Глава 3. РЕЖИМ СЕКРЕТНОСТИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 3.

РЕЖИМ СЕКРЕТНОСТИ

«Я видел, как вели на допрос Сиднея Рейли». Мэтр приключенческой прозы чуть улыбнулся, заметив удивление в глазах собеседника. Ленинградский писатель Михаил Хейфец познакомился с Романом Кимом зимой 1967 года на встрече в местном отделении Союза писателей СССР. Слово за слово, обсудили и только что вышедший на телеэкраны фильм «Операция “Трест”» — историю ареста чекистами в 1925 году британского суперагента Сиднея Рейли. Ким посетовал, что сценарий доверили писать не ему: «Я же всех персонажей лично знал…»{60}.

Персонажи «Треста» — это прежде всего начальник советской контрразведки Артур Артузов, разработавший операцию по заманиванию Рейли в СССР, и его заместитель Владимир Стырне. Но что могло связывать молодого преподавателя японской истории и языка с одной из самых секретных советских служб и ее руководителями? Только секретная служба. Как выпускник Дальневосточного университета оказался в центральном аппарате ОПТУ — Объединенного государственного политического управления, преемника ВЧК?

Вернемся обратно во Владивосток.

* * *

«Город, переживший многое за период интервенции, сохранил весь свой капиталистический уклад, с частной торговлей и частными предприятиями, кабаками и развлекательными заведениями, — вспоминал оперуполномоченный Приморского губотдела ГПУ Иван Булатов, прибывший из Читы (15 ноября 1922 года Дальневосточная республика присоединилась к РСФСР, и Госполитохрана ДВР влилась в структуру ГПУ). — А если к этому прибавить еще наличие множества иностранных торговых и иных представительств, сотрудники которых усиленно занимались разведывательной работой, то можно понять, какая работа ожидала нас здесь»{61}.

Отделение «Тохо» закрылось, Отакэ отбыл в Токио. Роман Ким усиленно готовился к экзаменам. Он рассчитывал остаться преподавать в университете. Научная карьера, помимо самореализации, была для него единственным способом содержать семью — жену-студентку и престарелого отца. Ректор ГДУ Владимир Иванович Огородников благоволил Киму и в январе 1923 года продвинул его на пост секретаря Дальневосточного отделения Всероссийской ассоциации востоковедения{62}. Ким на тот момент числился секретным сотрудником ГПУ.

«Сам я никогда бы на эту работу не пошел», — уверял Роман Николаевич, будучи под следствием. На исходе ноября 1922 года к нему домой заглянул Борис Богданов, учившийся на китайском отделении восточного факультета и уже служивший в губотделе ГПУ. «Он сказал, что [мне] доверяют как хорошему и преданному работнику…» На доследовании в 1945 году Ким добавил, что ему «польстило предложение работать в органах ГПУ… Вначале мне заявили, что я буду составлять обзоры, делать экспертизы, выполнять ответственные переводы и т.д., что меня как япониста вполне устраивало. В дальнейшем, когда мне поручили выполнять специальные задания — знакомиться с влиятельными японцами во Владивостоке и выявлять их взгляды и настроения, это меня заинтересовало и с точки зрения детективной»{63}.

— Разве у вас было к этому стремление? — удивился следователь.

— Да, — коротко ответил Ким.

Не понять, придумал ли он такое объяснение или по прошествии лет подвел итог, дав простое определение давнему интересу. Своим будущим коллегам по Союзу писателей СССР Ким в 1947 году рассказывал о романтике раскрытия тайны, удовольствии от победы логики над тайной и о том, что разведчики «тоже работают путем логики»…{64}

В чем нет сомнений — контрразведчиком Ким стал не из идейных соображений. Пламенным революционером он не был. В анкете протокола допроса Кима в 1937 году в графе «Сведения об общественно-политической деятельности» значится: «Не вел никакой». Занимая в аппарате ОГПУ — НКВД должность, связанную с заданиями государственной важности, он даже не пытался вступить в партию. В статьях о пролетарской литературе (японской) и «задачах оборонных писателей» (советских) не цитировал ни Ленина, ни Сталина, и не написал ни строчки о достижениях и всемирно-исторической миссии страны победившего социализма.

