, Марго с ними, а Марьянов почему-то остался в их берлинской квартире; запомним это обстоятельство. Изредка и сами наезжали в город и так познакомились с Наталией Сац, до ареста в 1937 году бывшей худруком Московского театра для детей; она ставила «Фальстафа» в берлинской Кролль-опере. Сац вспоминала: «…замечаю худенькую девушку и сотрудника нашего торгпредства Диму Марьянова. Кто это с таким приятным звуком голоса? Поднимаю глаза, пожилые мужчина и женщина. Она — невысокого роста, в темном платье с белым воротничком, приветливой улыбкой, он — какой-то светящийся. Где я видела эти черные, одна выше, другая ниже, словно в пляске, брови, большие карие смеющиеся и такие лучистые глаза, мягкий подбородок, высокий лоб, черно-седые волосы, которым, видимо, очень весело и свободно на этой голове? Этот человек был чем-то вроде живого кино для толпы. Каждый поворот его головы обсуждался и фиксировался».

Ее пригласили в Капут. Далее она путает Эльзу с Илзе: «Какая обаятельная, мягко подвижная была эта Ильзе! Как всепонимающе она любила своего Альберта! Они называли друг друга только ласкательно-уменьшительными „Ильзль“, „Альбертль“, их любовь давала им ту жизненную силу, ту „точку опоры“, когда можно перевернуть мир… Эйнштейн любил детей. Ему очень понравилась идея Детского театра. Его вопросы тоже были интересны. Ставили ли мы для детей Шиллера? Читала ли я письма Марка Твена, в которых он называет детский театр своей самой большой мечтой? Как я отношусь к картине „Броненосец ‘Потемкин’“ и режиссеру Эйзенштейну?» Сац побывала у них в берлинской квартире еще раз осенью и опять восторгалась счастьем Эльзы и Альберта. Между тем по показаниям Герты Маргарет Лебах летом 1931 года каждую неделю приезжала к Эйнштейну: «Всегда, когда бы она ни приехала, фрау профессор отправлялась в Берлин с поручениями или по своим делам. Она уезжала в город рано утром и возвращалась поздно вечером». Герта подслушала разговор Эльзы с дочерьми: те требовали, чтобы мать вышвырнула из дома всех баб либо развелась. Но бедная Эльза только плакала. Были, по свидетельствам Герты, Марьянова и архитектора Вахсманна, сцены с криками и битьем посуды. В общем, сплошное Добро и Нравственность. Увы, вы нечасто встретите Замечательного Человека, у которого эти принципы распространялись бы на отношения с противоположным полом или на семью. И все же, прежде чем осуждать, подумайте о тех, кто ради блага своей семьи спокойно облапошивает или убивает чужие.

По инициативе американской журналистки Агнес Смедли, Клары Цеткин и Барбюса в июне Горький, Драйзер, Эйнштейн и Уэллс подписали письмо в защиту арестованных в Шанхае советских агентов Нуленс (Якова Рудника и Татьяны Моисеенко). Китайцы письму не вняли, но по амнистии заменили смертную казнь на пожизненное заключение. («Нуленсы» вернулись в СССР в 1939-м и дожили до 1960-х.) В августе немецкий социалист Курт Хиллер просил Эйнштейна подписать другое письмо, в котором говорилось: «…реальная цель — это социальная революция». Эйнштейн отвечал: «Пацифизм не требует социализма, а социалистические революции часто ведут к подавлению свободы…» Послал приветствие просоветскому съезду «Интернационала противников войн» в Лион, но сам не поехал. Из интервью физика Роберта Маршака, 1970 год: «Эйнштейн не был наивен. Он был в состоянии понять, когда какие-то группы пытались использовать его в своих целях. Один из примеров — когда он отказался работать с Анри Барбюсом, который пытался заставить его присоединиться к своей организации… Он [Барбюс] был заклятым коммунистом, писателем весьма уважаемым и организовывавшим такие встречи, как „Конференция по культурной свободе“ в 1930-х годах. Он приглашал мировых интеллектуалов, как Эйнштейн, которые присутствовали на первом заседании, а затем Эйнштейн обнаружил, что друзья Барбюса принимали решения, продиктованные Советами. Когда Эйнштейн понял это, он порвал с Барбюсом».

