“Новая женщина”

“Новая женщина”

Пожалуй, ей следовало понять, ведь знаки-то были вполне отчетливые. Во время болезни Эльса Фишер-Бергман каждый день писала мужу, но он никогда не отвечал. Позднее, в феврале 1945-го, когда она поправилась, Ингмар Бергман не захотел, чтобы она и дочь переехали в Хельсингборг. Лучше им пожить у Эльсиной матери, у Эйвор. Конечно, ей это показалось немного странным, но она все равно ни о чем не подозревала, во всяком случае ни о чем такого масштаба. Только когда Бергман сам признался в неверности и попросил развода, до нее дошел размах обмана – он тайком изменял ей и теперь собирался жить с подругой, которую она сама же и порекомендовала себе на замену, точно так же как несколько лет назад она сменила Карин Ланнбю и стала возлюбленной Бергмана.

Я отметил, как лицо Эльсы застыло от боли. Она сидела на кухне за столом, щеки болезненно-красные, детский рот крепко сжат. Потом она совершенно спокойно сказала: теперь тебе придется платить содержание, у тебя есть на это средства, бедняга? Я с горечью ответил: раз я мог платить восемьсот крон в месяц за твой паршивый частный санаторий, то и на содержание наскребу. Не беспокойся, —

пишет он в “Волшебном фонаре”.

В дневниковой записи от 9 февраля Карин Бергман отметила, что ее опасения подтвердились, что ее мысли насчет брака сына были вполне обоснованны. Ингмар от случая к случаю заходил в пасторский дом на Стургатан, и они подолгу разговаривали. Из-за военного времени в столице соблюдали затемнение.

Ингмар пришел в десять, и мы с ним проговорили до двенадцати. Сегодня в городе кромешная тьма, и как никогда чувствуешь, что сейчас мировая война и ночь на земле.

Безжалостное сообщение Ингмара Бергмана вдребезги разбило существование Эльсы Фишер-Бергман. Жизнь жестоко обошлась с ней и ее дочерью. Размышляя, почему так вышло, она думала, что они с Ингмаром были, наверно, слишком счастливы – или воображали, что слишком счастливы. Может быть, их существование казалось ему чересчур идиллическим? Может быть, ребячливость их надежд не выдержала проверки реальностью? Ингмар Бергман упорно держался за своих игрушечных медведей, и, может быть, эти мягкие игрушки, как и чтение вслух “Винни-Пуха” в абрахамсбергской квартире, символизировали трудность разрыва с идиллией детства, неспособность решительно шагнуть во взрослую жизнь, требующую полной ответственности. Размышляла Эльса Фишер-Бергман и о том, что, возможно, все обстоит куда проще: ее мужу пора было сменить весьма стыдливую и невинную жену с мальчишеским телом на более женственную и сексуальную женщину. Да, она вправду так думала.

И наоборот, ведь можно бы добавить: разрыв с Карин Ланнбю подстегивало стремление уйти от эротико-невротического и несколько опасного существа к скромной и милой женщине отчасти даже материнского типа, то бишь к ней. Складывается впечатление, что бергмановский выбор женщин руководствовался именно этим – он менял партнерш на диаметрально противоположных. Едва успев жениться и стать отцом, он начал искать новую женщину, которую через несколько лет поменял согласно той же модели. Дочь Лена уже взрослой так комментировала бергмановские романы: “Папа всю жизнь ищет собственную мать”.

В “Волшебном фонаре” он пытался сам поставить себе диагноз:

Я не знаю того человека, каким был сорок лет назад. Неприятные ощущения так глубоки, а механизмы вытеснения действовали так эффективно, что я с трудом вызываю этот образ. Фотографии в данном случае мало чего стоят. Они показывают только маскарад, укоренившийся маскарад. Если я думал, что на меня напали, то отбивался как испуганная собака. Никому не доверял, никого не любил, ни по ком не тосковал. Был одержим сексуальностью, вынуждавшей меня к постоянным изменам и непроизвольным поступкам, все время терзался желаниями, страхом, тоской и угрызениями совести. То есть был одинок и разъярен. Работа в театре немного смягчала напряжение, которое отпускало лишь в краткие мгновения пьяного дурмана или оргазма.

Жестоко откровенное признание, разоблачающее молодого человека, которому, собственно, не мешало бы воздержаться от романов с женщинами, пока он не пройдет серьезное лечение.

В конце мая, без малого через месяц после капитуляции Германии, Ингмар Бергман позвонил матери и сообщил, что они с Эльсой твердо решили развестись. К этому известию в семье отнеслись отрицательно, и некоторое время пастор отказывался принимать сына. Похоже, Ингмар Бергман встречался с матерью, только когда пастора не было дома:

Семейное счастье, по всей видимости, не для нас. Ах, малютка Лена! […] Ингмар заходил ко мне ненадолго сегодня вечером. Сердце разрывается при мысли, как он выглядит. “Точь-в-точь узник Грини [нацистский лагерь для перемещенных лиц под Осло. – Авт.], только что вышедший на свободу”, – говорит Даг. Тощий, заросший щетиной, с горящими глазами, снедаемый мучительной тревогой. Куда это приведет? Бедные дети! Обладать искрой гения и одновременно так тяжко за нее расплачиваться. Ужасно, что нельзя распахнуть двери дома и помочь ему привести все в порядок. Но в нынешней ситуации это невозможно, из-за Эрика.

Официальный бракоразводный процесс начался с подачи заявления о раздельном проживании, которое хельсингборгский городской суд назначил на 4 декабря 1945 года. Юридически развод был окончательно оформлен лишь в 1947 году. Ингмара Бергмана суд обязал ежемесячно выплачивать 200 крон дочери Лене, впредь до ее девятнадцатилетия.

Итак, когда он познакомился со своей новой женщиной, она состояла в браке с Кристером Стрёмхольмом. По словам Бергмана, Эллен сразу же забеременела. Эва Юсефина родилась 5 сентября 1945 года. Но кто ее отец? Ни муниципальные, ни церковные документы не дают однозначного ответа.

