Глава XVII

Глава XVII

Придворная атмосфера, окружающая государей — Императрица Екатерина — Император Александр I — Карьера благодаря умению чинить перья — Наказание камердинера за нюхание табака — Император Николай I — Характеристика его — Цесаревич Александр Николаевич — Генерал Левашов

Властителей нельзя судить так, как частных людей. «Dis-moi qui tu hantes, je te dirai qui tu es» — «С кем хлеб-соль водишь, на того и походишь», говорят французы. Частный человек живет с людьми, и потому из него образуется человек; он видит свет собственными глазами, видит его верно или криво, смотря по глазам, но все же видит сам.

Коронованные особы не имеют естественного роста: это тепличные растения, для которых другие приготовляют почву, другие дают ему обстановку и окружают призматическими стеклами, сквозь которые мир представляется в ложном и, что еще хуже, в радужном свете. На престоле продолжается та же фантасмагория; вокруг него маскарад; все являются или замаскированные в условленном характере, или стереотипные с вечною подобострастною улыбкою на устах; если между ними попадаются лица искренние, они, в пестрой маскарадной среде, кажутся чудаками или непокорными. Так все нравственное развитие продолжает идти путем ненормальным.

Когда вступил на престол Александр II, все стали судить его будущее царствование по свойствам его личности. Подождите: наследник не то, что царь; царь в первый год правления не то, что в десятый, и не то через двадцать лет.

Екатерина II, одаренная великим умом от природы, родилась в Штеттине, в маленьком казенном доме, который в 1835 году был слишком тесен для аптекаря; она приехала в Россию с полдюжиною белья; муж бил и унижал ее; словом, она жила и страдала: сильный урок для царствования. Она как великая княгиня не была окружена китайскою стеною, не сидела в славянском тереме, потому что была не наследницею престола, а женою наследника, ее не любившего. Неопасная царице, она свободно сообщалась с людьми государственными, а таких людей было много. Таким образом, она начала царствовать человечески, и, думаю, царствовала бы еще лучше, если бы трон не стоил ей преступления.

Император Александр I, воспитанный мудрою бабкою, вынес много уроков из своей четырехлетней жизни в качестве наследника престола, рядом с братом своим цесаревичем, которого отец, видимо, предпочитал старшему сыну. Катастрофа, возведшая его на престол, была тоже довольно поучительна, и притом люди Екатерининской школы были все налицо. Если бы Павел процарствовал не четыре, а 24 года, Александру было бы труднее управиться с государством.

Но надолго ли он остался тем, чем был? Воспитанник Лагарпа, либерал XVIII века с примесью славянского двуличия, он вел дела государственные умно в общем смысле до своего апогея, до 1815 года; с 1815 года он был уже не тем человеком, каким вступил на престол: стал подозрителен, мелочен до ребячества, мистификатор и мистик.

Князь Меншиков до сих пор не забыл тех мелочей, с которыми надобно было бороться людям, имеющим с ним дела. Ежели лист бумаги, на котором написан был доклад, казался государю на ¹/₈ дюйма больше или меньше обыкновенного, он сердился как на важное злоупотребление. Если первый взмах пера не выделывал во всей точности начала буквы А, в вершине тонкое, как волосок, внизу широкое, как след кисти, он бросал перо и не подписывал указа.

Ермолов говорил, что Александр I страдал наследственною хроническою болезнью, и эту болезнь называл симметрией. Очинка пера составляла государственное дело.

Был в министерстве иностранных дел некто Миллер, человек неважного звания и ограниченного ума. Государь, подписав какой-то указ, сказал: «Вот перо, дивно очиненное». Министр подхватил это драгоценное перо, произвел тщательный розыск, кто чинил его: оказалось, что это был Миллер; с этих пор Миллер сделался самым необходимым человеком в дипломатии; он сопровождал министра во все конгрессы и был осыпаем наградами. Иностранные властители думали, вероятно, что это был русский Генц, и награждали его, как Генца. Он умер тайным советником, украшенный звездами. Я был знаком с его семейством. Старшая дочь изъясняла мне пренаивно: «Какие странные и сокровенные вкусы бывают иногда у умных людей: по смерти папа нашли у него в бюро около сотни перочинных ножей! На что были ему нужны эти ножи? Странно!»

В двадцатых годах открылся в государе мистицизм; к деятелям, как Миллер, присоединилась мадам Крюденер; но мистицизм не мешал капризам истерического свойства; в государе нельзя было узнать великого умиротворителя Европы.