И все же… Волна или частица? Частица или волна? Или беззаконный, взбалмошный квант? Сделал так — и тут же наоборот… В СССР протест 86-ти против казни 48 «вредителей» был очень некстати. Многие подписанты раскаялись. Цвейг уже через неделю опубликовал письмо: он не сомневается, что расстрелянные были вредителями, а протестовал лишь против расстрела, выступая за ссылку. От Эйнштейна ждали того же. Из статьи Э. Кольмана (еврея, между прочим) «Ход задом в философии Эйнштейна» (Научное слово. 1931. № 1): «В октябре 1930 года г-н Альберт Эйнштейн, великий физик, плохой философ и никудышный политик, излагает свое политическое кредо: „Моим политическим идеалом является демократия… Вот почему я всегда был страстным противником таких режимов, которые в настоящее время существуют в России и Италии“. В этот момент господин профессор подписывает протест… против расстрела 48 мерзавцев, которые во главе с профессором холодильного дела Рязанцевым организовали голод». Иоффе: «Однажды в конце 20-х годов группа немецких ученых составила антисоветское воззвание, под которым я обнаружил подпись Эйнштейна. Когда я сказал ему, что случай, о котором шла речь, только повод для выступления против Советского Союза, он ответил, что не подумал об этом, а подписал по телефонному звонку Планка. Я спросил, считает ли он правильным, что в разгар борьбы нового социального строя с предрассудками старого Эйнштейн оказывается по ту сторону баррикады, в лагере прусского капитализма. Он ответил: „Конечно нет, я бы не подписал, если бы подумал о последствиях. В будущем не буду участвовать в таких политических действиях, не посоветовавшись с Вами“».

Очень маловероятна последняя фраза, тем более что известно: «перевоспитывать» Эйнштейна специально откомандировали из СССР его бывшего сотрудника Германа Мюнца. И тот своего добился. Сообщение РОСТА, Ленинград, 16 сентября: «Во время последней поездки в Германию проф. Мюнинц виделся с А. Эйнштейном, который уполномочил его передать общественности СССР заявление, касающееся выступления группы европейской интеллигенции против процесса 48 ученых-вредителей, организаторов голода в Советском Союзе. А. Эйнштейн поставил тогда подпись под этим протестом. „Эту подпись я дал тогда после длительных колебаний, доверяя компетентности и честности лиц, просивших ее у меня, и, кроме того, я считал психологически невозможным, чтобы лица, несущие полную ответственность за работу по исполнению важнейших технических задач, намеренно вредили цели, которой они должны были служить. Сегодня я глубоко сожалею, что дал эту подпись, потому что потерял убеждение верности моих тогдашних взглядов. Я тогда не сознавал, что в особенных условиях СССР возможны вещи, в условиях для меня обычных совершенно немыслимые“. По словам проф. Мюнинца, А. Эйнштейн внимательно следит за ходом социалистического строительства в СССР и считает, что Советский Союз добился величайших достижений. „Западная Европа, — говорит Эйнштейн, — скоро будет вам завидовать“».

Бруцкус был возмущен — Эйнштейн ответил ему 30 сентября: «Я вообще противник всякой системы террора… С другой стороны, я испытываю глубокое уважение к высоким целям, преследуемым в России, и к идеалу, который дает силу этим начинаниям. Сегодня все больше людей убеждаются не в несправедливости, а в нежизнеспособности существующих хозяйственных систем. В таком случае удивительно ли, что единственную серьезную попытку приблизить лучшее положение встречают с большим интересом и симпатией, а также что происходят единичные случаи, которых нельзя одобрить?» (Помните: «Мы, европейские интеллектуалы, друзья и сторонники любых средств, направленных на преодоление капиталистического экономического хаоса…») Бруцкус молил о встрече — Эйнштейн отказал. Правда, и переписка с Мюнцем почему-то резко оборвалась: то ли было стыдно, что уступил нажиму, то ли тот безбожно переврал его слова.

И тогда же он отказался от встречи с «антисоветчиком» Валентином Федоровичем Булгаковым, секретарем Льва Толстого в последний год его жизни, высланным из России в 1923-м на «философском корабле» и жившим в Праге. Тот писал ему: «В своем желании иметь честь быть Вам представленным я руководствовался не только пустым любопытством… Я хотел бы еще спросить, отрицаете ли Вы или нет идею насилия вообще, или, иначе, не только идею войны между народами, но также и насильственную революцию и смертную казнь… Ранее я видел в Р. Роллане великого последователя Толстого. Позднее подробное знакомство с его взглядами на вопрос о насильственной революции определенным образом разочаровало меня. В одном из писем ко мне Роллан писал, что он различает насилие, которое преследует благую, прогрессивную цель, и насилие, которое имеет цель дурную и реакционную. Сам я исхожу из позиций Ганди… Я думаю, что мы должны готовить почву для грядущей ненасильственной революции».

