48. Лондон, 1889
48. Лондон, 1889
Испытывая мало сочувствия к бедным, богачи понятия не имеют, как трудно жить, постоянно недоедая и не имея времени даже на отдых.
Кейр Харди {1}
Углубление в семейную историю Маркса неизбежно ведет к тому, что общая картинка размывается. Так, может создаться впечатление, что вокруг — как и в представлениях членов семьи, в их личной вселенной — был популярен социализм. Однако это не так. В 1889 году в Англии насчитывалось не больше 2 тысяч социалистов. При этом в профсоюзы входило до 750 тысяч человек, однако социалисты из Общества Фабиан или сторонники Гайндмана не хотели сотрудничать с профсоюзами — а те, в свою очередь, довольно скептически относились к ним {2}. Уважая память Маркса, считавшего профсоюзы лучшим инструментом рабочих в схватке с капитализмом, Тусси и некоторые из ее коллег участвовали в профсоюзной деятельности. Один социалист писал: «Их приветствовали не потому, что они социалисты, а, скорее, вопреки этому» {3}.
Первое серьезное сражение состоялось в марте 1889, от лица газовиков, которые образовали первый в Англии профсоюз неквалифицированных рабочих {4}. Тусси и Эвелинг помогали писать устав организации {5}. В течение месяцев количество членов профессионального Национального союза газовиков и разнорабочих Великобритании и Ирландии достигло десятков тысяч человек. В течение года — 100 тысяч, а затем профсоюз добился установления 8-часового рабочего дня {6}. Лидеры этой схватки — Уилл Торн, Том Манн и Джон Бернс — были простыми рабочими (позднее все трое стали членами Парламента, а один из них вошел в кабинет министров) {7}. Торн не умел читать и писать, и Тусси предложила обучить его {8}.
Ист-Энд был воодушевлен этой победой, и когда жарким летом того же года, 13 августа, группа докеров решила, что не будет продолжать работать в таких условиях, Торн, Манн, Бернс и Бен Тиллетт, 27-летний «фанатик» {9}, как он сам себя описывал, были призваны, чтобы возглавить забастовку {10}. Они образовали профсоюз докеров, и уже 19 и 20 августа Лондонский порт закрылся — впервые за столетие его рабочие не вышли на работу {11}.
Темза была естественной границей Ист-Энда, и флаги, развевавшиеся на судах, стоящих на рейде, всегда были видны издалека; это был символ надежды, туманная мечта о новых землях, свершениях и возможностях {12}. Однако условия, в которых работали люди в доках, превращали людей в животных. Торн говорил об этом просто и прямо: «Я не верю, что где-то в мире есть условия хуже, чем те, в которых работают лондонские докеры» {13}.
Некоторые были заняты на работе не день, а час или два — после чего просто ждали, когда их снова вызовут работать. Поясняет Бен Тиллетт:
«Толкаясь, проклиная, ругаясь, злобно ухмыляясь, эти сволочи выбирают счастливчиков из толпы. В клетке — помещении, названном так из-за решеток с толстыми железными прутьями, чтобы защитить контролеров от толпы, голодные и нищие мужчины боролись, словно безумцы, за вожделенный билет, настоящий талисман жизни. Одежда, плоть, даже уши — все было порвано и окровавлено, люди дрались за возможность работать и заработать насмерть, в буквальном смысле лезли по головам, в ярости били по прутьям клетки, в которой их держали, словно бешеных крыс. Вызвать могли сегодня — или через неделю, и голодные, обозленные мужчины ждали работу, которой все не было…» {14}
60 тысяч докеров взбунтовались и вышли на забастовку. Требования были просты и скромны: минимальная зарплата 6 пенсов в час — увеличенная на пенни — возглавила список {15}. Однако судоходные компании посмеялись над такой ерундой. Как могли самые бесправные лондонские рабочие рассчитывать победить могущественную систему и людей, которые контролировали почти всю торговлю на море?
Компании не учли, что отчаяние придает небывалые силы. Рабочие были готовы умереть — но не вернуться к рабскому труду. Недооценили компании и профсоюзных лидеров. Забастовка была спланирована и организована в пабе «Уэйдс Армс» на Райден-стрит, к северу от доков. Тусси и жена Джона Бернса собирали деньги и вещи, ходили по домам, распределяли материальную помощь; бастующим симпатизировали и простые люди, и благотворительные организации, и политические группы и другие профсоюзы {16}.