Эллен Холлендер и Кристер Стрёмхольм поженились 9 сентября 1944 года в Карлстаде. Согласно информации из разыскного полицейского архива, они планировали поселиться в Хельсингборге, где Эллен работала в городском театре под началом Ингмара Бергмана. На одном из допросов Кристер Стрёмхольм сказал, что изучал живопись у профессора Отте Шёльда и Исаака Грюневальда в Академии художеств, а затем зарабатывал на жизнь как художник. В начале 1945-го он начал издавать журнал “Шведский балет”, где сотрудничали его жена и Эльса Фишер-Бергман.

По словам Ингмара Бергмана, он и Эллен Стрёмхольм вступили в близкие отношения сразу после того, как она 9 сентября 1944 года вышла замуж, и в результате она “немедля” забеременела. То есть, учитывая время рождения дочери, произошло это в конце года.

Шестого сентября 1945-го, на следующий же день после родов, Эллен Стрёмхольм подала заявление о расторжении брака. Официальным поводом послужило то, что ее муж, впоследствии всемирно известный фотограф, разрушил брак прелюбодеянием, как говорили в ту пору. Редактор (так его официально называли, поскольку он издавал “Шведский балет”) Стрёмхольм ранее имел интимные отношения с двумя другими женщинами и с одной поддерживал их по-прежнему, что и признал в ходе слушаний в стокгольмском городском суде.

По метрическому свидетельству, выданному хельсингборгским приходом Марии и приложенному Эллен Стрёмхольм к судебному иску, у них был общий, но некрещеный ребенок, девочка, родившаяся 5 сентября, и суд записал: “…как бесспорно отмечено, никто из супругов ранее в разводе не был, и в браке они не имели других детей, кроме означенного в вышеупомянутом метрическом свидетельстве”. В книге записи рождений и крестин Стрёмхольм значился как отец Эвы, а ноябрьская выписка из книги регистрации браков указывает, что имеется “живой ребенок (общий для супругов)” моложе пятнадцати лет.

Поскольку, когда родилась Эва, Кристер Стрёмхольм еще состоял в браке с Эллен, его автоматически зарегистрировали как отца девочки. После рождения ребенка Эллен могла ходатайствовать о разводе, не рискуя, что закон сочтет Эву внебрачным ребенком, тем самым она обеспечила ей право рождения, а также устранила риск, что девочку будут называть “безотцовщиной” или “приблудной”.

Такая игра продолжалась весьма долго. Через семь лет после рождения Эвы викарий Бенгт Ольберг из прихода Эргрюте вновь подтвердил, что Эва Стрёмхольм “дочь ред. Туре Кристера Стрёмхольма”. В 1951 году Ингмар Бергман ходатайствовал о ее удочерении, и в 1956-м его ходатайство было официально удовлетворено.

Как же Карин Бергман отнеслась к тому, что ее сын второй раз стал отцом, да еще и вне брака? В дневнике нет даже намека, что она вообще знала об этом. В тот день, когда родилась Эва, она записала, что муж напомнил ей, что ровно шесть лет назад их младший сын в гневе ушел из дома. Матери казалось, сын очень отдалился и не желал говорить о своей внутренней жизни, по крайней мере с родителями. Во время короткого визита в Стокгольм в январе 1946 года он держался странно и выказал крайнюю бесцеремонность. “Он не отдает себе в этом отчета, просто гнет свою линию. Сумеет ли какая-нибудь женщина долго его выносить?” Возвращаясь в Хельсингборг, он забрал с собой всю напряженность, и Карин могла перевести дух: “Он уехал, и все успокаивается. Уму непостижимо, что это тот самый тихий приветливый ребенок, каким я помню его в детстве”. Родительская неспособность осознать и принять, что ребенок вырос и живет собственной жизнью, не спрашивая у родителей ни разрешения, ни совета. А может, просто естественная грусть, печаль по утраченному.

Но ни слова о том, что сын опять стал отцом.

Эллен появилась в дневнике Карин Бергман лишь в начале февраля 1946 года, когда она узнала от Эльсы Фишер-Бергман о случившемся:

Пока что, как обычно, знаю об этом я одна. Но ужасно хочу рассказать обо всем Эрику. Я, конечно, знала, что Ингмар очень отдалился от нас, но даже не предполагала, что настолько. […] Скоро я не выдержу! […] Мы с Эриком встали спозаранку, чтобы встретить Ингмара. Жаркий камин и чай в салоне и огромная тишина воскресного утра. Откровенный разговор с Ингмаром. Мы сказали ему, что в курсе его обстоятельств. Пытались говорить и действовать справедливо по отношению к нему. Может, пойдет ему на пользу, по крайней мере в будущем.

Но спустя несколько дней, разговаривая с Ингмаром по телефону, она почувствовала в его голосе жесткие и холодные нотки, хотя он старался быть дружелюбным.

“Новая женщина”, как видно, человек весьма жесткий. Боюсь встречаться с нею, но одновременно чувствую, что должна.

Четвертой постановкой Ингмара Бергмана в Хельсингборгском городском театре стало новогоднее ревю “Крискрас-филибом”, с балетными номерами в хореографии Эллен Лундстрём (после развода она опять взяла эту фамилию). Наверно, экс-жене Эльсе Фишер-Бергман было очень обидно, она ведь мечтала поставить вместе с Ингмаром именно новогоднее ревю.

По замыслу Бергмана, наряду со всем прочим театр должен предложить зрителям смех, шутки, дружелюбие и юмор; теперь это “важнее, чем когда-либо”, писал он осенью 1945 года в своего рода программном заявлении.

Бесспорно, куда более приятная задача – привести людей в легкое настроение, сделать их по-настоящему веселыми, а не грустными и задумчивыми. […] Коль скоро театр стремится истребить печаль, уныние и иную подавленность, хотя бы на несколько коротких вечерних часов, то мы с удовольствием присоединяемся.

Наверно, стоит вспомнить эти строки, учитывая позднейшую – прижизненную и посмертную – бергмановскую репутацию как режиссера-зануды, закосневшего в религиозных и экзистенциальных раздумьях.