Ответ Эйнштейна, 4 ноября: «Я не за наказания вообще, а лишь за меры, направленные на службу обществу и его защиту. В принципе я был бы не против устранения ничтожных и вредных индивидуумов, я против этого лишь постольку, поскольку не доверяю людям, т. е. судьям… Понятие „насилия“ является столь нечетким и общим, что, в конечном счете, под него подпадает все — потому что мы причиняем вред всему живому всем тем, что мы делаем… Я считаю войну омерзительной хотя бы из-за чувств, которые делают ее возможной. Но, в принципе, возможно ли обойтись без армии? А как с полицией? Без нее мы едва ли сумеем обойтись, если исходить из того, что миролюбивым людям должна быть предоставлена возможность жить. Итак, полиция нам нужна. Ее деятельность, однако, основана не на ненависти, а на заботе. Существование военных представляется мне оправданным в том же смысле, как и полиции: они призваны защищать международные договоры и проводить их в жизнь против тех, кто нарушает мир… Война кажется мне оправданной только как акт исполнения решений международного третейского суда… Революцию я полагаю вредной всегда — в том смысле, что без нее даже лучше, чем с ее помощью, может быть достигнуто осуществление воли большинства». И вновь отказал Булгакову во встрече. Почему он в тот период так боялся с «антисоветскими» встречаться, почему ему хотелось выглядеть перед СССР «хорошим»?

Во-первых, как уже говорилось, он обожал плановую экономику, хотя и не разбирался в ней. Во-вторых, Россия была у европейских интеллектуалов в моде, и они (Уэллс, к примеру), описывая советские «издержки», для себя их не желали, но полагали, что для нас сойдет. В-третьих, сказывалось влияние близких и знакомых: Марьянова, Марго, Эренфеста (собиравшегося переехать в Москву), профессора статистики Эмиля Гумбеля, неоднократно бывавшего в СССР: в 1922 году Гумбель писал, что «большевистский путь порождает голод и разруху» и «Советы не в состоянии гарантировать участие масс в управлении», но в 1926-м сменил точку зрения: «Экономика России, достигнутая в отсутствие частной собственности, является бессмертной заслугой коммунистов… Террор, что коммунисты развязали против спекулянтов и даже мелких нарушителей… был экономически оправдан. Ужасный политический терроризм также имел место, но это был только побочный эффект гражданской войны, частично причиняемый саботажем…» (В 1933-м Гумбель эмигрировал, но почему-то не в СССР, а в США…)

Но, думается, главная причина вдруг возникшей любви Эйнштейна к Советскому Союзу была в другом. 12 января 1931 года Сталин отвечал Еврейскому телеграфному агентству: «Антисемитизм опасен для трудящихся как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты… не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма… Антисемитизм как крайняя форма расового каннибализма является наиболее опасным пережитком каннибализма… Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью».

Двадцатые и начало тридцатых — золотой период для евреев в СССР. Никогда и нигде они не находились под такой сильной юридической защитой. Аркадий Ваксберг, «Из ада в рай и обратно»: «Газеты регулярно помещали информацию об антисемитских проявлениях, сопровождая ее указанием на возбужденные уголовные дела и на судебные процессы, закончившиеся обвинительным приговором. Хотя в Уголовном кодексе, принятом в 1922 году, не было указания на проявление антисемитизма как на самостоятельный состав преступления, зато была статья, предусматривавшая уголовную ответственность за „возбуждение национальной вражды“. Она и использовалась для судебной борьбы с антисемитами… В конце двадцатых началось наступление на бывшую Петербургскую академию наук… готовились аресты даже великих ученых с мировыми именами — Ивана Павлова и Владимира Вернадского… им и многим их коллегам вменялись в вину — через запятую — „антисоветизм, антисемитизм и черносотенство“… Друзья Есенина, талантливые и самобытные поэты Сергей Клычков, Петр Орешин, Алексей Ганин не раз привлекались к уголовной ответственности за публичное проявление антисемитизма в людных местах, где они величали посетителей еврейского происхождения не иначе, как „паршивыми жидами“. В обвинительном заключении по их делу говорилось, что они „ставили своей задачей широкую антисоветскую агитацию… выдвигая в качестве конечной политической цели фашизм“».