«Корейцу, так же как и ирландцу, трудно быть непогрешимо объективным, когда речь идет о соседних островитянах», — заметил Ким в предисловии к одному из своих сочинений. Он едко отзывался о банзай-патриотизме и в то же время восхищался литературой и искусством Страны восходящего солнца. Кажется, Роман Николаевич не лукавил — на сотрудничество с ГПУ он согласился, чтобы изучать Японию, но с теневой стороны. Та рискованная игра, вкус которой он почувствовал в годы Гражданской войны, менялась на менее опасное, но более сложное интеллектуальное противоборство, каким является контрразведка. Предполагал Ким или нет, что правила на этом поприще отличаются от обыденных представлений о нравственности, но он принял их.

Выпускник токийского колледжа, прекрасно знающий язык, традиции и привычки японцев, студент-востоковед из уважаемого университета, бывший сотрудник японского информационного агентства, знакомец консула Ватанабе и к тому же «свой человек» в корейской общине — лучшего агента чекистам было не найти. Приморские чекисты подозревали, что после ухода японских войск из Приморья разведывательная работа перешла в ведение японского генконсульства. «Особую заботу вызывала оставленная интервентами агентура. Занимался ею Иоган Ломбак, — рассказывал Иван Булатов. — Помню, нам удалось добыть весьма ценные материалы, которые уличали японских дипломатов в их шпионской деятельности». По словам Романа Кима, связь с ним поддерживал начальник отделения ПримГПУ Ломбак{65}.

«Ватанабе был офицером Генерального штаба, — утверждал в своих мемуарах полковник КГБ Дмитрий Федичкин, служивший в 1923–1924 годах уполномоченным, а затем заместителем начальника отделения ПримГПУ. — В нашем распоряжении было немало документов, изобличавших его и сотрудников консульства в шпионаже — военном, экономическом, политическом»{66}.[7] В конце 1922 года во Владивосток прибыл секретарь МВД Японии Катами Такэо для сбора информации об антияпонских планах и настроениях приморских корейцев. Действовал он через корейских агентов, а поскольку некоторые из них работали на ГПУ, то чекисты взяли Кагами под наблюдение и в апреле 1923 года пресекли его деятельность{67}.

Тем, что японцы вербовали осведомителей, прислугу, переводчиков среди корейцев, пользовалась еще царская контрразведка, большевистская разведка в годы интервенции и чекисты после победы советской власти. У ПримГПУ имелись агенты-корейцы среди обслуживающего персонала японского генерального консульства. «Особенно нам помог молодой парень Ким, — вспоминал Дмитрий Федичкин. — Он много видел и многое знал о работе консульства и о делах его сотрудников. А его не замечали, как не замечают вещь в доме, предназначенную лишь для того, чтобы служить господину». В 1923 году благодаря сигналу от Кима (разумеется, лишь тезки Романа Кима) чекистам удалось задержать во владивостокском порту японского разведчика — бывшего белого офицера, шпионившего в Приморье под видом коммивояжера или странствующего монаха. Разведчика пытались вывезти за границу в дипломатическом багаже{68}.

Степень участия Кима во всех этих разоблачениях неизвестна. По всей вероятности, он не только пользовался своими знакомствами среди японцев, но и был вовлечен в работу с корейской агентурой.

ПримГПУ удалось установить, что секретарь японского общества во Владивостоке, правление которого объединяло представителей крупнейших торговых фирм, является резидентом разведки. Агентурная сеть была нацелена на сбор сведений о воинских частях в Приморье и во Владивостоке, вплоть до выяснения, сколько корейцев служит командирами в Красной армии. Чекисты разом ликвидировали ее в марте 1924 года, арестовав еще и коммерсанта, руководившего работой агентов. Он оказался бывшим начальником штаба японской военной разведки во Владивостоке{69}.

Если Ким, обосновавшись в Москве, и узнал об успешном завершении операции, то вряд ли сожалел о своем неучастии.