М. М. Брискорн, ездивший на конгрессы с военно-походной канцелярией, рассказывал мне, что, не помню во время какого конгресса, получено было известие о бунте Семеновского полка, расстроившее государя очень сильно. В этот день государю показалось, что от камердинера пахнуло нюхательным табаком, предметом сильного отвращения государя.

— Ты нюхал табак!

— Никак нет, ваше величество!

— Нюхал!

— Воля ваша, не нюхал!

Государь подошел к нему нос к носу и опять закричал:

— Нюхал, признайся.

— Не нюхал, ваше величество!

Государь вынул из кармана носовой платок, всунул палец, обвернутый платком, в нос своего камердинера, повертел в носу и, вытащив платок, придвинул его к глазам испуганного слуги.

— А это что?

— Виноват, ваше величество! Никогда не нюхаю; сегодня церковный сторож попотчевал.

— Под арест! — И посадили, не знаю куда, под арест камердинера и инвалида, бывшего при походной церкви.

В сумерки пришел к государю доктор Виллье.

— Как чувствуете себя, государь?

— Нехорошо!

— Что у вас?

— Весь расстроен!

В это же время Виллье вынимает из кармана табакерку, медленно берет из нее табак, еще медленнее укладывает его в нос и пошаривает пальцами в табакерке.

— Ты смеешься надо мной? — закричал взбешенный государь.

— Нет, государь, я не смеюсь, я плачу; посмотрите в окно!

Государь подошел к окну и видит вокруг своего жилища толпу народа.

— Что это значит? — спросил с ужасом государь.

— Они хотят посмотреть, — отвечал Виллье, — как поведут сечь кнутом камердинера и церковного прислужника за то, что нюхали табак.

Государь охранял с величайшею ревностью личную свою репутацию и был мастер этого дела; мелочные вспышки его оставались величайшим секретом; люди, его окружавшие, были слишком умны и хорошо воспитаны, чтобы выносить из избы сор, да и знали тяжкие последствия нескромности. Немудрено, что тактика Виллье произвела колоссальное действие. Недаром говорят: «Для лакея его барин не может быть великим человеком».

С двадцатых же годов государь перестал заниматься внутренним управлением империи и вверил его Аракчееву; в 1823 году он удалил от себя князя Меншикова как зачинщика мысли об освобождении помещичьих крестьян, — тот самый государь, который только и думал об освобождении их при вступлении на престол. Что значит царствовать 25 лет!

Николай Павлович, вступив на престол, начал с того, что в десять раз уменьшил сумму, назначенную на императорскую трапезу. Он говорил, что ему ничего более не нужно, как тарелка щей и котлета с картофелем. Говоря о финансах, он выразился: «Я не финансист, но здравый рассудок говорит мне, что лучшая финансовая система есть бережливость. Этой системе я и буду следовать». — А умер, оставя неоплатные долги на государстве: опять следствие 30-летнего царствования.

Николай Павлович не обладал мудростью своей бабки и не получил воспитания, как старший брат его, однако обстановка его была невыгодна. 14 декабря послужило ему, с первого дня, великим уроком. Правление Аракчеева вдвинуло в правительственные сферы несколько человек, более вредных, чем полезных, однако много оставалось и дельных и опытных помощников государю, людей, видевших собственными глазами великие события начала XIX века и участвовавших лично в этих событиях: Воронцов, Дибич, Толь, Ермолов, Паскевич — испытанные в боях; Новосильцов, Кочубей, Нессельроде — опытные в делах государственных; Канкрин — умный министр финансов; Васильчиков — честный и прямой советник, и другие. С такими людьми можно было многое сделать.

И они, и другие, менее способные, были прежде всего озабочены тем, чтобы точнее исполнить волю государя; никому не приходило в голову проводить, вопреки этой воле, собственные доктрины. Николай Павлович и не потерпел бы этого, но все же большое преимущество — действовать с помощью людей, которые желают исполнять царскую волю и не помышляют о водворении мимо царя своей личной политики.

У государя была нежная мать; без замечательного ума, она многое видела, многое пережила и жизнью приобрела то, что называют тактом и что несравненно лучше, чем кривой или ум или ум вверх ногами.

У Николая Павловича был брат, человек ограниченный, но душою преданный брату и государю своему, вернейший подданный из всех верноподданных. Екатерина приказала коменданту Рылееву сделать чучело из Сутерланда (околевшей ее любимой собаки), и он чуть не содрал кожу с банкира Сутерланда. Если бы Николай Павлович приказал Михаилу сделать что-нибудь несогласное с мыслями последнего, он исполнил бы волю государя добросовестно.

К такой выгодной обстановке присоединялся и характер государя, честный, твердый, отчетливый, однако и он изменялся на императорском троне. Посвятив 10 лет приведению в порядок России, он во второе десятилетие стал уже запутываться, и третье десятилетие представляло уже период разложения.

В периоде разложения нашел Россию нынешний государь, не одаренный ни силою воли, ни проницательностью, но в то же время кроткий, спокойный и ничем не обнаруживавший ни стремлений, ни свойств, из которых выходят великие реформации. Обстановка его была далеко не такова, как отца его.

Покойный император, как все коронованные отцы взрослых сыновей, держал своего сына вдали от дел государственных. Министры не только не езжали к нему для беседы о делах государства, но даже не смели входить в подобные разговоры.

Я не министр, но мне досталось за то, что я употребил в бумаге имя цесаревича. Дело шло о снисхождении к залогодателю, которого залог был арестован за долги винного откупщика; комитет, которого я был правителем дел, имел в своей программе именно снисхождение к залогодателям, если они того заслуживали. Этот залогодатель, имени не помню, заслуживал снисхождения, потому что был в походах и о службе его свидетельствовал с отличной стороны цесаревич по званию бригадного командира; в этом смысле я сослался на свидетельство его высочества в журнале комитета, однако государь сердился и сказал Орлову: «Прошу его императорское высочество не мешаться в дела мои». Орлов, опасаясь неприятностей, доложил государю, что цесаревич писал ему партикулярно о службе этого офицера, не ходатайствуя прямо об оказании ему милости, и что, может быть, не следовало бы помещать это в журнале. «Так скажи Фишеру, что он упомянул о цесаревиче совершенно неуместно».

Все участие наследника в делах государственных заключалось в том, что он присутствовал при докладах министров и в Государственном совете. Присутствуя при докладах, он мог видеть только осанку государя перед своими министрами, — более ничего. Он не имел права ни делать вопросов докладчику, ни выражать своего мнения государю. Министры не смели возражать государю при цесаревиче, даже и те, которые позволяли себе возражения с государем с глазу на глаз. Я не раз слышал от Меншикова: «Это я передоложу, когда государь будет один; при наследнике я не мог противоречить». Чему же он мог бы научиться.

Покойный государь думал, что наследник, вслушиваясь в его резолюции, научится государственной мудрости механическим путем, как губка напитывается водою посредством одного прикосновения; он полагал, что, видя осанку государя, наследник научится быть самостоятельным.

Как в этом случае, так и во многих других, покойный государь пытался посредством внешних обрядов достигнуть того, что приобретается только духовною работою. Государь не подумал, что у него были тоже критики; что, не смея высказывать ему самому свои убеждения, они шептали их наследнику, который и сам не смел высказывать отцу свои мнения. Так, слыша пересуды, видя события ненормальные, он вбирал в себя впечатления, не имея ни в самом себе, ни вокруг себя пробного камня, указывающего достоинство тех или других воззрений; он, что называется, становился в тупик: верил то в один принцип, то в другой, то одному советнику, то другому, то есть не верил окончательно никому и ничему, потому что ни одно доверие его не имело твердого основания.

Он не мог не сознавать, что дела идут плохо, но не научился распознавать средства их исправления: самое опасное состояние для начинающего царствовать; примет он меру, рекомендованную советником коварным или безрассудным, и, увидя, что последствия не те, каких ожидал, примет другую, часто худшую, и т. д.

Так человек, на которого напал рой пчел, сначала старается поражать тростью тех, которые ближе к лицу его, но, не попадая ни в одну и чувствуя жало каждой, начинает размахиваться безотчетно, ударяя по головам своих друзей и минуя своих врагов. Это почти буквально история новейших реформ и новейшего перемещения личностей.

Наследник заседал в Государственном совете, но что за состав совета! Заседания могли быть полезны молодому человеку, когда председателем был честный Васильчиков, членами — Нессельроде, Канкрин, Дашков. Но их уже не было. За Васильчиковым последовал Левашов, которого князь Меншиков очень метко назвал государственным жеребцом, напыщенный фразер без мысли. Административная сила его обрисована очень художественно в рассказе приятеля моего Войцеховича, ехавшего с ним из Киева.

Полицеймейстер ехал на дрожках за коляской генерал-губернатора. Заметив покривившийся фонарный столб, Левашов закричал: «Господин полицеймейстер, это что значит?» Полицеймейстер соскочил с дрожек, приложил руку к шляпе, побежал рысью подле коляски и доложил, что столб покривился ночью и будет исправлен. Левашов проговорил на это с неподражаемою скороговоркою и энергическим крещендо: «Господин полицеймейстер! Честь имею доложить, что я вас под суд отдам, ошельмую, уничтожу; затем, с совершенным почтением честь имею быть ваш покорнейший слуга», — доведя донельзя хриплую энергию голоса на последнем слоге речи.

У заставы бросилась на колени бедная жидовка. Левашов кричит: «Стой! Что вам угодно, госпожа еврейка?» Она просила о пособии. «Госпожа еврейка! Честь имею доложить, что я вас посажу в острог, привяжу, закую. Затем с совершенным почтением честь имею быть ваш покорнейший слуга. Пошел!»

Выехав из города, говорит рассказчик, мы поскакали адским карьером; лошади валились направо и налево и тотчас заменялись на подставах; на станциях ямщики работали с лихорадочною живостью в совершенном безмолвии. В Могилевской губернии скачка в карьер прежняя; в Витебской — тоже, но без ужаса на станционной прислуге; в Псковской Левашов сказал уже один раз: «Тише!» В Петербургской он стал такой смирненький, добренький, ласковый; от Луги стал вздыхать; далее сказал со вздохом: «Как примет меня государь?» — а в Царском Селе стал жаловаться на тягость положения генерал-губернатора.

За ним сел на председательское место Чернышев, который подарил России государственного секретаря Буткова. В лексиконе Boiste Чернышев определен двумя словами: aventurier russe! — русский авантюрист. Бутков имеет такое же право на этот титул. С этих пор воцарилось в Государственном совете канцелярство; хлопотали уже не о том, как разрешить вопрос получше, а о том, как бы спустить дело поскорее, как бы угодить приятелю или фавориту, как бы насолить врагу или опальному, — а в присутствии вместо речей Канкрина и Дашкова слышались болтовня Блудова, софизмы Панина или то бе или не бе Вронченко. Хороша школа наследнику престола! Полезнее было бы ему присутствовать в сенате.

В сенате такие же люди, как и в совете, да положение другое. Иной очень охотно покривил бы душою, если бы надобно было удержаться на хорошем месте или была бы в виду кандидатура на улыбающееся место, но как на дверях сената читается «Оставь всякие надежды», то хлопотать не о чем, и люди, за неимением лучшего, становятся самостоятельными.

Около наследника были два начальника его штабов, Ростовцев и Витовтов, оба невежды, но первый был хитрый и ловкий невежда, а последний — добряк-невежда!

У Александра II и в семействе нет той опоры, какую находил себе отец его. Великий князь Константин Николаевич ученый, но неопытен, впечатлителен и самонадеян слишком. Великая княгиня Елена Павловна, бесспорно, умная и просвещенная, но не знает России; ее просвещение книжное, одностороннее; но если бы служили государю, как великий князь Михаил Павлович, они могли бы быть ему полезны. К несчастью, они более заботились о проведении своих личных теорий, чем о сохранении исторического государственного строя; они не помогали государю, но противодействовали ему; им Россия обязана теми новейшими деятелями, которые сделали из России, как князь Меншиков выразился, une macedoine, смесь.

Я не верю, будто они действовали с намерением повредить самодержавию; они очень хорошо знают, что с переменою формы правления утратятся широкие права всех членов императорского дома. Я убежден, что оба были жертвою дурных советчиков, но все-таки не оправдываю их действий. Действие по убеждению тогда только законно, когда оно предпринимается на свой страх, но проводить именем другого свои воззрения, с честью для себя, если дело удастся, и с ответственностью другого за последствия вредные — значит, чужими руками жар загребать, и ни в каком случае не подобает честному человеку и верноподданному. В такой обстановке и с другими силами нелегко управиться с государством, которого корни уже издавна подгнивали.

Мне тотчас показалась будущность какой-то неверною; я предвидел движение умов, притязания национальностей, усложнение государственных вопросов, перетасовку личностей и, вспомнив Цицероново: «Beatus ille qui procul negoties…» — «Блажен тот, кто, удалившись отдел, возделывает свои отеческие нивы», — попросил в 1855 году отпуска за границу, а в 1856 году — назначения меня в сенаторы, считая, что занятие второго места финляндского управления русским уроженцем есть политическая несовместность.

Так оставил я Финляндию, к великой радости генерала Берга.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.