Легкую сторону своей личности он явно показывал родителям крайне редко. Однако нет никакой уверенности, что они бы оценили ее по достоинству. Когда состоялась премьера его второго фильма, “Кризис”, где он дебютировал и как режиссер, Эрик, Карин и Маргарета пошли посмотреть картину. Фильм основан на пьесе “Самка” датчанина Лека Фишера, которую Бергман именует умелым публичным развратом – за красивой, но наивной приемной дочерью учительницы музыки из маленького городишки ухаживает любовник ее биологической матери. Поскольку же он брался за “любое дерьмо”, лишь бы сделать фильм, то не колебался ни секунды. Экранизировал бы и телефонный справочник, если б кто попросил.

Поэтому рецензии “Дагенс нюхетер” и “Свенска дагбладет”, вероятно, стали для него сюрпризом. Они оказались лирическими.

Мне кажется, Ингмар Бергман здесь – ответ на молитвы, если не сказать на с годами все более назойливое нытье по поводу шведской кинематографии. Ведь ей необходимы личности, которые держат произведение в кулаке, так все твердили; нам пора отказаться от штамповки примитива с кучей поваров, косящихся на публику. […] “Кризис”, вне всякого сомнения, самый большой, самый дерзкий и самый осознанный шаг из утиного пруда, каким так долго было шведское кино”, —

писала Барбру Альвинг в “Дагенс нюхетер”.

Некто У. См. в “Свенска дагбладет” отмечал:

“Кризис” Ингмара Бергмана – дерзко реалистичный, разумно анализирующий, яркий и увлекательный рассказ о совершенно будничных вещах. […] Незатейливая драма передана в головокружительном темпе и с массой деталей, создающих настроение. Фильм включает сцены, которые, можно прямо сказать, не уступают высоким достижениям, какие нам доводилось видеть на киноэкране. […] Режиссерский выбор актеров по-своему вызывает неменьшее восхищение, чем сама актерская работа. […] Иными словами, “Кризис” – это событие. За такие фильмы хочется сказать спасибо. Особенно когда их делают не где-нибудь, а в Швеции.

Георг Свенссон в “Бонньерс литтерера магасин” присоединился к критическому отзыву самого Бергмана:

Нижеподписавшийся со своей стороны должен сказать, что редко видел фильм более неудачный, лживый и скучный. […] В бергмановской фантазии сквозит что-то необузданное, нервно несдержанное, вызывающее тревожное впечатление. Он бросается от одной крайности к другой и, похоже, совершенно не способен поддерживать нормальное психическое состояние.

Уже второй раз собственная семья Бергмана посмотрела его работу для экрана. Что же думала Карин Бергман по поводу режиссерского дебюта сына?

Ему, конечно, есть что сказать, и в общем там столько от него самого, что порой становится больно. Больше всего меня тронула Дагни Линд в роли матери. […] Сегодняшние газеты полны хвалебных слов о фильме Ингмара. Однако есть и такие, что задают вопросы и критикуют, но все согласны, что фильм отмечен гениальностью и новизной. Оправдает ли он все эти ожидания? Создаст ли в жизни что-то по-настоящему значительное?

Стина Бергман, начальница сценарного отдела “Свенск фильминдустри”, на следующий день после премьеры позвонила в пасторский дом и сказала Карин, что, как ей кажется, Ингмар, ее подопечный, прямо-таки пугающе похож на ее мужа, давным-давно покойного Яльмара Бергмана.

В Хельсингборге у Ингмара Бергмана была квартира, но жил он там редко. Большей частью они с Эллен обретались в ее квартирке “наискосок через улицу, с уборной во дворе”, и питались готовой едой, купленной в бакалейном магазине, рассказывал он в радиоинтервью 1985 года.

Карин Бергман довольно долго старалась разобраться, что могут означать для сына отношения с Эллен Лундстрём. Надеялась, что это по-настоящему всерьез и “сохранится всю жизнь”. Но фотографию Эвы она впервые увидела лишь в начале апреля, когда Ингмар приехал в Стокгольм. Карин Бергман разрывалась между лояльностью к бывшей жене сына, Эльсе Фишер-Бергман, которой очень сочувствовала, и сознанием, что так или иначе ей не миновать встречи с “новой женщиной”, как она окрестила Эллен Лундстрём. Даже в дневнике, видимо, еще не могла называть ее по имени.

В начале июня 1946 года Карин Бергман поехала в Хельсингборг повидать сына и свою будущую невестку номер два. Она тогда гостила в Сконе у друзей и проснулась ни свет ни заря, в нервном напряжении перед встречей. Ингмар Бергман встретил мать на автобусной остановке. Он явно был рад и сердечно улыбался, шагая с нею на квартиру, где вместе с дочерью Эвой ждала Эллен, опять беременная. Малышка Эва, которой сравнялось уже девять месяцев, произвела на Карин Бергман до боли глубокое впечатление. “Большие, бездонные, печальные глаза, неотрывно следящие за мной”, – записала она вечером в дневнике.

Ингмар Бергман показал матери театр, да и в целом день прошел благополучно: “Во всех наших разговорах царило полное взаимопонимание”. Когда сын по работе уехал в Стокгольм, она осталась у Эллен Лундстрём, и они имели возможность поговорить “по душам”. Карин Бергман сделала большой шаг в знакомстве с будущей женой сына, хотя, по обыкновению, колебалась между крайностями. С большим удовольствием она отметила, что в Эллен чувствуются “надежность и честность”, хотя вместе с тем и некая отчужденность. Однако надеялась, что сын наконец-то встретил человека, который сумеет его вытерпеть.

Если первую жену Ингмар Бергман письмами не радовал, то с Эллен переписку возобновил. Они писали друг другу почти каждый день. Тон посланий бодрый, скорее товарищеский, чем чувственно-тоскующий, а начинались они обычно фразами вроде “Привет, милая старушка” и “Послушай-ка, дядюшка!”, но порой закрадывалось и “Любовь моя!!”.