* * *

В феврале 1923 года Ким получил письмо от Отакэ. Бывший шеф сообщал: «Тохо цусинся» открывает корпункт в Москве, назначает его своим представителем, и он предлагает Роману должность секретаря. Ким доложил о письме начальству. Спустя три недели, после консультаций с Центром, Каруцкий ответил: надо согласиться и «выехать в Москву с целью агентурной разработки Отакэ». Пока руководство размышляло, Ким повторно получил приглашение — на этот раз через Хироока, корреспондента «Тохо» во Владивостоке. Уезжать он не хотел, не желая ломать только-только начатую карьеру япониста, но последовал приказ — ехать{70}.

Ким успел прочитать в университете одну-единственную лекцию. Сохранился отзыв декана восточного факультета Гребенщикова от 10 мая 1923 года: «Серьезное знакомство с первоисточниками по японскому и китайскому языкам, уменье распоряжаться материалами, правильный научный подход к таковым, наличие критического отношения к источникам — вот те основные элементы подготовленности Р.Н. Кима, выявленные им в своей пробной лекции. Считаю, что лекция проведена весьма удовлетворительно и что в лице Р.Н. Кима восточный факультет приобретает вдумчивого и серьезного работника»{71}.[8] В том же мае «вдумчивый работник» распрощался с альма-матер и, получив от Хироока весьма весомое жалованье и подъемные (около 500 рублей золотом в пересчете на довоенный рубль), отбыл в Читу. Там он встретился с Отакэ, прибывшим из Харбина. И Отакэ, и Ким были с женами. «Ким мне говорил, что работает в ГПУ и засекречен, а что делает, не говорил, — вспоминала Зоя Заика. — Полагаю, что он ехал в Москву по заданию ГПУ».

В столице все вместе сначала поселились в гостинице «Княжий двор», позже Ким снял для себя и супруги квартиру на Трифоновской улице. Через неделю по прибытии его вызвали на Лубянку — к самому Артузову, создателю контрразведывательного отдела Главного политического управления РСФСР (Объединенное ГПУ появится в ноябре 1923 года после образования СССР){72}.

«В маленькой комнате на диване лежал одетым усталый сонный мужчина средних лет, а рядом на стуле, задом наперед, сидел и курил мужчина помоложе, брюнет, раскосый… Лежал Артур Христианович Артузов, а сидел Миша Горб, тогдашние руководители нашей разведки. Мне шел двадцать пятый год, я был недурен собой и одет в мой лучший костюм, что особенно бросалось в глаза на фоне толстовок и тапочек московских студентов. На лице Горба отразилось явное недоброжелательство. Артузов, напротив, с видимым интересом принялся рассматривать меня и мой костюм, не скрывая доброжелательную улыбку.

— Ну, давайте знакомиться. Рассказывайте все о себе. Не тяните, но и не комкайте. Я хочу знать, из какой среды вы вышли.

Я рассказал все честно и прямо о своем происхождении. Горб нахмурился и окончательно помрачнел…

Выслушав мой рассказ, Артузов обратился к Горбу:

— Ладно, ладно, Миша, все проверим, все в наших руках. Но товарища мы к делу пристроим. Испытаем в работе, а там будет видно…»{73} Разговор этот в действительности случился не с Кимом, а с будущим разведчиком-нелегалом Дмитрием Быстролетовым в 1925 году, и не на Лубянке, а в одном из московских особняков. Но с приезжим из Владивостока все могло быть ровно так же, и при встрече мог присутствовать Иоган Тубала, ведавший у Артузова контрразведкой на японском и китайском направлениях. Ким ничуть не походил на потенциального контрразведчика — задумчивый юноша с мягкими чертами лица, такие нравятся романтическим барышням. Происхождение, мотивы вызывают вопросы. Но имеются рекомендации, и начальник КРО умел разбираться в людях (в дальнейшем Ким познакомится и с Михаилом Горбом, у них даже будут совместные дела).

