7 августа 1962-го: морг Уэствуд-виллидж, Лос-Анджелес

7 августа 1962-го: морг Уэствуд-виллидж, Лос-Анджелес

Это заняло ровно три дня.

Все прошло тихо и спокойно.

В морге Уэствуд-виллидж находились лишь персонал да несколько членов семьи. Чуть поодаль ожидали специалист по гриму и гардеробщица, готовые явиться по первому требованию. Больше никакого не было. Никого, кто представлял бы Голливуд. Джо Ди Маджио об этом позаботился, пробормотав тихим голосом, что именно они это с ней и сделали. Он много чего бормотал, разговаривая вроде как с самим собой. Держался невозмутимо, только поручил Алану Эбботу из «Похоронного бюро Эббота и Хаста» подготовить службу, нанять и расставить по местам шесть охранников из агентства Пинкертона, которые должны проследить за тем, чтобы в морг не пробрались люди из шоу-бизнеса. Кроме того, Джо попросил Эббота не допустить посмертных фотографий, а также удостовериться в том, что с тела ничего не утащат в качестве сувенира. В общем, в морге царила глубокая тишина, нарушаемая лишь работой бальзамировщика да скрипом подошв шести охранников из пинкертоновского детективного агентства.

На третий день – когда ее уже готовы одевать, – что-то идет не так; бальзамировщик не отходит от стола. Она выглядит раздувшейся; шея вспухла, как у бодибилдера: кажется, еще немного – и лопнет. Бальзамировщик отступает на шаг.

– Видите? – спрашивает он Мэри, совладелицу морга. Затем смотрит на Эббота, но тот лишь пожимает плечами. Бальзамировщик не очень-то разговорчив. Предпочитает не высказывать вслух то, о чем лучше не говорить. Когда он заговаривает, окружающие порядком удивляются, едва ли не почитают это за честь.

– Я ведь ничего не придумываю, Мэри, не так ли?

– Нет.

– Значит, вы тоже это видите? – он щурит глаза, вскидывая голову.

– Говорю же, нет.

– Нет?

– Я хочу сказать, ничего вы не придумываете. Вот что я хочу сказать.

Он тычет в шею тупым концом скальпеля, проверяя ее на плотность. Старается понять, насколько она твердая. Затем дотрагивается до нее указательным пальцем, слегка надавливает, ощущая под латексом перчаток жидкость; что-то внутри ослабло, вследствие чего бальзамирующие вещества начали протекать, и внутри шеи образовался своеобразный резервуар.

Бальзамировщик вновь отступает назад и внимательно осматривает тело. Потирает кончик носа, разочарованно качает головой. А ему-то казалось, что он уже закончил! Будь он женат, пришлось бы звонить жене и говорить, чтоб к ужину не ждала. Он работал допоздна, сделал все необходимое и даже больше, но что-то заставляет его не спешить. У него в запасе весь вечер. Он обходит тело, выискивая наиболее подходящее место для надреза.

– Не думаю, что мы можем оставить ее в таком виде, – говорит Мэри.

– Нет.

– Или все же придется?

Бальзамировщик подхватывает скальпель и проводит им по рабочему халату. Не подточить, не вытереть – просто думает, что это действие даст ответ на вопрос. Дальнейшие объяснения – лишний шум.

Он берет ножницы и подрезает ей волосы сзади так, чтобы оголить хотя бы часть шеи. Волосы жесткие, как солома. Звук получается такой, что все в изумлении замирают – им это, должно быть, кажется едва ли не святотатством. Рядом, стараясь быть хоть чем-то полезным, с веником и совком суетится Эббот. Волосы, тампоны, марля и использованные зажимы для зашивания ран отправляются в мусорный бак.

Мэри говорит, что, судя по всему, вся эта операция займет еще какое-то время, и, видимо, ей следует сказать мистеру Ди Маджио, что потребуются кое-какие доработки. Эббот соглашается, так как мистер Ди Маджио хочет быть в курсе каждого их шага. Он не желает, чтобы с тела что-то пропало. Она согласно кивает, говорит, что скоро вернется, на случай, если бальзамировщику понадобится ее помощь.

Бальзамировщик не отвечает. Стоя спиной к двери, он наклоняется и осторожно перекладывает голову на подставку. Сосредотачивается, будто выверяет траекторию выстрела, и скальпелем делает надрезы на задней части шеи. Небольшие, с обеих сторон, исключительно для того, чтобы жидкость вытекла в лоток. Процедура почти рутинная, хотя и не предполагавшаяся. Такое случается. Когда он закончит, то наложит на места надрезов швы и отступит в сторону, чтобы понаблюдать за тем, как ее одевают, убедиться, что никаких сюрпризов больше нет. Потом пойдет домой. Эти три дня выдались долгими.

– Порядок, – говорит он санитарам. – Готово.

– То есть мы можем…

– Готово.

Двое санитаров подходят к столу. Эббот уже тут как тут. Просто, чтобы присмотреть за ними. Все проконтролировать.

Бальзамировщик старается не мешать, однако же всем своим видом показывает, что готов, если понадобится, помочь поднять тело. Надеть на нее платье будет несложно. Бальзамировщик не любит суету. Он прожил один большую часть взрослой жизни, и не потому, что не способен быть с кем-то, но, скорее, из-за того, что видел: отношения, особенно брак, напоминают ритуальные хлопоты.

Платье светло-зеленого цвета. Пошито в Италии. Ассистент упомянул об этом несколько раз, возможно, намекая тем самым, что погребение пройдет по высшему разряду. Он проводит по ткани рукой, снова и снова, почти поглаживая. Что-то бормочет, потом говорит, что так не должно быть; и грудь его судорожно вздымается, будто его сейчас вырвет или он вот-вот расплачется. Он отворачивается, чтобы не испачкать платье. Бальзамировщик смотрит в сторону – не хочет этого видеть. Конечно, он знает, что этот случай особенный, но считает, что всегда и во всем следует оставаться профессионалом, независимо от того, сколь талантливой ее находили некоторые. В прошлом году он смотрел «Неприкаянных» (хотя в большей степени из-за Гейбла) и впервые увидел ее на экране. Она оказалась не такой вялой и простоватой, какой представлялась по фотографиям в газетах, и играла совсем неплохо; скорее, действительно Розлин, нежели старлетка. Он даже немного проникся жалостью к Розлин из-за ее одиночества, но еще больше сочувствовал герою Гейбла, Гэю – одинокому парню в мире, где нет места одиночкам. И когда он услышал о ее смерти – а везде так и говорили: самоубийство, – то подумал про себя: что ж, наверно, она и впрямь была не такой уж пустышкой. Но то – человек, а сейчас перед ним тело – с ватой под веками, противогнилостным средством, закапанным в нос и ягодицы, и полными консервантов органами. Единственное, что пронимает его по-настоящему, это встреча с Ди Маджио. При одной лишь мысли об этом он чувствует некоторую слабость. Знает, что захочет что-то сказать, но не знает, что именно, и боится, что скажет что-то не то.

Вернувшаяся в комнату Мэри наблюдает за тем, как ассистент поправляет подол платья, разглаживая последнюю складку. Она стоит позади, сложив руки на груди. Бальзамировщик понимает – что-то не так. Он уже видел это ее выражение – втянутые щеки, прищуренные глаза, в которых читается то ли страх, то ли усталость. Это все от ее стремления к совершенству. Он смотрит на тело, пытаясь разгадать, что же такое увидела Мэри. Шея выглядит вполне нормальной, положение тела – тоже. Платье сидит великолепно – ни одной складочки. Но Мэри тяжело дышит через нос, к лицу ее прилила кровь. Наконец она говорит:

– Так не пойдет. – Голос звучит спокойно и размеренно, но в нем чувствуется напряжение. – Нет, так не пойдет.

Он хочет спросить: что не так, но стоит ли затевать диалог? Быть может, ей просто нужно выговориться, и на этом все закончится. На Мэри сейчас давят со всех сторон – средства массовой информации, студия, семья, Ди Маджио, – все это не может не сказаться. Возможно, ей просто надо сбросить с себя это бремя.

– Что-то не так с платьем? – смущенно и немного обиженно спрашивает ассистент. – Если в нем, я могу…

– Дело не в платье.

Бальзамировщику хочется, чтобы она просто сказала, что же не так, но он не решается спросить, потому что не желает вмешиваться.

– Она выглядит, как мужчина, – выдыхает Мэри. – Взгляните на ее грудь. Плоская, почти мальчишеская. – Теперь она смотрит прямо на бальзамировщика. – Плоская, как у двенадцатилетнего мальчика.

– Это результат бальзамирования, – пытается объяснить он. – Ткани начинают… Я воспользовался грудными накладками… их принесли родные… Они немного компенсировали, но, полагаю… Вы, похоже, другого мнения…

Дело не в том, что он не может объяснить, – просто не в состоянии подобрать слова, особенно под пристальным взглядом Мэри.

– Я не могу показать ее в таком виде, – говорит она. – Только не мистеру Ди Маджио. Не ее родным.

Ему так и хочется сказать: да какая разница? Он знает, что когда женщина лежит на спине, грудь ее становится немного более плоской – это ни для кого не секрет, – а сейчас, в одежде, она выглядит вполне презентабельной, учитывая обстоятельства и позу. Набить ее чем-то, придать неестественные пропорции значило бы сделать ее еще более нереалистичной, нежели она выглядела на экране. Люди забывают, что теперь она – всего лишь тело. Возможно, Мэри и Эбботом движет желание оправдаться перед мистером Ди Маджио, но если бы бальзамировщик увидел Ди Маджио и смог бы говорить с ним открыто и честно, он бы так ему и сказал: теперь она – лишь тело. И добавил бы, что стыдиться здесь нечего.

– И все равно, нужно что-то придумать, – говорит Мэри, расхаживая взад и вперед по комнате. – Есть какие-нибудь мысли? Аллан? – Она переводит взгляд на остальных. – А вы что скажете?

Все слишком ошарашены, чтобы что-то ответить. Лишь пытаются, как видит бальзамировщик, изобразить работу мысли. Они не такие, как Мэри или Эббот. Им нет нужды покупаться на этот миф: они сами часть его.

Мэри ходит кругами. Барабанит пальцами по бедрам. Затем, подойдя к телу, просит ассистента помочь ей распахнуть платье. Он смотрит на нее в изумлении, и она объясняет, что если он не понял, нужно лишь немного распахнуть платье, чтобы получить доступ к телу, что она не собирается рвать это итальянское платье, но сделает это, если будет необходимо, так как это крайне важно.

Когда платье немного надрезают вверху, Мэри сует руку под него и вытаскивает грудные подкладки, сначала – одну, затем – другую.

– Отложите их куда-нибудь в надежное место, на случай, если родные пожелают забрать, – говорит она, не обращаясь ни к кому конкретно, и протягивает их Эбботу. Потом направляется в кладовую и возвращается со всей ватой, которую там находит, и советует бальзамировщику заказать еще, так как она намерена использовать все его запасы.

Бальзамировщик смотрит, как Мэри вновь запускает руки под платье, и вздрагивает в некотором смущении: грудь медленно растет, наполняемая ватой, тогда как Мэри беспрестанно повторяет: «Вот теперь это похоже на Мэрилин Монро». И он думает, что, возможно, ошибался: все выглядит не так уж и чудно; по сути, это даже как-то ее оживляет, и он думает о Ди Маджио – как тот будет смотреть на тело, ведь он, должно быть, видел ее всякую, но по большей части – во всей красе; думает, что когда Ди Маджио посмотрит на нее в последний раз, то увидит ее такой, какой ее сделали киностудии, пусть теперь и несколько «подправленной» руками обеспокоенной владелицы морга. И когда Ди Маджио, ненавидящий весь этот голливудский бизнес, ненавидящий все то, что эти люди вбили в ее голову, уверенный, что именно их успех стал для нее ядом, всегда державший рот на замке, но мысленно обвинявший их в ее убийстве, когда он посмотрит на нее, такую, как она есть сейчас, – ему, бальзамировщику, представляется, что именно такой мистер Ди Маджио и захочет ее запомнить, и что оно, это его желание, и есть убийца, потому что это будет означать, что и он, Джо Ди Маджио, – тоже часть всего этого.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.