Некоторые поэты были расстреляны — Павел Васильев, Борис Корнилов, тот же Ганин; их обвиняли в «русском фашизме», мотивируя это стихами и высказываниями антисемитского характера. И именно в этот период евреев выдвигали на руководящие посты во всех сферах партийной, профсоюзной, хозяйственной, культурной жизни; даже в Военсовете было 16 евреев. (Впоследствии они, как и русские военные, будут казнены.) Евреями были почти все сотрудники «Правды», почти все послы. Почему Сталин в тот период так любил евреев — гадать можно долго; вообще о мотивах поступков Сталина, Гитлера или иного тирана можно судить лишь в вероятностных терминах, как о поведении квантов. Ну вот как было бы вам (вы, читатель, это вы сейчас еврей, а не только Эйнштейн) не уважать такое государство? Везде вас гнобят, никуда не пускают — а тут рай, пусть чрезмерно жестокий для ваших обидчиков, но справедливый?

И именно тогда, в период с 1929 по 1932 год, как говорится в рассекреченных в начале XXI века документах ФБР, Эйнштейн стал причастен к шпионажу в пользу СССР. В основе обвинения лежат показания неназванного и нерасшифрованного «источника» о том, что кто-то получал шифрованные данные из писем и телеграмм с Дальнего Востока, направленных на имя Эйнштейна в его берлинскую квартиру, а затем через курьеров направлял эти сведения в Москву. Коминтерн действительно в ту пору вел активную деятельность в Китае, и «источник» называет имена агентов, чьи шифровки проходили через квартиру Эйнштейна: Гросскопф и Рюгг (оба действительно существовали и были позднее разоблачены). Источник полагал, впрочем, что шпионил не сам Эйнштейн, а скорее всего Элен Дюкас. «Источник заявил, что он не думает, что объект знал истинный характер корреспонденции, которая была направлена через его телеграфный адрес с Дальнего Востока. Даже возможно, что приготовления для использования телеграфного адреса были сделаны секретарем объекта без знания объекта. Если же объект знал обо всем, то, по мнению источника, самым разумным способом получить его одобрение было убедить его, что это делается „в интересах прав человека“».

Далее «источник» рассказывает, что однажды секретарь была в отпуске, но странные телеграммы из Китая продолжали приходить и хозяин квартиры не мог их не видеть. «В связи с вышеописанным инцидентом, исходим из того, что нормальной реакцией человека, получающего телеграммы из различных пунктов на Дальнем Востоке, которые не имели для него никакого смысла и никакой связи с его деятельностью, и все же были адресованы на его адрес, было бы навести справки о его персонале и, вероятно, проконсультироваться с почтовыми властями или подать жалобу о несанкционированном использовании его адреса. Источник утверждает, однако, что не было никаких осложнений и использование телеграфного адреса продолжалось как прежде, когда секретарь возвратилась. Неизвестно, просил ли объект разъяснений…»

23 февраля 1955 года Дюкас допросили в ФБР «относительно возможной связи со шпионскими действиями в пользу России в 1928–1933 годах в Берлине». Дюкас все отрицала. «Она также отрицала, что знает людей, которые, как предполагалось, действовали как курьеры в офисе Эйнштейна… Она отрицала, что знает что-либо о контактах, которые, возможно, имел Эйнштейн с Коминтерном, но также указала, что у нее всегда были ограниченные знания о действиях Эйнштейна. Между 1929 и 1933 годами состояние здоровья Эйнштейна было хорошим и он был активно вовлечен в разные дела. Она знала, что он не интересовался коммунизмом. Его круг друзей был главным образом еврейским; он прежде всего интересовался еврейскими проблемами».

Телеграммы шли почти круглый год. Но вот что интересно: кто жил в квартире? Эйнштейн, жена и секретарша ежегодно с ноября по март находились в США, а с апреля по октябрь — в Капуте. В берлинской квартире жил один человек — Марьянов. И 18 августа 1932 года шеф берлинской полиции сообщал, что Марьянов «входит в число двоих подручных (вторая — Эйша (Сюзанна) Ари) советского резидента Артура Нормана». (На самом деле резидентом в ту пору был Б. Берман, а после него Б. Гордон, так что тут возможна путаница.) Достоверно о работе Марьянова на разведку неизвестно, но если кто-то и получал в берлинской квартире шифровки, это мог быть только он. Из рассказа горничной Герты: «В начале или середине апреля 1932 года пришли полицейские. Они не просили герра профессора, они только хотели знать, где доктор Марианофф. Я сказала, что он за городом с женой. Они тогда спросили, в какой комнате он живет. Доктор Марианофф жил в комнате герра профессора, потому что Эйнштейны находились в Америке. Тогда они перерыли там все… Один офицер остался со мной, другие ушли снова, к г-же Кайзер, по-видимому, чтобы проверить, не был ли доктор Марианофф там…» Тем не менее для Марьянова — возможно, благодаря заступничеству кого-то могущественного, — все обошлось.