Как объяснил Артузов, Отакэ Хирокити «прибыл в качестве неофициального дипломатического представителя с целью подготовить почву для открытия японского посольства». Задача Кима — знакомиться со всей корреспонденцией Отакэ и следить за связями, которые он устанавливает в Москве. При возможности осторожно обрабатывать японца «в просоветском духе». После этой установочной беседы Ким иногда встречался с Артузовым, но в основном «был на связи у Шпигельглаза»{74}.[9] С 15 июня 1923 года он числился переводчиком 5-го (восточного) отделения КРО ОГПУ. Должность была условной, хотя подразумевала знание иностранных языков — так оформляли многих негласных сотрудников ОГПУ и разведчиков-нелегалов.

В Москву Ким привез рукопись «О фашизме в Японии». Работая с японской прессой в белой контрразведке, «ПримТА» и «Тохо», он собрал богатый материал об ультраправых организациях Страны восходящего солнца. Если не обращать внимания на стилистику, типичную для тех лет, все равно заметно, насколько претит автору активность японских «профессионал-патриотов» (пропаганда национального превосходства и беспредельной верности императору, агрессивность ко всем поддавшимся «заморским опасным веяниям», особенно рабочим, отстаивающим свои права) и покровительственное отношение к ним со стороны властей{75}. Статью публикует «Новый Восток» — журнал Всероссийской ассоциации востоковедения.

Для выпускника ГДУ находится должность преподавателя в Московском институте востоковедения им. Нариманова. Издательство «Новая Москва» при Моссовете принимает у него переводы двух рассказов Акутагавы для альманаха «Восточные сборники». На русском языке молодой классик японской литературы печатался впервые. Акутагава Рюноскэ, считавший, что «человеческая жизнь похожа на коробку спичек: обращаться с ней серьезно — смешно, несерьезно — опасно», любивший исследовать парадоксы людских желаний и поступков, был любимым писателем Кима. «Акутакава славится своими short stories, некоторые из них по совершенству композиции и техники выполнения могут сравниться с рассказами Чехова, Мопассана, Генри, Замятина и др. мастеров новеллы. Во многом Акутакава подражает Анатолю Франсу, от которого перенял иронический тон, любовь к сентенциям, пропитанным изящным скептицизмом, и умение стилизации. Язык его рассказов в высшей степени прост и ясен, и тому, кто хочет ознакомиться с лучшими достижениями новейшей японской прозы, необходимо обратиться к произведениям этого писателя»{76}.

В 1924 году у Романа Кима рождается сын. Довольный отец нарекает младенца едва ли не самым необычным именем из тех, что мог выбрать — Аттик (имя древнегреческого корня, носили которое и знаменитые римляне, и христианские мученики).

Ким и Отакэ окончательно сдружились, вместе они даже снимали под Москвой дачу на лето. Японская газета «Osaka Asahi» (по всей вероятности, при посредничестве Отакэ) опубликовала очерк Кима «Новейшая японская беллетристика». И в то же время… «Имея задание ОГПУ быть в курсе всех его русских и японских связей, я систематически сообщал о всех, кто вызывал подозрения. У Отакэ я пользовался доверием, и он мне открыто, иногда намеками, сообщал о характере его знакомств…» Так, Ким доложил руководству, что профессор Института востоковедения Михаил Попов, приставленный к Отакэ от НКИД заверять переводы телеграмм из Токио на русский язык, «дает за деньги чистые бланки со своими подписями», а Кодама, секретарь основателя Компартии Японии Сэна Катаямы, жившего тогда в Москве, собирается бежать из СССР. Московский сотрудник «Тохо» Павел Шенберг признался Отакэ, что получил от ОПТУ задание «освещать» его деятельность. Ким сообщил об откровениях Шенберга, журналиста арестовали и осудили на пять лет лишения свободы{77}.

Как Роман Ким мог жить настолько двойной жизнью? Понять непросто. Акутагава бы призадумался.