Новая семейная жизнь Ингмару Бергману как будто бы нравилась. Осенью предстояла работа в Гётеборгском городском театре, и они переехали туда. Другу Херберту Гревениусу он писал:

Сегодня я дома в Гётеборге, отдыхаю. Как замечательно.

Эллен очень мила со мной, все понимает, и нам бесконечно хорошо вместе. Купили пластинку со скрипичным концертом Моцарта, очень красивая музыка. Спим, едим, читаем, разговариваем и слушаем музыку.

В остальном он большей частью был в разъездах. Его творческая энергия совершенно невероятна, темп работы необычайно высок. Он писал пьесы для сцены и для радио, режиссировал свои и чужие пьесы в театрах Хельсингборга, Гётеборга и Мальмё, снимал фильмы и писал сценарии с такой быстротой, которая невольно приводит на ум 10-е годы и огромную продуктивность режиссера Георга ав Клеркера.

Сидя дома, Эллен тосковала по мужу и мечтала, чтобы настал день, когда у него “в голове не будет 80 пьес и 161 фильма”.

Вот несколько примеров их переписки, заимствованные из книги Микаеля Тимма “Страсть и демоны”.

Ингмар к Эллен:

Не знаю, от чего это зависит – от желез внутренней секреции или от чего-то еще, но я постоянно думаю о тебе, и, во всяком случае, будет чертовски приятно увидеть тебя завтра. Да, это письмо, как я понимаю, приедет одновременно со мной самим, так что удовольствие будет двойное – для меня. Кстати, я обещал написать для тебя небольшую вещицу и сдержу обещание, не нарушу его, ведь иначе ты станешь смотреть на меня весьма скептически и думать: этот малый – варвар из мелких контрабандистов, надо его остерегаться. Наверно, ты все же так думаешь, но хотя бы не по моей вине. Из женщин, каких я когда-либо встречал, ты наименее взбалмошная и не дашь себя одурачить моим шутовством (жаль, но и хорошо). Наверно, я все же тебе нравлюсь. Я – Каспер, ужасный чертик из китайских шкатулок, вот так.

Эллен Ингмару:

Каждый день пишу тебе. И ты это знаешь. А что ты соизволил поселиться там, где не растет ни травинки и почта работает лишь спорадически, то я тут ни при чем. Возьми и выйди вон (просто рифмы ради). Когда вернешься домой, я объятиями выжму из тебя Ингмара. И даже больше.

Эллен Ингмару:

Хочу только пожелать тебе доброй ночи – но для тебя, наверно, получится доброе утро. Завтра утром шофер опустит письмо на вокзале. Мы весь день пробыли у Аниты (Моппа в отъезде), и Эва была в восторге, что может посмотреть на других детишек. Эта благовоспитанная юная дама очень хорошо знает, как надо себя вести! Впрочем, ее папа тоже весьма учтивый господинчик, увлеченный добрыми постановками. Только ее противная мамаша скачет в ресторане по столам и громко кричит после хорошего театрального выступления. Правда, сейчас она всего-навсего большая колода, чинно восседает на своей заднице и думает о любимом Ингмаре.

Ингмар к Эллен:

Наверно, естественно, что мы оба станем брать паузы, поступать иначе для таких людей, как мы, было бы странно. Но мне кажется, мы все больше прикипаем друг к другу. Пожалуй, даже в чертовски многих отношениях. Не знаю, но благоприятное положение, в каком я нахожусь сейчас, скорей всего, не будет длиться вечно, аминь. И тогда, верно, придется нелегко. Но я на тебя надеюсь. А раньше никогда ни одному человеку в глубине души не доверял.

Дрались ли они? Бергмановский рассказ, где речь идет о ссоре с рукоприкладством между Каспером (его альтер эго) и Каспериной, намекает, что однажды они сцепились не на шутку. И одно из писем Эллен Ингмару как будто бы подтверждает, что им случалось колотить друг друга, хотя, пожалуй, и не слишком всерьез:

Ты лапочка, а я заслужила взбучку. И ты мне ее устроишь, когда родится Константин [так они называли ребенка, которого она тогда ждала. – Авт.]. Давно ты меня не бил. Теперь можно подраться здесь, на чердаке, и попробовать скинуть друг друга вниз. Когда как следует разозлимся, покраснеем-позеленеем. Победа будет за мной! Но я не хочу. Я хочу обнять тебя и сказать, как сильно тебя люблю… Вообще-то!

В канун осеннего сезона 1946 года Ингмару Бергману предложили поработать режиссером в городском театре Гётеборга. В псевдоинтервью с самим собой, помещенном в программке его последней хельсингборгской постановки, премьеры “Реквиема” Бьёрна-Эрика Хёйера, он говорил, как доволен всем – хельсингборгцами, театром, даже руководством, – и спрашивал себя, что было для него самым приятным переживанием.

Минуты перед премьерой “Макбета”. Все собрались в моем кабинете, уже после второго звонка, в гриме и в костюмах. Немного поговорили о пьесе и почему играем ее. Такой атмосферы не было ни до, ни после. Внезапное глубокое единодушие перед задачей, без личных оттенков. Мы все были очень растроганы и первый акт сыграли из рук вон плохо. Так-то случается. Но было приятно.

Не удивительно, что в “прощальном интервью” Ингмар Бергман упомянул именно “Макбета”. Эта драма занимала в его репертуаре особенное место, и он поставит ее целых три раза. Первую постановку он осуществил еще в 1940-м, всего за несколько дней до немецкой оккупации Дании и Норвегии, она стала тогда аллегорией положения в мире. Позднее, когда Бергман поставил “Макбета” в Хельсингборге, шекспировская пьеса стала в его руках отчетливо “антинацистской драмой, яростным сведением счетов с убийцей и военным преступником”. Наивно-доверчивое отношение к нацизму, казалось, сменилось трезвым анализом. Поэтому весьма странно, что в 1942 году он написал текст к своего рода народной пьесе под названием “Опера”, содержавший резко антисемитский пассаж:

Жил да был там жид-подлюка,

Продавал красивых девок,

А какого черта?

Продавал жидовок —

Водка, водочка, водяра,

Продавал жидовок!!

Двадцатичетырехлетний тогда Бергман использовал эти формулировки, вероятно, как невинно-шутливый штрих в своей гротескной сказке о пьянчуге Водяном. Однако текст получился совершенно в духе нацистов – об алчных и грязных жидах, которых сгоняли в кучу и увозили на истребление. Текст никогда не публиковался.

Заключительным аккордом в автоинтервью из программки к “Реквиему” стал ответ на вопрос, что запомнилось ему как второе по счету печальное воспоминание (на вопрос, что было самым печальным, он не ответил):

Начать как фанатик и закончить как соглашатель. Начать в кипении и закончить с прохладцем. Чувствовать, как добрая сконская диета слоями откладывается в твоей собственной бунтарской натуре. Что ты вполне доволен чем угодно. А если говоришь об этом, то видишь, что люди думают, будто ты корчишь из себя скромника и козыряешь деликатностью.

Ингмар Бергман, без сомнения, покончил с Хельсингборгом и ждал новых задач в другом городе.

Если городской театр в Хельсингборге был блохастой крысиной норой, то Гётеборг мог щегольнуть почти заново отстроенным театром на площади Ётаплатс, в южном конце фешенебельной Кунгспортсавеню, хорошо оснащенным технически и отделанным в элегантном архитектурном стиле 1930-х годов. Благодаря режиссерам Перу Линдбергу, брату Стины Бергман, и Кнуту Стрёму, принято считать, что современный театр начался в Швеции именно там. В годы Второй мировой войны этот театр под руководством Турстена Хаммарена прославился своим явно и дерзко злободневным политическим репертуаром. В 1920-е годы Хаммарен несколько лет возглавлял Хельсингборгский театр, и именно он нанял теперь Бергмана, как обычно, по рекомендации театрального критика и бергмановского почитателя Херберта Гревениуса.

Эллен Лундстрём и Ингмар Бергман поселились в квартире неподалеку от театра и могли пешком ходить на работу и с работы по обсаженным деревьями улицам и через тенистый парк. Отсюда Эллен Лундстрём в августе, на девятом месяце беременности, написала письмо своей будущей свекрови:

Дорогая тетя Карин! Большое спасибо за дружеское письмо. Ингмар, конечно, вкалывает вовсю, чтобы закончить фильм на следующей неделе. То есть 22 августа. Я только что говорила с ним по телефону. Завтра он тоже весь день будет занят. А вообще проводил субботы и воскресенья здесь. Как вы, наверно, читали в газетах, тетя Карин, он собирается поставить в Мальмё “Ракель и сторож кинотеатра”. Он очень этому радуется и начнет репетиции в пятницу на следующей неделе. На 15 сентября назначена премьера, а затем у него останется всего 14 дней на отдых, прежде чем он приступит к репетициям в Гётеборге. Главное, чтобы он отдохнул как следует!! Ему это необходимо. Хотя в этом году он совсем не такой, как прошлым летом. Съемки фильма и все с ними связанное на сей раз прошли гораздо ловчее. Ребенок пока что родиться не соизволил; и если до завтрашнего утра ничего не произойдет, я поеду в Карлстад. Ужасно действует на нервы – день за днем торчать здесь, где словом перемолвиться не с кем, кроме нашей сконской прислуги Юханссон. Вдобавок Эва уже больше месяца не со мной, и это чувствуется. Поскольку Ингмару сейчас сложно отлучиться и, как мне кажется, частые поездки его утомляют, мне, наверно, лучше уехать, куда-нибудь подальше, чтобы он не чувствовал себя “обязанным” спешно садиться на поезд. Пусть спокойно занимается в Мальмё своей пьесой. На случай, если он вам понадобится, тетя Карин, он живет в гостинице “Крамер”. В смысле до 23-го. Позднее он, наверно, числа 15 сентября приедет в Даларну и останется на 14 дней. Надеюсь, он тогда забросит бумагу и перо и всю писанину и просто отдохнет и побездельничает. Еще нам интересно, кто все-таки родится – мальчик или девочка, но, как видно, придется гадать еще некоторое время. Надеюсь, у вас, тетя Карин, все хорошо и за лето вы набрались свежих сил.

С сердечным приветом, преданная вам Эллен.

Письмо на удивление сердечное и трогательно-наивное.

Карин Бергман, должно быть, хорошо скрывала свои подлинные чувства насчет отношениий Эллен Лундстрём и Ингмара Бергмана. Лундстрём крайне мало думала о самой себе, сосредоточивая свои заботы на муже, который работал не жалея сил; несмотря на большой живот, она словно бы прекрасно справлялась со всеми делами, и беременность словно бы не требовала никакого особого внимания. Хотя, вполне возможно, она писала так именно в письме к Карин Бергман, чтобы представить себя этаким идеалом и тем самым завоевать симпатию суровой пасторши, показать себя достойной ее одобрения. Наверно, она заметила, что за прохладной вежливостью Карин Бергман таится сильная неприязнь. И в таком случае действовала правильно.

Через три месяца после первой встречи с Эллен в Хельсингборге Карин Бергман стала бабушкой в третий раз, и не сказать, чтобы ликовала по этому поводу.

Подумать, как было бы замечательно, если б все шло как следует. Ведь есть Эльса и Лена. А сам Ингмар толком ничего не сделал для двух других детей и не стал им по-настоящему отцом. Господи, защити эту новую маленькую жизнь! Его, наверно, назовут Яном. […] Только что написала Эльсе, рассказала ей обо всем. Ах, если бы матерью этого мальчугана была она!

Карин написала и матери младенца, “настолько тепло, насколько возможно, чтобы не сфальшивить”.

Судя по тону дневниковых записей, Карин Бергман очень сердилась, что не имела возможности быть рядом и непосредственно участвовать в самостоятельной жизни сына. Когда затем 11 сентября было опубликовано извещение о рождении, она спрашивала себя, почему Ингмару, а значит, и Эллен Лундстрём надо непременно бросать вызов окружающим, а в особенности причинять боль Эльсе Фишер-Бергман. Поступкам сына она дала весьма суровую оценку. Как раз в то время, когда “Свенска дагбладет” после премьеры “Ракели и сторожа кинотеатра”, которую он как приглашенный режиссер поставил в городском театре Мальмё в сентябре 1946 года, объявила его самым выдающимся драматургом Швеции и он начал получать предложения из-за рубежа, она обвиняла его в том, что он “опозорил нас всех”, и ставила ему в упрек “отсутствие любви к нам, старикам”. С другой стороны, в следующую же минуту она могла восхищаться его открытостью и теплом и радоваться временному перемирию между отцом и сыном. “Вот за это домашнее единство я и борюсь и буду добиваться его любовью и страданиями”.

Итак, Ингмар Бергман второй раз стал отцом вне брака. В пасторской семье это, конечно, было чуть ли не святотатством, во всяком случае, серьезным нарушением христианских правил. Карин Бергман, однако, примирилась. Судя по дневнику, она была довольна, что о помолвке объявлено в церкви, “так что это дело уладится”. Но, как всегда, радость омрачали перепады сыновних настроений и вечные обманы. “Бесцеремонный, буйный, напористый. Ему предстоит узаконить свои отношения с Эллен, с совершенно чужой для нас женщиной. Впрочем, это последнее ничего не значит – лишь бы они хранили верность друг другу и детям, которых имеют. Мысленно я возвращаюсь к Эльсе и Лене. Они оставлены на дороге, оставлены Ингмаром”.

В ноябре Эллен Лундстрём участвовала как хореограф в первой постановке Бергмана для Гётеборгского городского театра, в “Калигуле” Альбера Камю, который был принят не хорошо и не плохо. Но пара Бергман – Лундстрём и сценограф Карл Юхан Стрём наверняка порадовались хвалебной рецензии в “Гётеборгс-постен” под заголовком “Побеждающая молодежь”.

Рождество 1946 года Эрик и Карин Бергман провели вместе с дочерью Маргаретой в Корстеппанском пансионе в Лександе. Поздней осенью Карин поместили в больницу, так как сердце и кровяное давление оказались в плохом состоянии, и теперь ей требовался отдых. Двадцать первого декабря Эллен Лундстрём написала в пансион письмо. Вообще-то она собиралась написать раньше, но не хотела показаться слишком навязчивой. Она сообщила, что им еще не удалось найти квартиру попросторнее, что жили они в тесноте, но все шло пока на удивление благополучно. Ингмар Бергман всю осень был так спокоен и безмятежен, что она едва его узнавала:

Вы, тетя Карин, конечно же понимаете, что он счастлив успехам с “Калигулой”. Он не просто талантлив, но еще и большой мастер. Сейчас он репетирует “День кончается рано”, по-моему, это лучшее из всего им написанного. Пьеса, в которой действительно что-то есть. Содержательная вещь. Премьера состоится 11 янв. Сегодня вечером Ингмар улетает в Стокгольм, чтобы за воскресенье и понедельник еще раз просмотреть сценарий, который продаст “СФ”. Режиссером будет Густав Муландер. Называется фильм “Пазл изображает Эроса”. Тоже хорошая штука. Утром во вторник он едет или летит в Карлстад, где мы встретим Рождество. […] Эва уже ходит и говорит множество слов, да и понимает почти все, что ей говорят. Лучшая игрушка для нее – папа. Ян – малыш замечательный, скоро не поместится в моей корзине. Агукает так громко, что, когда дети одни в своей комнате, не поймешь, кто есть кто.

Когда почти через полгода, 22 июля 1947 года, Ингмар Бергман и Эллен Лундстрём заключили в ратуше Хельсингборга гражданский брак и родителей на церемонии не было, они совершили еще одно отступление от протокола. Но Карин Бергман еще раз доказала свою способность к примирению.

Сегодня по телефону пришла из Хельсингборга радостная весть. Ингмар и Эллен сообщили, что поженились. Я очень довольна. По телефону Эллен была вправду приветлива. Рассказала о новой красивой квартире и как они ждут меня там.

Ингмар Бергман только что вернулся из поездки на Французскую Ривьеру. Звучит всегда шикарно, и, судя по воспоминаниям Бергмана, он роскошно провел время, – но все же. До тех пор он бывал за границей только один раз, девять лет назад в Германии, а теперь вдобавок впервые совершил продолжительный перелет с промежуточной посадкой во Франкфурте.

Поводом для поездки послужил сценарий фильма “Корабль идет в Индию”, по пьесе финско-шведского писателя Мартина Сёдеръельма, которую ему подсунул продюсер Лоренс Мармстедт. Как рассказывает Бергман в “Образах”, автор написал собственный сценарий, однако он оказался неприемлем, и Мармстедт предложил Бергману поехать вместе с ним в Канны – он поиграет там в рулетку, а Бергман переработает сценарий. “Заодно можно будет вкусно поесть и выпить, ну и познакомиться с соответствующими дамами”.

Бергман поселился в маленьком номере на самом верху отеля “Мажестик”, с видом на железную дорогу и два брандмауэра. Развлекались они по-царски, знакомились с колоритными личностями, посещали казино и совершали экскурсии. В письмах домой жене Ингмар Бергман подробно рассказывает о фантастических впечатлениях и о том, в каких длиннущих трапезах он участвовал и сколько разносолов научился поглощать (“Ох и еда. Разжирею как поросенок”). Удивительно, как он умудрился одновременно закончить сценарий, над которым интенсивно работал в течение двух недель.

В мае Бергман вернулся на родину и, судя по дневниковой записи матери, выглядел посвежевшим и веселым. Затем он, стало быть, женился на Эллен, чтобы весьма скоро начать постепенный уход из семьи. Соблазнов для отца маленького ребенка хватало с избытком, и все молодые женщины, которым он давал роли и которых встречал в связи с театром, были для него как бы постоянной приманкой. В марте 1947 года в одном из писем доброму другу Херберту Гревениусу, единственному человеку, которого он “когда-либо мог держать за руку”, он писал:

После премьеры “День кончается рано” случилось чертовски много мерзкого, подлого и отвратительного. Я бродил в пустом пространстве, и злые силы поочередно заполняли мрак. Очень странно угодить в такое положение. Хотя я, пожалуй, этого ожидал. Все шло слишком легко и слишком гладко и было слишком переполнено настроениями. Во всяком случае, я отчетливо вижу, что “молитвенная гомеопатия”, которую я сам себе назначил, не годится и в такой ситуации, как моя, совершенно неудовлетворительна. Разбить мою веру было проще простого. Кто бы это ни сделал. Вероятно, я сам. Мне слишком претят люди вообще и слишком нравятся собственное “я” и собственная чертовщина, чтобы я мог выстроить что-нибудь прочное. Удивительно, когда вдруг словно бы видишь все, как оно есть, знаешь, понимаешь, а затем тебя вдруг сбивают с ног и ты снова под водой. Сделать я могу только одно – честно постараться не слишком упиваться страхом и не увлекаться взбудораженностью и отчаянием. Ну а чтобы отвлечься от абстракций, могу рассказать, что атака началась с девушки. И дальше все покатилось как снежный ком. Девчонка аморальна, истерична, невероятно талантлива, красива и т. д. Таково было начало – и пошло-поехало, и вот результат: ничего непоправимого, но вся постройка тем не менее разрушена. Как я уже говорил, молиться я больше не в силах. Буду очень признателен, если ты помолишься за меня.

Что конкретно случилось и кем была женщина, явно вскружившая ему голову, из письма не видно. Но оно показывает, в каком эмоциональном состоянии он находился и как велик был риск клюнуть на малейшую приманку.

Возвращение к семье и встреча с Эллен Бергман прошли, как он предпочитает отметить в своих мемуарах, торопливо и не особенно удачно. Его обуяла безумная ревность, когда он обнаружил, что жена общается с художницей-лесбиянкой. Однако совместная жизнь продолжалась и давала плоды. Эллен опять забеременела, и они переехали в квартиру побольше в районе новостроек в пригороде Гётеборга. В сентябре Эллен написала свекрови о том, как он счастлив успехом “Женщины без лица” Густава Муландера. Фильм частично основан на истории взаимоотношений Бергмана с Карин Ланнбю.

Он потихоньку привыкает к новой квартире, что – как вам, тетя Карин, известно – обычно требует времени. Пока что он, стало быть, доволен и весел, и каждый день приходят кучи поздравительных телеграмм и благодарных писем от людей, которые посмотрели фильм, —

писала Эллен свекрови. Из разговоров с Эллен по телефону Карин Бергман вынесла впечатление, что в общем и целом все у них хорошо.

Что до “Женщины без лица”, то Карин Бергман пребывала в некотором смятении. Фильм страшный, правдивый и глубоко поучительный. Но прежде всего: “Я знаю Ингмара, и мне известно, какую историю он рассказывает. А вот люди, незнакомые с подоплекой, поймут ли они?” Как бы то ни было, Эрика Бергмана фильм взволновал, что ее порадовало. Когда же Ингмар Бергман в этой связи приехал в гости, он был, как казалось матери, верен себе: непосредственный и ребячливый. “Есть что-то приятное в его невозмутимости, по крайней мере что касается внешнего успеха”.

В октябре 1947 года “Векку-Журнален” опубликовал довольно большую статью об Ингмаре Бергмане. Среди многого другого читатель узнал, что он рассматривал театр как способ освободиться от страха, что сцена была для него рассудочным барьером от темных сил, что он, представитель поколения сороковых годов, разделял жадный интерес к задворкам жизни, где жирные, мерзкие крысы шныряют вокруг помоек.

Величайшее удовольствие он получает, когда ему удается мастерски вплести в представление изощренную деталь, раскрывающую человеческую душу, этакий натуралистический штришок, например, ночной горшок под кроватью, заставляющий публику в партере вздрогнуть. Он любит шлюх и проходимцев. Пожалуй, Ингмар Бергман еще не вполне преодолел тот важный миг в жизни пасторского сына, когда он впервые рискует чертыхнуться, впрочем, у него есть и принципиальное объяснение этой страсти копаться в помойных ведрах души.

Наверно, не такую статью Карин Бергман хотелось бы прочитать в еженедельнике, популярном в ее собственном окружении. Когда журналист поставил риторический вопрос, какой дух царил в пасторском доме и как главный пастор смотрел на интерес сына к театру, и сам себе ответил, что этот дом, вероятно, был не строже других, но даже самая гуманная семейная тирания явно ощущалась восприимчивым и ранимым мальчиком вроде Бергмана как игра на нервах, она записала в дневнике с неопровержимым сарказмом: “Рассуждают о его детстве и юности и считают неоспоримым, что он не мог вписаться в рамки, установленные в доме главного пастора! А я вот думаю, в какие рамки он бы мог вписаться. Все наши дети рвались на свободу, и в первую очередь – Ингмар”.

Когда она вместе с Эриком посмотрела его фильм “Корабль идет в Индию”, он ей решительно не понравился.

Ингмару не следовало снижать планку и снимать вот такое. […] Давненько страх и тревога не наваливались на меня так сильно. Уж не вчерашний ли фильм подсознательно мучил меня, усугубив ситуацию. Вечером позвонил Ингмар, и мы говорили об Эльсе и Лене. До чего же примитивно и эгоистично иной раз рассуждают мужчины. Ах, если б я могла заставить Ингмара правильно смотреть на Эльсу.

Газеты сообщали, что Ингмар Бергман получил от голливудского продюсера Дэвида О. Селзника предложение написать в соавторстве с Альфом Шёбергом сценарий по пьесе Ибсена “Кукольный дом”. Карин Бергман восприняла новость с материнским скептицизмом: “Да, лишь бы он не потерял себя”.

В августе Ингмар и Эллен Бергман посетили Воромс в Даларне, ужинали с его родителями. “Ингмар был на редкость спокоен и мил. Эллен приветлива и весела”. Но под поверхностью бурлило. По возвращении в Стокгольм Карин Бергман записала в тайном дневнике, каково было снова играть роль пасторской жены: “…когда за фасадом таится бесконечно много боли, страха, борьбы и одиночества, все кажется невыносимым”.

В пасторском доме отношения между Эриком и Карин Бергман очень обострились. С утра дурное настроение и резкие стычки. Случалось, пасторша утром выходила из своей комнаты пошатываясь – то ли от бессонницы, то ли от снотворного. Мелочи вырастали порой до исполинских размеров, и оба внезапно теряли самообладание и начинали скандал. Дочь Маргарета радовалась, когда в таких случаях успевала уехать на учебу.

Пятого мая 1948 года родились близнецы Анна и Матс. “Пусть большая ответственность поможет ему стать настоящим мужчиной и опорой для близких”, – записала в дневнике Карин Бергман. Письма к ней Эллен Бергман, датированные осенью и зимой, изображают совершенно нормальную семейную жизнь, в центре которой конечно же дети. Теперь у них была няня, уроженка Вермланда, Инга-Лилль Андерссон, которая помогала в большом хозяйстве. По-видимому, именно из писем Эллен, а не из уст отца ребятишек Карин Бергман узнает, как живется ее внукам и как они развиваются.

Сегодня ходила с Матсом к врачу, потому что у него прямо под животом какая-то опухоль. Пока с мальчиком все в порядке, но не исключено, что там появится грыжа, поэтому в ближайшее время надо хорошенько за ним понаблюдать. В остальном у детей все отлично, Анна уже ползает по полу вдоль и поперек. Матс позадумчивее; Анна шумит и хихикает целыми днями. Эва и Ян сегодня пекли печенье, а сейчас едят бананы. В субботу, наверно, приедет Ингмар, на несколько дней; если он вырваться не сможет, вечером в субботу я сама поеду проведать его, —

писала Эллен Бергман в ноябре, а в начале декабря пришло время готовиться к Рождеству:

Что касается подходящих подарков детям, то, наверно, практичнее всего книжки с картинками. Выпускают так много новых – веселых и приятных. И послать легче легкого. Еще Яну нравятся механические игрушки, а Эве – игрушечная посуда, чтобы варить куклам еду. Кастрюльки, сковородки и проч. Анне и Матсу лучше подойдет какая-нибудь маленькая резиновая вещица. Насчет Ингмара не знаю. Только не книга. Книги он сам себе покупает, какие хочет. Может быть, НОЖИ ДЛЯ МАСЛА. Для нас обоих. Но вообще-то странно с подарками для нас. Хотя Эве и Яну будет приятно получить что-нибудь от бабушки и дедушки.

Рождество в пасторском доме Карин Бергман описывает как очень приятное время. У них гостила дочка Ингмара Лена, ходила за бабушкой по пятам, “что ужасно мило”. Когда же приехал отец Лены, ей показалось, он рад видеть дочку у бабушки. Он и Эллен Бергман после обеда напились чаю, а потом отправились смотреть последний фильм Густава Муландера “Ева”, для которого Бергман в соавторстве с режиссером написал сценарий. “Я не была тронута так, как хотела бы, но фильм, конечно, искренний, как все, что пишет Ингмар”.

Примерно в это самое время ситуация в браке начала принимать дурной оборот. В январе 1949 года, когда Эллен Бергман посетила пасторский дом, она выглядела нездоровой, похудевшей и нервной.

И я не удивляюсь, коль скоро все, что она рассказывает, правда. Мне больно, что Ингмар так мало сознает свой долг и ответственность. Но я давно догадывалась, как с ним обстоит. Однако и Эллен ведет себя с ним неразумно. Долго ли так будет продолжаться? […] А Ингмар – как могло с ним так получиться?

Сын по-прежнему оставался для Карин Бергман источником постоянных тревог. Ее терзали противоречивые чувства. Порой он был обаятельным и как будто бы теплым, освещал все вокруг. Когда он пригласил родителей в офис дистрибьюторской фирмы “Террафильм” посмотреть его новый фильм “Тюрьма”, они очутились в самой что ни на есть изысканной компании – там присутствовали звезды этого фильма Хассе Экман, Эва Хеннинг и Биргер Мальмстен, а также критик Херберт Гревениус с супругой. Карин Бергман подытожила переживания того вечера следующим образом: “Фильм жуткий, я вот думаю, найдет ли Ингмар в жизни более глубокий и более позитивный смысл, пока находится в таком окружении, как сейчас. Господи, помоги нам с детьми!”

На брак Ингмара и Эллен Бергман отчасти наложили отпечаток взаимные подозрения в неверности. В одном из писем к мужу Эллен Бергман писала, что до нее дошли кое-какие слухи и при следующей встрече им надо хорошенько во всем разобраться:

Только будь добр, говори со мной откровенно. Я требую этого, что бы ты потом ни думал. Ты обещал мне говорить правду, но не сдержал слово. Вот я и пишу тебе, чтобы ты успел одуматься. И если замечу, что ты не говоришь все, как есть, то выход у нас лишь один: решительно покончить с этим адом, ведь для меня это именно ад. Если мы сумеем все прояснить, то впредь предоставим друг другу полную свободу, как когда-то договорились, но с взаимным обещанием “честной игры”. И сейчас я прошу тебя хорошенько подумать об этом. Не звони и не устраивай сцен, а когда все обдумаешь, мы оба раскроем карты. Сделай так, если хочешь, чтобы у нас продолжилось. Ты вряд ли любишь меня… потому что любишь только себя. В общем-то я сама не понимаю, почему остаюсь с тобой. Но мне жаль тебя, ведь таких, кто любит тебя по-настоящему, найдется не много (может быть, двое). Остальные тебя используют. Хоть ты и пытаешься внушить себе противоположное.

В одном из ответных писем жене Ингмар Бергман писал, что главное, они никогда не хотели причинять обиду и всегда старались понять друг друга:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.