Мог ли Эйнштейн потворствовать деятельности Марьянова, если каким-то образом узнал о ней? Маловероятно. В политике он всегда действовал идеалистическими методами: давайте соберемся, позаседаем и решим, как сделать, чтобы все было хорошо. Но мог ли зять, как предположил источник — а это был кто-то неплохо Эйнштейна знавший, хоть он и наплел много выдумок типа контактов с Георгием Димитровым, которых не было (горничная? Янош Плещ?), — убедить его, что это «ради прав человека»? Это уже не кажется совсем невероятным. Однако могли Эйнштейн так «подставить» Марго, которую любил, по его словам, «больше, чем если б она была его родной дочерью», и самого себя?

Другое обвинение, относящееся к тому же периоду, — «тайные контакты» с коммунистами, в частности с Клубом интеллектуальных рабочих, организованным КПГ. Насколько известно, Эйнштейн в этом клубе пару раз читал лекции — это не были «тайные контакты». В поддержку КПГ он если и высказывался, то публично: выступал, например, 11 июня 1932 года на апелляционном процессе восьми членов организации «Международное освобождение трудящихся» вместе с ее генеральным секретарем Вилли Мюнценбергом. Об этом писали во всех газетах, и с Мюнценбергом Эйнштейн действительно не раз контактировал. В деле перечисляются сотни «тайных контактов»; возможно, «источники» опять путали Эйнштейна с его однофамильцем, революционером Карлом.

А вот еще одна возможная причина его вдруг возникшей публичной лояльности к СССР: к 1931 году жить в Германии стало совсем тошно (голодно, всюду вооруженные стычки между крайне правыми и крайне левыми) и надо было куда-то уезжать. 25 марта Эйнштейн писал Густаву Радбруху, бывшему министру юстиции: «Ужасно наблюдать, как манипулируют молодежью. Если так продолжится, у нас будет либо фашистский режим, либо красный террор». Не хотел, стало быть, «красного террора» для Германии, хотя легко допускал его для России. И тем не менее легенда гласит, что он собирался переехать в СССР. Яков Громмер расхваливал жизнь в Минске, Эйнштейн спрашивал о возможности работать там — это факт. И совсем не удивительный. Многие немецкие и австрийские физики и математики поехали работать в СССР: упомянутый Герман Мюнц, Фриц Хоутерманс, Александр Вайсберг, Фриц Нетер, Целестин Бурстин, и все они были знакомыми Эйнштейна. Старт массовому приезду специалистов был дан летом 1930 года на XVI съезде ВКП(б); съезд одобрил привлечение для работы в промышленности сорока тысяч иностранцев, им предлагались отличные условия, большая зарплата. Вот и Эйнштейн якобы попросился. Об этом, правда, известно лишь из рассказа Виталия Сербенты, в то время директора Института истории партии ЦК КПБ. По его словам, первый секретарь ЦК КПБ Н. Гикало сам не мог принять такое решение и запросил Москву, а Сталин, по легенде, ответил: «Пусть этот сионист продолжает играть на скрипке в синагоге у себя дома».

Тут кое-чего не хватает — письма Эйнштейна с просьбой принять его и какой-либо официальной реакции на это гипотетическое письмо хоть на каком-нибудь уровне — так что, похоже, история липовая. Когда Белорусская академия наук несколькими годами позже предложила Эйнштейну стать ее почетным членом и консультировалась по этому поводу с Москвой, все бумажки оказались на месте — в архивах. Но если все-таки Эйнштейн вправду просился к нам (или хотя бы слух прошел, будто просится) — почему Сталин отказал? А. Смирнов: «Мне думается, что Сталин опасался, как бы Эйнштейн с его колоссальным международным авторитетом и известностью, помноженными на независимый характер, не стал неподконтрольным фактором политической жизни, от которого можно было ждать чего угодно. Эйнштейн публично неоднократно высказывал симпатии к СССР, но он же позволял себе и жесткую публичную критику советских порядков». На наш взгляд, сам Сталин в своем (выдуманном?) ответе был более прав: никакой жесткой критики Эйнштейн в наш адрес в ту пору себе не позволял, а вот что касается сионизма, было очевидно, что для него это — дело жизни.