* * *

«Высокие договаривающиеся стороны торжественно подтверждают свое желание и намерение жить в мире и дружбе друг с другом, добросовестно уважать несомненное право каждого государства устраивать свою собственную жизнь в пределах своей же юрисдикции по своему собственному желанию, воздерживаться и удерживать всех лиц на их правительственной службе и все организации, получающие от них какую-либо финансовую помощь, от всякого открытого или скрытого действия, могущего каким бы то ни было образом угрожать порядку или безопасности какой-либо части территории Союза Советских Социалистических Республик или Японии, — гласила Конвенция об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией, подписанная в Пекине 20 января 1925 года. — Ни одна из высоких договаривающихся сторон не будет разрешать присутствия на территории, находящейся под ее юрисдикцией: а) организаций или групп, претендующих быть правительством какой-либо части территории другой стороны, или б) чужеземных подданных или граждан, относительно которых было бы обнаружено, что они фактически ведут политическую работу для этих организаций или групп»{78}.

15 июля 1925 года посол Японии в СССР Танака Токити вручил верительные грамоты наркому иностранных дел Георгию Чичерину. По завершении церемонии сотрудники японского посольства сфотографировались на балконе здания НКИД на Софийской набережной, на фоне Большого Кремлевского дворца. Двенадцать человек во главе с Танакой. Был ли среди них тот, кто вскоре вольно или невольно стал источником информации КРО ОГПУ, мы вряд ли узнаем. Роман Ким признавался, не раскрывая подробностей, что по заданию ОПТУ неоднократно встречался с Сасаки Сейго — вторым секретарем посольства в середине 1920-х. В архивных материалах упоминается, что Ким с 1926 года был причастен к добыванию секретных японских документов{79}. Так или иначе, в руках у Артузова оказалась копия инструкции Генштаба Японии военному атташе в Москве, датированной 11 декабря 1925 года:

«1. Собирать материалы, касающиеся организации войск в мирное время для определения организации Красной армии в военное время.

2. Собирать материалы для установки особенностей тактики Красной армии.

3. Изучать военное снаряжение Красной армии…

4. Собирать советские материалы для установки квалификации и характеристики офицерского и рядового состава Красной армии.

5. Собирать материалы об организации связи в Красной армии и о постановке разведывательной работы.

6. Собирать материалы… характеризующие общее положение Сибирской ж. д. и железных дорог Европейской России, для определения провозоспособности людского состава и военных материалов в военное время из Европейской России по Сибирской ж. д.

7. Изучать мероприятия Советского правительства в отношении советских национальных республик и отношение последних к центральному правительству для определения вопроса о возможности использования национальных меньшинств Советской России во время войны.

8. Ввиду того, что идеологическая пропаганда Советской России в отношении иностранных государств, а в особенности в отношении Японии имеет тесную связь со стратегическими заданиями, на втором месте после собирания военных секретных сведений ставить собирание материалов по этому вопросу о пропаганде (внутри и вне СССР) наряду с агентурными сведениями военного характера. Обращать особое внимание на материалы по Китаю, ввиду того, что позиция СССР… имеет в связи с нынешним положением в Китае колоссальное значение для дела государственной обороны Японии»{80}.

Несмотря на все заверения о мире и дружбе, Япония считала Советский Союз одним из главнейших внешних врагов. В 1923 году в Токио на совещаниях военно-политического руководства империи были определены направления японской экспансии на будущее: южное предполагало борьбу с США за господство на Тихом океане, северное — подчинение территорий на востоке Азии, прежде всего Маньчжурии и советских Приморья и Приамурья{81}. СССР воевать с Японией не собирался, но не отказывался от подготовки мировой революции посредством всемерной поддержки коммунистических организаций в капиталистических странах. В том числе в Азии. Летом 1924 года в Москве прошел V Конгресс Коммунистического Интернационала, принявший резолюцию по вопросам тактики: «Необходимо обратить гораздо больше, чем до сих пор, внимания на Восток… В Индии, Японии, Китае, Турции за истекший период создались первые ячейки коммунистического движения. Коминтерн должен уделить самое усиленное внимание этому движению [как составной части] того великого освободительного движения, которое только и может привести к победе революции… в мировом масштабе»{82}.

* * *

В 1926 году Отакэ Хирокити, завершив дела, отбыл в Токио. Ким, оставшись без секретарской зарплаты, переехал с женой и маленьким сыном в комнату, предоставленную от Института востоковедения в коммунальной квартире на улице Энгельса, 57.

Он сочиняет статьи по японской истории и литературе для энциклопедий и журналов. Переводов новелл Акутагавы у Кима набирается на целый сборник (издавать книгу в 1929 году собиралась «Федерация», но по неясным причинам выпуск не состоялся). Борис Пильняк, писатель известный и оригинальный, предложил Киму подготовить комментарии-глоссы к своей книге очерков «Корни японского солнца». И Роман Николаевич постарался — прошел по грани между серьезностью и легковесностью, подготовив умные и занимательные заметки о самураях, иероглифах, японском театре, живописи, эротике, сказочных существах, современной Японии. Одну из глосс стоит процитировать большими фрагментами — ее стиль и содержание многое говорит о взглядах и настроениях автора. 

«Два принципа кардинальных, всеопределяющих, лежат в основе бусидо-этики японских самураев… Беззаветнейшая преданность господину своему, т.е. чувство великого долга перед сюзереном, и вытекающее отсюда неумолимое последовательное до конца презрение к смерти, торжественный отказ от всякого страха перед небытием; эти два принципа — наивысшего долга и величавого пренебрежения к смерти, эти опорные колонны самурайской идеологии с неустанным рвением и тщанием укреплялись и полировались в течение семи феодальных столетий, и что удивительного, если эти колонные принципы были доведены до небывалой прочности и слепящего блеска и вызвали шумное изумление европеян, в XIX веке вторично открывших Японию; что удивительного, если в течение семи веков изо дня в день, из часа в час представители правящего класса словом и делом демонстрировали свое неистощимое презрение к смерти, измывались над ней, как над последней девкой из Кандаских лупанарных бань, и напряженной волевой гимнастикой вытравили дочиста из своих душ всякий страх перед призраком безносой; к этим двум принципам-доминантам неразрывно примыкает третий, заключающийся в доведенном до пределов стоицизме, непроницаемой охране своей души от чужого взора, замуровывании всех своих чувств под неподвижной маской лица, ибо преданный самурай, готовый в любой момент швырнуть свою жизнь без сожаления, как лопнувшую сандалию, к ногам владыки, должен переносить молча все лишения и никогда не выказывать наружу презренных судорог души… Когда мы говорим о бусидо в его феодалистическом и сегодняшнем банзайпатриотическом аспектах, взор невольно останавливается на выпуклых одиозных очертаниях и не хочет итти дальше вглубь, сквозь наружную, густо наляпанную, лакировку; но не следует с торопливым нетерпением делать сокрушительный вывод… Но неужели же в нем, питавшем в течение стольких столетий один из культурнейших народов мира, нет ничего, ничего, что могло бы быть нами, неяпонцами, — корейцами, китайцами, русскими, европейцами, — принято хотя бы с кое-какими осторожными оговорками или, может быть, даже сочувственно оправдано? На это отвечаем: есть. Для этого надо взять те два основоположных принципа самурайской морали, выхватить их из контекста феодальной эпохи, освободить их от кожуры классовых атрибутов самурайства и отчетливо отделить от казенно-казарменного культа сына неба; и вот тогда эти два принципа, взятые вне времени, предельно абстрагированные, будут означать: всепоглощающее чувство долга и радостную готовность пожертвовать собой ради дела всей жизни. И сорок семь самураев начала XVIII века, которые знали это чувство долга и выполнили этот долг целиком, без остатка, разве они не достойны искреннего и проникновенного сочувствия? Сорок семь человек, нерасторжимо связавших друг друга братской клятвой; безукоризненно проведших с начала до конца изумительную конспирацию в сплошь шпионском Эдо, сокрушивших все заставы бдительности сиятельного врага; не дрогнувших ни разу с первой минуты заговора до последней секунды жизни; давших незабываемый пример монолитно спаянного коллектива; доведших дело всей своей жизни до испепеляющего конца!»{83}

Благодаря Пильняку молодой профессор-японист появляется в кругу столичных литераторов. Виктор Шкловский, основатель Общества изучения поэтического языка, в письме Юрию Тынянову в 1929 году сообщал: «Просится в ОПОЯЗ один кореец, “опоязовец” Ким. Ты его мог знать по примечаниям, им сделанным к Пильняку, под названием “Ноги к змее”…»{84},[10]

Вот удивились бы литераторы, даже бывалый авантюрист Шкловский, если бы вдруг узнали, с кем имеют дело!

* * *

В любой секретной организации есть сверхсекретные дела. В структуре ОПТУ таковыми занимался Специальный отдел, созданный Глебом Бокием — сумрачным гением тайных операций. Спецотдел ведал криптографией, радиоразведкой, дешифровкой перехваченной переписки, изготовлением конспиративных документов и подчинялся не председателю ОПТУ, а напрямую ЦК ВКГТ(б). Сотрудников Бокий подобрал первоклассных — например, специалистов по шифрам, работавших в царском Министерстве иностранных дел, военной разведке, департаменте полиции. К этой компании в 1927 году присоединился Роман Ким, затребованный в помощь как знаток японского языка: «В Спецотделе ОПТУ я выполнял работы по анализу японских шифров»{85}.

О специфике дешифровки он расскажет в повести «По прочтении сжечь» (время, место и персонажи совершенно другие, но методы работы разведок везде одинаковы): «Специалисты по разгадыванию кодов нуждались в помощи людей, безупречно знающих японский язык. Японоведы должны были подсказывать, какая буква или слово может быть в том или ином месте расшифровываемого текста, — без их консультации нельзя было строить правильные догадки». Именно в 1927 году, как известно из скудной на подробности истории Спецотдела, в ведомстве Бокия «взломали» японские коды и начали читать секретные радиограммы Москва — Токио{86}.

Летом 1927 года (предположительно, в конце июля или в августе) Роман Ким по заданию КРО отправился в Крым, в Балаклаву, «узнавать о ходе работ по подъему “Черного Принца”»{87}. Британский винтовой пароход «Принц», прозванный «Черным», затонул в Балаклавской бухте в 1854 году во время сильнейшего шторма. На его борту находилось 500 000 фунтов стерлингов в золотой монете — годовое жалованье солдатам, осаждавшим Севастополь. Японская фирма «Синкай Когиоссио» предложила советскому правительству поднять этот груз на условии оставить за собой 40% найденных ценностей. Переместив тонны скальных обломков, исследовав остатки корпуса «Принца», японцы нашли всего пять золотых монет и одну серебряную. Сделав вывод, что англичане подняли золото после крушения, представители «Синкай Когиоссио» в конце октября 1927 года свернули водолазные работы.

В том же году Ким потерял отца. Николай Николаевич приехал в Москву в 1924-м, жил в одной квартире с сыном и невесткой. В 1927 году он решил съездить в Приморье, в пути тяжело занемог и скончался в больнице во Владивостоке.

Брак Кима с Зоей Заикой распадался. Трудно сказать, что было тому виной — его постоянная таинственная занятость, взаимное недопонимание или какой-то проступок, но они становились чужими друг другу. Ким рассказывал, что Зоя, болея туберкулезом, часто ездила на юг подлечиться, и на курорте познакомилась с неким Сигизмундом Гилевичем, тоже москвичом. «По прибытии в Москву рассказала [мне] об этом, и мы с ней расстались по-хорошему». Сын Аттик остался с мамой.

Роман Николаевич на самом деле был с головой погружен в работу. Он преподавал японский язык в Институте востоковедения и Военной академии РККА. В 1928 году в Москве прошел VI Конгресс Коммунистического Интернационала, принявший программу с четко прописанной стратегией и тактикой борьбы за диктатуру пролетариата и замену мирового капиталистического хозяйства мировой системой коммунизма. Ким «писал докладные записки для Катаямы, выступал в качестве переводчика на секретных заседаниях ИККИ и Профинтерна, просматривал в порядке контроля бумаги японского сектора ИККИ — всё по заданиям 5 [отделения] КРО ОГПУ». За работой V Конгресса Профинтерна в 1930 году он следил по личному указанию председателя ОГПУ Вячеслава Менжинского{88}.[11]

Разделял ли Ким идеологию страны, в которой жил, и государственной системы, на которую работал? Насколько мне удалось понять, он считал социальные революции закономерным явлением — борьбой между старым и новым, отживающим свой век и нарождающимся ему в противовес. В XX столетии главная революционная сила — пролетариат. Доказательство тому — новое государство на шестой части света. Коммунистические организации появляются по всему земному шару. Рабочие в союзе с «левой» интеллигенцией противостоят эгоизму капитала и диктату капиталистического государства, апофеозом которого является война. Японский империализм — главная угроза миру на востоке Азии, а Советский Союз — та страна, что может сдержать агрессию. Ким и здесь руководствовался своей собственной логикой.

* * *

К моменту развода Роман Николаевич ухаживал за Марианной Цын — молоденькой переводчицей из Всесоюзной научной ассоциации востоковедения. Девушка была красива, умна, самостоятельна: из родной Читы уехала в Петроград учиться оперному пению, но поступила в Институт живых восточных языков на японское отделение, занималась у знаменитого профессора Конрада; получив диплом, перебралась в Москву{89}.

В 1928 году состоялась свадьба. Даже в личной жизни Ким, можно сказать, шел на риск. Представьте себе — сотрудник контрразведки женится на дочери читинского нэпмана, владельца кожевенного предприятия. Да еще в том же году арестованного и осужденного на пять лет лагерного заключения по статье 59.9 — контрабанда с отягчающими признаками. Самуила Цына досрочно освободили за ударный труд и восстановили в гражданских правах, о чем Ким и написал в служебной анкете, добавив, что до 1917 года тесть был кустарем-ремесленником. Он слукавил: Самуил Матвеевич до революции был крупным промышленником — владел слесарно-кузнечной, шубной и пимокатной мастерскими и кожевенным заводом, поставлявшим продукцию Российской императорской армии. При Колчаке избирался в городскую думу Читы, входил в комиссию по налогам, состоял членом Биржевого комитета и Торгово-промышленной палаты{90}. Ким знал о прошлом Цына: на одном из допросов обмолвился о социальном происхождении тестя — «бывший купец». Фабрикант, нэпман, зэк — не самое подходящее родство для сотрудника ОГПУ. Тем не менее после освобождения Самуил Цын с супругой приехал в Москву, и зять прописал их в своей квартире. Может, Ким ничего не опасался, поскольку был на отличном счету у начальства? До 1927 года «состоял на учете бывших белых офицеров, однако по ходатайству КРО ОГПУ с учета снят»{91}. 

В 1930 году Марианну Цын взяли на должность переводчика в ОГПУ. Но не при содействии мужа, а по рекомендации Моисея Аксельрода — ее коллеги по Ассоциации востоковедения, одновременно кадрового сотрудника Иностранного отдела ОГПУ (работал на советскую разведку в арабских странах и Турции){92}. О секретной стороне жизни мужа ей, вероятно, стало известно, когда Ким получил первое звание и чекистскую форму. К 1937 году Марианна состояла переводчицей при 2-м отделении 3-го (контрразведывательного) отдела Главного управления госбезопасности НКВД. Она знала «в лицо и по кличкам» некоторых агентов, подчиненных Киму, поскольку Роман Николаевич иногда встречался с ними у себя на квартире{93}. Но даже когда, казалось бы, стало можно откровенничать, Цын в своих мемуарах и беседах с родственниками и знакомыми предельно лаконично вспоминала о бывшем муже: учился в Токио, высококвалифицированный японист, ценился за превосходное знание японского языка, в тюрьме занимался военными переводами. И, что странно, упоминала, будто Ким вернулся из Японии в Россию в сентябре 1923 года — после того, как едва не погиб в дни корейского погрома, случившегося после землетрясения. Почему она так переиначила его биографию? Непонятно. «Марианна Самойловна многое знала, но не обо всем хотела рассказывать», — пояснил мне один ее дальний родственник. Секретность оставляет долгий и прочный след.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.