Энгельс говорил, что Тусси «по уши в забастовке и работает, как Троян» {17}. В начале сентября она участвует в митинге в Гайд-парке, выступая от имени бастующих. Корреспондент лондонской газеты «Labour Elector» пишет: «Удивительно видеть миссис Эвелинг, обращающуюся к многотысячной толпе; удивительно видеть глаза женщин, устремленные на нее, когда она рассказывает о нищете в домах докеров; отрадно видеть, как она смело грозит угнетателям — и с какой сердечностью встречают рабочие ее речь» {18}.
Докеры не знали, с чего начинать, а через две недели забастовки уже фактически голодали. Сообщения о забастовке появлялись в прессе, и некоторые студенты университета примкнули к ней — но организаторы считали, что должны достучаться до самого сердца Лондона и заставить этот город посмотреть, наконец, на людей, которых он так долго не замечал. Это помогло бы оказать давление на судоходные компании, получить поддержку и найти деньги, чтобы помочь докерам. Демонстрация протеста, прошедшая по городу, помогла добиться этого. У голодных, измученных людей просто не было сил на шумную акцию — и потому жители города смотрели на них не со страхом, а с состраданием. Один наблюдатель писал:
«Как только стало известно, что тысячи бастующих докеров уже прошли через весь город — и ни один карман не был оторван, ни одно окно не было разбито, — британский обыватель смог со спокойным сердцем вернуться к себе домой, предоставив этим несчастным чумазым дьяволам бороться с превосходящими силами противника».
Поддержка была недостаточной, и вскоре фонд помощи бастующим опустел {19}. И когда казалось, что перед докерами стоит только один выбор, умереть или сдаться, помощь, как и положено, пришла совершенно неожиданно, в виде огромной суммы, 30 тысяч фунтов из Австралии. Тамошние докеры собрали деньги для своих братьев, им помогли благотворительные организации — и все средства были отправлены в Лондон {20}. Судоходные компании забеспокоились, расценив этот акт солидарности как недобрый знак. Начавшись в самый разгар сезона, забастовка и без того уже стоила им слишком дорого, но если забастовщики начнут получать подобную помощь… Ни одна компания не могла позволить себе держать доки в простое в течение нескольких месяцев. Кроме того, забастовка грозила выйти за пределы Лондона. В противостоянии наметился перелом {21}.
16 сентября докеры выиграли этот бой. Компании пошли на уступки и выполнили почти все требования рабочих. Докеры возвращались на свои рабочие места триумфаторами. Их победу приветствовали по всему миру. Наиболее униженной и бесправной части рабочих удалось победить, потому что они были организованы — и потому что их поддержали рабочие всего мира {22}. Это была также и победа социалистов. Торн говорил, что после этой забастовки социализм перестал быть утопией и доказал, что он — система, способная вывести угнетенный класс из нищеты {23}. Энгельс объявил: «Это самое многообещающее движение за долгие годы, и я горжусь и счастлив тем, что дожил до его реальных побед. Если бы и Маркс был свидетелем этого! Если уж самые забитые люди, отбросы пролетариата, нищие и покорные — смогли объединиться и сражаться каждый день у ворот лондонских доков за свое существование, если они смогли напугать всемогущие судоходные компании — значит, мы вообще не должны больше отчаиваться из-за временных неудач рабочего класса» {24}.
Помимо этого Энгельс заявил, что именно сейчас жизненно необходимо создать Рабочую партию Великобритании {25}.
В течение 2 лет социалисты планировали созвать торжественное собрание в Париже — летом 1889 года — однако за последние месяцы многочисленные расколы, проявления национализма и отвратительные личные стычки поставили под угрозу ожидаемое многими рождение Второго интернационала. Хозяева Всемирного конгресса, французы, были настолько разобщены, что решили провести два отдельных конгресса. В мае Энгельс писал Лафаргу, что они с Тусси усердно работали, чтобы их фракция — «так называемые марксисты» — достигла успеха, однако все их усилия перечеркнули дипломатические оплошности Поля (на которого обиделись социалисты одной английской фракции за то, что он пригласил другую фракцию) и Либкнехта {26} (который никак не мог определиться, какую из французских фракций будут поддерживать немцы {27}). Спорили даже о датах. По первоначальному решению конгресс должен был состояться в сентябре, но Лафарг внезапно решил, что 14 июля подойдет лучше — это был столетний юбилей взятия Бастилии, а кроме того, в этот же день открывался конгресс противников социалистов {28}. Энгельс уже злился и написал Лафаргу, чтобы тот придерживался общего решения и прекратил вести себя, как избалованное дитя {29}. Между тем соперники пытались дискредитировать социалистов, называя будущий конгресс Лафарга «семейным сборищем» {30} Марксов. В конце концов выиграл Лафарг. Конгресс открылся 14 июля, собрав делегатов со всего мира, от западных Штатов до востока России.
Лафарг занимался организационными вопросами — проживанием делегатов и арендой зала для выступлений, — но отнесся к своим обязанностям крайне небрежно, зарезервировав для немецкой делегации номера, которые было очень трудно разыскать, поскольку французская столица буквально кишела гостями Всемирной выставки {31}. Он снял зал, зная, что тот был слишком мал и не мог вместить всех делегатов — таким образом, создавалось впечатление ажиотажа и небывалого успеха конгресса. Не самое умное решение, учитывая июльскую жару в Париже {32}. Он также решил сделать конгресс частным мероприятием, опасаясь издевок прессы в случае провала.
Энгельс был откровенно встревожен. Он считал, что конгресс как раз и призван привлечь всеобщее внимание к проблемам рабочих, все его главные вопросы заслуживали самого широкого освещения в прессе: 8-часовой рабочий день, законы о женском и детском труде, отмена постоянной армии. Энгельс никак не мог понять, почему Лафарг стремится сохранить это в секрете {33}.
Несмотря на все ошибки и оплошности, конгресс воистину стал историческим. В июле в Париже была торжественно открыта Эйфелева башня — в рамках работы Всемирной выставки — и было положено начало созданию Второго Интернационала. Съезд марксистов открылся в Сальпетриер, на глухой улочке в районе между Гар дю Нор и площадью Пигаль. Энгельс предпочел не явиться — ему хватило подготовительного периода — но Тусси и Эвелинг были среди английских делегатов, чтобы следить за работой конгресса. Зал был убран красными флагами, напоминавшими о славных сражения 1848 года и революционных днях Коммуны.
На встречу приехали представители двух десятков стран; 391 делегат — и среди них лидеры трудовых и социалистических партий: от Германии Бебель, Либкнехт, Бернштейн, Клара Цеткин; от России Георгий Плеханов; Сезар де Пап из Бельгии; англичанин Кейр Харди {34}. И хотя альтернативный съезд насчитывал почти вдвое больше делегатов — из 600 человек 500 были французами, а съезд социалистов можно было считать истинно интернациональным {35}.
На следующий день съезд социалистов переместился в более вместительный зал с говорящим названием — Салон Фантазий {36}.
Энгельс не возлагал на конгресс слишком большие надежды, однако изучив сообщения, полученные за три дня работы съезда, пришел к выводу, что мероприятие имело колоссальный успех {37}. После 6 дней заседаний делегаты приняли резолюцию в поддержку 8-часового рабочего дня, запрещения детского труда, а также регулирования условий для трудящихся женщин и подростков.
Они также поддержали создание политических организаций рабочих, расформирование регулярной армии и ее замену на народное ополчение. Наконец, конгресс принял решение провести Первого мая будущего, 1890 года всемирную демонстрацию солидарности трудящихся, на которой выдвинуть основными лозунгами установление 8-часового рабочего дня и принятие законов, регулирующих труд {38}.
Месяцы, которые Энгельс потратил, примиряя социалистов перед Парижским конгрессом, он крал сам у себя, у своей работы над третьим томом «Капитала» {39}. В этом году ему должно было исполниться 70, и хотя Тусси и говорила, что не знает человека, моложе Генерала {40}, сам Энгельс понимал и беспокоился, что не успеет закончить все, что наметил себе сделать. Помимо публикации работ Маркса он хотел написать биографию своего друга и историю Интернационала, а кроме того, дописать несколько своих работ, которые ждали завершения десятилетиями.
Он пришел к выводу, что в одиночку ему не справиться. Доверял он больше всего двоим своим молодым товарищам — Эдуарду Бернштейну и Карлу Каутскому. Им он и сделал деловое предложение: он научит их разбирать «иероглифы» Маркса, они начнут помогать ему с работой, а когда придет время — займут его место. Оба согласились {41}.
Энгельс всегда думал о сроках больше, чем Маркс. Помимо уверенности, что никто, даже генералы не живут вечно, он чувствовал, что рабочее движение набирает обороты, и необходимость издания трудов Маркса только возрастает, поскольку для революционной борьбы нужна сильная теоретическая база. Триумфальным оказался не только Парижский конгресс, ознаменовавший создание Второго интернационала. Энгельс считал, что забастовка докеров стала самой значительной победой профсоюзов и социалистов. Важные события происходили и в Германии. Энгельс писал: «20 февраля 1890 года — начало немецкой революции» {42}.
В этот день социалисты получили на выборах 1,4 миллиона голосов, удвоив свой собственный успех на выборах трехлетней давности. После второго тура выборов, в марте, социалисты получили 35 мест в Рейхстаге. Энгельс сказал, что опьянен такими результатами {43}.
За победой социалистов стояла смерть двух императоров. В 1888 году умер Вильгельм I, ему наследовал его сын Фридрих, муж дочери королевы Виктории. Однако у Фридриха был рак, и он пробыл на троне всего 99 дней. Вслед за ним на престол взошел его 29-летний сын Вильгельм, провозглашенный императором Вильгельмом II {44}. Молодой император придерживался более либеральных взглядов, чем его 73-летний канцлер Бисмарк, а кроме того, с гораздо большей симпатией относился к рабочим. Бисмарк предупреждал о неизбежности «красного восстания» и говорил о том, что антисоциалистические законы должны быть не только постоянной мерой противодействия — их надо всячески расширять и усиливать, чтобы поставить заслон деятельности социалистов-активистов {45}. Его попытка атаки на социалистов в Рейхстаге провалилась в январе 1890 года, когда Социал-демократическая партия, которую он надеялся уничтожить, только окрепла. Согласно опросам следующих месяцев, избиратели все больше склонялись влево, и этот «революционный» результат горячо приветствовал Энгельс {46}. 17 марта Вильгельм потребовал отставки Бисмарка, и тот выполнил это требование на следующий день {47}. Теперь путь социалистической агитации в Германии был открыт.
Парижский конгресс назначил на 1 мая 1890 года всемирную демонстрацию солидарности трудящихся. Энгельс предупреждал немецких коллег, чтобы они действовали осторожнее, поскольку, несмотря на очевидное сочувствие императора к рабочим, армии был отдан приказ жестко подавлять любые выступления, а тайная полиция намеревалась спровоцировать беспорядки, чтобы оправдать возможные репрессии {48}.
Однако в других странах Первомай отметили празднично и с большим ликованием — еще одно свидетельство для Энгельса (если оно ему все еще требовалось), что пролетариат стремительно политизируется. Улицы Парижа заполнили мужчины и женщины в рабочей одежде; они маршем прошли к Пляс де ля Конкорд, площади Согласия, на которой царила праздничная атмосфера.
В 1870 году такие же толпы собирались здесь, чтобы узнать, быть ли Франции республикой, и не ворвутся ли в ворота Парижа прусские войска. В 1890 году, опасаясь нового рабочего восстания, буржуа спешно заколачивали окна и витрины своих магазинов и уезжали из города. Опасения были напрасны: рабочие больше не хотели ничего разрушать. Пролетариат по-прежнему не пользовался равными правами с правящими классами — но зато теперь он был организован, его представители входили в правительство страны.
Лафарг и Лаура приняли участие в празднике. Лафарг сообщал, что полиции на улицах было очень много, и время от времени полицейские пытались разорвать колонны демонстрантов. Рабочие относились к этому добродушно: было понятно, что это, скорее шоу, чем настоящая угроза. Лафарг говорит о 100 тысячах человек — как бы там ни было на самом деле, народу собралось действительно очень много {49}. Однако в Лондоне Первомай превзошел парижский по всем статьям. Энгельс назвал лондонскую демонстрацию «подавляюще громадной» {50}.
Демонстрацию провели не 1, а 4 мая, в воскресенье, чтобы еще больше людей могли принять в ней участие. 15 трибун — это были перевернутые фургоны — были расставлены по всему Гайд-парку. С них ораторы, приехавшие из разных европейских стран, обращались к собравшимся, говоря не только о политике, но о большей части, о насущных для пролетариата вопросах — о 8-часовом рабочем дне и о дополнительной оплате за сверхурочную работу. Согласно теории Маркса, рабочие все еще отдавали свой труд почти даром — но все же шаг вперед уже был сделан.
Люди приходили и приезжали в парк со всех сторон; пешком, в экипажах, омнибусах и на метро. По самым общим оценкам демонстрация собрала 300 тысяч человек. Один из репортеров говорил, что никогда не видел Гайд-парк таким переполненным: «Вот прачка идет за мужчиной, несущим небольшой плакат; а вот мальчонка, который надеется, что мы подарим ему восемь часов в день…» {51}
Выступали активисты профсоюзов — Бернс, Торн, Харди, Тиллетт, а также представители всех английских социалистических организаций. Лафарг и Эвелинг выступали с одной трибуны. Энгельс, присутствовавший, но не выступавший, отметил, что Лафарг хорошо говорил и, несмотря на свой резкий акцент, сорвал бурю аплодисментов. Тусси и Эд Бернштейн заняли соседнюю трибуну {52}. Со времени забастовки докеров Тусси стала одним из самых популярных ораторов в рабочей среде, а то, что она была женщиной, привлекало особенное внимание аудитории {53}. Приветствовав всех собравшихся, она сказала, что люди собрались не для того, чтобы выполнять работу политических партий, но чтобы защитить свой собственный труд. Себя она представила как члена профсоюза и социалистку; в своем выступлении она вспомнила, как когда-то в защиту сокращения рабочего дня выходила лишь горстка людей, затем — несколько сотен человек, в вот теперь — сотни тысяч. Закончила свое выступление она цитатой из «Маскарада анархии», оды Шелли, посвященной рабочим, убитым в 1819 году. Голос Тусси звенел над парком: «Восстаньте ото сна, как львы,… Вас много — скуден счет врагов!»[85]
Толпа откликнулась на эти слова восторженным ревом {54}.
Позднее Энгельс писал: «Чего бы я только не отдал, лишь бы Маркс был свидетелем происходящего. Даже я стал выше держать голову, когда уходил от перевернутых фургонов-трибун…» {55}
Энгельс отдавал себе отчет, что без четкого руководства и дисциплины растущее движение, вкусившее свободы, наверняка будет сопровождаться какими-то безрассудствами. Он пишет Либкнехту:
«Многие из этих людей имеют лишь добрую волю и благие намерения, которыми, как известно, вымощена дорога в ад. Было бы чудом, если бы они сейчас не пылали священным огнем — это судьба всех неофитов» {56}.
Он рассказывал одному голландскому коллеге, что третий том «Капитала» тяжким грузом лежит на его совести; он чувствовал, что этот том очень важен для понимания теорий Маркса, но для его публикации требовалось еще очень много работы:
«Некоторые части находятся в таком состоянии, что совершенно не готовы к публикации; их нужно полностью перечитать, разложить в иной последовательности, и как ты понимаешь, когда на карту поставлена такая работа, я не предприму ни единого шага без тщательных раздумий».
Он считал этот подход единственно правильным, поскольку работал от имени Маркса {57}.
После февральских выборов в Германии и возбуждения майских праздников Энгельс наконец-то мог сконцентрироваться на работе, во многом — благодаря Ленхен. Он говорил: «Если Маркс и имел возможность спокойно работать, как имею ее сейчас, на протяжении последних 7 лет, я — то это в значительной степени благодаря ей» {58}.
Энгельс и Ленхен были хорошими друзьями с 1845 года. Больше, чем друзьями — они были семьей. Они были даже похожи: оба любили выпить и подурачиться, оба были брезгливы. Ленхен очень хорошо понимала, что нужно Энгельсу для спокойной работы. К 1890 году она в своей вечной льняной косынке и с золотыми сережками-кольцами в ушах управляла всем домашним хозяйством и слугами, действуя, как настоящий матриарх семьи Маркс-Энгельс. Когда Лаура переехала в новый дом на востоке Парижа, в пригороде Перро, Ленхен отправилась помогать ей обустраиваться {59}. