АСАВ Вместо предисловия

АСАВ

Вместо предисловия

Вонючая одиночка - маленькая, как спичечная коробка: метр шириной, два длиной - подходящее место для того, чтобы предаться воспоминаниям. Время здесь тянется невыносимо медленно, минуты ползут, словно полупарализованные черви. Сиди и вспоминай свою жизнь, ковыряйся в мозгах.

Правда, в одиночке я сидел не один, а в компании с наркоманом, укравшим мобильный телефон, он уже находился в камере двое суток, тяжело дышал, пытался заснуть, потом вскакивал и, стуча в дверь, кричал:

- Начальник! Начальник! Открой, начальник! Человеку плохо!

Он не врал, дышать в камере было нечем, вентиляция не работала. «Да, мучительной же смертью помирал аббат Аббон, - вспомнил я сюжет «Имени розы» Умберто Эко. А еще вспоминались подводники «Курска». Наверное, это очень страшный конец, когда жизнь уходит постепенно, по мере сокращения в воздухе кислорода. А Путин на вопрос Ларри Флинта «Что случилось с лодкой?», ответил с мудацкой улыбочкой: «Она утонула». Интересно, если я задохнусь здесь, в этой вонючей, пропахшей мочой камере, что скажет ментовское начальство моей маме, моей жене, моим сыновьям? «Жвания? Он задохнулся!»…

Нет, так они, конечно же, не ответят. Задохнулся? С чего вдруг? У меня наверняка обнаружится сердечная недостаточность, и ментов совсем не будет волновать то, что я никогда не жаловался на боли в сердце. А может быть, они скажут, что я улучил момент, забежал на второй этаж, выбросился из окна и разбился насмерть. За годы работы в прессе я узнал много вариантов ментовского отмаза от смертей заключенных и задержанных.

Наркоман вновь и вновь, крича, барабанил в дверь.

За дверью молчали.

- У суки! А, какие же они суки! Козлы! -ругался мой сокамерник. - Правда, сегодня еще нормальный мент дежурит, а вчера дежурил козел, в сортир не выпускал, пришлось в бутылку ссать.

В углу камеры, рядом с дверью, стояла бутылка с мутной желтоватой жидкостью. В камере все сильнее пахло мочой.

- А этот дежурный выпускает? - спросил я, для меня это было важно: мне предстояло провести в камере десять часов как минимум.

- Этот выпускает, но редко.

Дверь камеры наконец открылась. Младший лейтенант - небольшого роста бритый крепыш с намечающимся брюхом - нарочитым басом, которым стараются говорить «деды» в армии, спросил:

- Ну?! Кому здесь плохо?

- Мне товарищ начальник, мне плохо! - затараторил наркоман. - У меня хронический гепатит, гепатит С, цирроз печени, а нас двое в камере.

- И что? Гепатит С воздушно-капельным путем не передается. Чтобы заразиться от тебя, он должен тебя в зад поиметь.

- Я задыхаюсь, воздуха нет, а от этого печень режет, а еще я в туалет хочу…

- Ладно, пошли.

- А дверь оставьте открытой, пока я в туалете, а то в камере дышать нечем, - взмолился наркоман.

- Да ты что! А если этот анархист убежит? Кто будет отвечать? Ты или я? Я! - И мент не только захлопнул дверь, но и закрыл ее на засов.

В два часа ночи моего сокамерника увезли в какой-то пункт, откуда либо отпускают на волю, либо отправляют в СИЗО. Я остался в одиночестве, и меня никто не отвлекал от воспоминаний. Сидя на грязной лавке, я силился вспомнить, когда впервые попал в «обезьянник». «Силился» - это не фигура речи. В душной камере, где я оказался после того, как меня с группой анархистов задержали на вполне легальном шествии в честь 90-й годовщины Октябрьской революции, мысли ворочались в голове, словно толстяки в постели.

Понятно, что впервые я угодил в милицию как футбольный фанат. Но когда именно? Нет, не вспомнил. Не вспомнить мне это и сейчас. Вспоминается то один, то другой привод, но какой из них первый - нет, не помню. Люди в сером появились в моей жизни, когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Но если в юности я попадал в милицию за фанатизм, то теперь - за политические убеждения. Бог меня спасает пока от длительного общения с ними, с ментами, но все же они часто ко мне возвращаются, эти гребаные менты. Я не жалуюсь, я сам себе выбрал жизнь, в которой они то и дело выскакивают, как черти из табакерки.

Через два дня после того, как меня выпустили из душной камеры 57 отдела милиции, находящегося на проспекте Культуры, средства массовой информации сообщили, что в маленьком Тосканском городке Ареццо полицейский застрелил фаната римского «Лацио», двадцатишестилетнего Габриэле Сандри, ехавшего в Милан на матч своей любимой команды с местным «Интером».

Каждый из нас, кто ездил на выезды, участвовал в фанатском движении, легко мог оказаться на месте Габриэле. Конечно, советские менты стреляли только в редких случаях, а дубинки им выдали после того, как я отошел от фанатизма и стал анархистом. Но советские менты все равно чувствовали себя великолепно, когда им в руки попадал кто-нибудь из нас. Им не надо было соблюдать права человека. Они, менты, просто нас пиздили. Им было наплевать, что мы - подростки, что наши организмы еще до конца не сформировались. Они просто нас тупо пиздили, выгоняли со стадионов, несмотря на то, что с нашими билетами все было в порядке, держали в отстойниках… В нашей среде ходили легенды о фанате, забитом ментами до смерти. Она, эта легенда, напоминала байки о черном альпинисте или белом спелеологе, но была недалека от истины.

Полицейского, виновного в смерти Габриэле Сандри, обвинили в предумышленном убийстве, а сам полицейский каялся, заявляя, что он случайно стал виновником смерти человека. В России такое невозможно. За годы «суверенной демократии» менты оборзели вконец. Сходите на «Марш Несогласных», «Русский марш» или шествие анархистов, и вы убедитесь в этом на собственной шкуре. Чтобы почувствовать на себе стиль работы русских «стражей порядка» даже не обязательно принимать участие в акции. Достаточно просто пройти мимо места ее проведения. Так, в апреле 2007 года в Петербурге ОМОН бил не только тех, кто возвращался с Пионерской площади, где проходил митинг «несогласных», но и тех, кто просто выходил из здания Витебского вокзала и павильона станции метро «Пушкинская». Но наказание за это никто не понес. Служебная проверка, проведенная в связи с протестами журналистов (им перепало тоже), пришла к заключению, что ОМОН действовал в рамках закона, более того - руководители «спецоперации по наведению порядка» получили благодарности и награды. Россия даже не полицейское, а ментовское, вертухайское государство. Как была она зоной, так и осталась. И я стал понимать это давно, когда только начал носить шарф с цветами любимой команды…

Вспоминаю Киев, который сейчас стал столицей относительно свободной (по сравнению с «московским улусом») страны, но раньше это был город, опасный для фанатов и неформалов вообще. Ранней весной 1987 года мы отправились туда всей нашей ленинградской армейской «фирмой». Наш любимый СКА уверенной поступью шел к бронзовым медалям чемпионата 1986/87, и мы решили его поддержать на выездном матче с киевским «Соколом». Причем мы не просто поехали, а полетели на самолете. Киевляне приняли нас настороженно. Хлопцы враждовали с фанатами ЦСКА, но дружили с «зенитчиками», им потребовалось какое-то время на то, чтобы решить, драться с нами или нет: с одной стороны, мы из дружественного им Ленинграда, а с другой - болеем за армейцев, такие же красно-синие «кони», как и ненавистные им фанаты ЦСКА. Киевляне подумали и решили не драться с нами, а радушно принять. Правда, пить горилку до матча мы отказались, это было наше армейское правило - не пить перед игрой. Я его ввел, потому что не раз видел, до чего доводит пьянство фанатов «Зенита»: до чего угодно, только не до стадиона.

Не успел я зарядить «Ар-р-р-мейцы с Невы!», как на меня набросились человек пять ментов. Они вытащили меня и Алексея Малышева, который за меня вписался, на запасной выход и стали избивать. Двое ментов меня согнули почти пополам, а третий мент сзади бил по почкам кулаком, другие упражнялись в ударах ногами, норовя угодить в пах. Рядом кричал Малышев, его тоже били. Затем нас вытащили в фойе ледовой арены, где какой-то пузатый милицейский чин, полистал наши паспорта и приказал подчиненным: «Отвезти их в приемник как бродяг».

- Мы не бродяги, я работаю техником в геологическом институте, а чтобы приехать сюда на хоккей, взял отгулы, - сказал я, чувствуя, как во мне буквально плещется и закипает ненависть к этой ментовской роже. «А что, если сейчас всадить ему в челюсть? Что он сделает? Нассыт ли в свои серые штаны от неожиданности или, наоборот, - рассвирепеет?» - такие мысли пульсировали в моей голове. Но руки заломали подручные пузатого чина, тот, что держал меня слева, исподтишка загибал мне еще и кисть, было жутко больно.

- Я сказал - в приемник! - заорал пузатый. Его подчиненные потащили нас в пикет оформлять протокол. Все закончилось тем, что меня и Малышева просто вытолкали со стадиона. Как потом выяснилось, то, как нас выносят с трибун, увидел начальник СКА, майор, не помню его фамилию, он знал меня и других ребят. Его возмутило зрелище, и он пошел разбираться. В Ленинграде и в Москве в годы перестройки менты вели себя поскромней. Видимо, до Киева «ветер перемен» долетел позже.

В общем, нас просто выгнали со стадиона. Но мы сумели пройти обратно через служебный ход с киевской командой из низшего дивизиона и досмотрели матч, сидя в служебной ложе.

Вспоминаю ментовский удар, который я получил в Лужниках летом 1984 года. Закончилась финальная игра Кубка СССР. «Зенит» проиграл 0:2, и я будто потерял близкого человека. «Зенит» шел к той финальной игре с 1944 года. Весь наш город жил ожиданием, когда хрустальный кубок вновь приедет на берега Невы. Шансы взять кубок были очень велики, так как другой финалист, московское «Динамо», находился в разобранном состоянии. Это сейчас на любой московский матч «Зенита» выезжает по десять тысяч человек. В середине 80-х все было иначе: за командой моталась небольшая кучка фанатов. Но на финал Кубка СССР отправилось не меньше тридцати тысяч ленинградцев, а то и больше. Были пущены дополнительные поезда, но и все равно многим пришлось добираться на электричках. И такой провал… Я испытывал боль, как от вонзающегося в тело ножа, когда динамовцы Валерий Газзаев и Александр Бородюк забивали голы в ворота Миши Бирюкова. Раздавленный поражением, уходя с трибуны, я крикнул: «Зе-е-е-нит!», и тут же получил удар в затылок, такой сильный, что закружилась голова, потемнело в глазах. Придя в себя, я повернулся и увидел мента, совкового такого, усатого.

- Чего орешь?! В пикет захотел?

Я ничего не ответил, просто посмотрел на него, усатого, мол, я запомнил тебя, и, потирая затылок, медленно спустился с трибуны и ушел прочь со стадиона.

Я запомнил того мента, и он в моей памяти олицетворяет то, что принято называть совком. Точнее, даже не сам мент, а те порядки, которые он охранял. В середине 80-х годов в Москве на стадионах нельзя было кричать, размахивать флагами, хлопать в определенном ритме, можно было только аплодировать.

Я крикнул, за что и схлопотал крепкий подзатыльник.

Вспоминаю «зенитчика» Адвоката, с которым я пробивал выезд в тот же Киев на «Зенит» летом 1984 года. Адвоката закрыли на три года только за то, что случайно сбил фуражку с ментовской башки. На одном из домашних матчей он начал размахивать «зенитовским» флагом, что было в те годы запрещено, менты из оцепления сумели добраться до него и стали винтить. Адвокат, падая, инстинктивно махнул рукой и… сел на три года.

В начале 90-х я случайно встретил Адвоката на Сенной площади, где была барахолка. Адвокат растолстел, полысел, сразу было видно: парень хлебнул лиха, и чтобы выжить, занимается чем-то таким, о чем всем не расскажешь. Мы перемолвились парой фраз, выяснили, что на футбол ни один из нас больше не ходит, и расстались.

Иногда меня спрашивают, почему я всегда против власти, мол, если в двадцать лет ты не был революционером, у тебя нет сердца, но если в тридцать лет ты не стал консерватором - у тебя нет мозгов. Мне уже давно не тридцать лет, а консерватором я так и не стал. И мозги вроде на месте. Не знаю, революционер я или нет, но то, что я бунтарь, - это точно. Да, окраска моего протеста то и дело меняется, я был анархистом, троцкистом, национал-большевиком, а сейчас даже сам не знаю точно, кто я. Чтобы как-то определить свое мировоззрение, называю себя правым анархистом. Но никто не может мне сказать, что когда-нибудь, пусть вынужденно, я помогал власти, оправдывал ее действия. Я всегда против власти. Всегда. Почему? Причин много. Но одна их них - ментовская. Власть охраняют менты, вот в чем проблема. Те самые менты, которые не считают для себя позорным бить подростков по шее. Они сделали все, чтобы я возненавидел государство и его слуг еще тогда, когда я гонял за «Зенит», а затем за СКА. Для них я был тогда изгоем, криминальным элементом, отбросом общества. А для меня фанатизм был движением молодежного протеста, вызовом благопристойной публике. И власти.

Я не жалею, что когда-то пришел на стадион и сел на фанатский сектор. Конечно, я вижу все недостатки фанатской субкультуры. Недостатки - это мягко сказано. Пороки! Фанатизм абсурден сам по себе, по своей сути. Какие-то парни бегают по полю, получая за это миллионы, а ты тратишь свои силы и здоровье, рискуешь порой, поддерживая их. Это - абсурд. Но и сама жизнь - это абсурд, нелепость. И чтобы легче переносить абсурд нашей жизни, мы должны ее чем-то раскрасить, придать ей видимость смысла. Фанатизм был моей первой попыткой в деле этой раскраски.