Осенью 1931 года казалось, что вот-вот начнется мировая война: 18 сентября японцы напали на Маньчжурию (Северо-Восточный Китай), образовали там марионеточное государство Маньчжоу-Го и планировали двигаться дальше. Китай просил Лигу Наций о защите, но не получил ее — благополучные страны не любят вмешиваться в чужие конфликты. В СССР думали, что Япония теперь на нас нападет, американцы полагали, что СССР и Япония объединятся против Америки, а Эйнштейн возмущался бездействием Лиги Наций. Не стоит думать, однако, что он мог больше чем на несколько дней забыть о своей работе. В ноябре он выступил в Берлине на коллоквиуме с докладом «О соотношении неопределенностей», в очередной раз пытаясь оспорить Гейзенберга, правда, в очередной раз предложил его на Нобелевку, но вновь дал понять, что Шрёдингер лучше. Пайс: «Суждение Эйнштейна о том, какая из работ важнее — Шрёдингера или Гейзенберга, — действительно оказалось ошибочным. Возможно, это еще более затруднило работу Нобелевского комитета. Премия по физике за 1931 год присуждена не была».

В декабре состоялась последняя публичная лекция Эйнштейна в Берлине, воспоминания о ней оставил раввин Вильгельм Вайнберг, а опубликовал их в 1979 году его сын. Вильгельм тогда был студентом и отвечал за сбор средств для разных проектов. «Эйнштейн был покровителем организации еврейских студентов в Германии. Нам были нужны средства, и я обратился к нему с просьбой выступить с платной лекцией или концертом. В то время Эйнштейн был лет пятидесяти и очень отличался от Эйнштейна в последующие годы и от того изображения, которое представляли нам. Он был хорошо ухоженный, нарядный человек со светскими манерами. Он согласился дать концерт на скрипке, если оперная звезда Мария Инокен присоединится к нему. Он дал мне письмо для его кузена Альфреда, музыкального критика, прося его все организовать. Певица согласилась, но то были годы роста нацизма, когда Эйнштейна постоянно бомбардировали письмами, полными ненависти и угроз. Поэтому было решено, что вместо концерта он прочтет лекцию… В течение нескольких недель до лекции я понял, как хорошо было Эйнштейну на даче без телефона. Мой телефон разрывался от звонков, требующих в любое время суток билет на Эйнштейна. В вечер лекции в городе были большие беспорядки, полиция окружала здание, на сцене были телохранители. Я ввел Эйнштейна через черный ход. Госпожа Эйнштейн сама попросила меня присматривать за ее мужем. Эйнштейн был обеспокоен вспышками и попросил меня убрать фотографов. Это была безнадежная задача… Лекция началась и прошла без инцидентов. Эйнштейн говорил и писал на доске. Лекция считалась популярной, но я не понял ни одного слова…

Однажды я ехал с Эйнштейном из Капута в Берлин, и он попросил меня присоединиться к нему на встрече с Барбюсом, возвращавшимся во Францию из Москвы. Разговор был на французском языке, которого я не знал. На обратном пути Эйнштейн жаловался, что Барбюс не понимает происходящего в Советском Союзе… Я в последующие несколько лет жил при Сталине и наблюдал непосредственно то, что раздражало Эйнштейна».

Биографы Эйнштейна О. Натан и X. Норден[31]: «Тогда, в 1932-м, он отметил, что его близкий друг Анри Барбюс, будь он советским гражданином, вероятно, оказался бы в тюрьме или в изгнании, если вообще остался бы жив». Что-то резко переменилось у Эйнштейна в голове — возможно, это произошло, когда (в феврале 1932 года) американский журналист Исаак Дон Левин подарил Эйнштейну свою биографию Сталина. Эйнштейн отвечал: «Я искренне признателен за те знания, которые приобрел благодаря Вам. Ваша концепция пятилетнего плана как следствия скорее страха и лишений, чем творческого акта, оказалась для меня совершенно новой, как и многие другие факты… Вся книга звучит для меня словно симфония на тему „насилие порождает насилие“». Но почему уже в декабре 1931-го Эйнштейн переменился к Советам и ругал Барбюса? Может, Дон Левин ошибся и давал ему читать книгу раньше, еще до публикации? Или ошибся рабби Вайнберг, и разговор о Барбюсе состоялся не в 1931-м, а чуть позже?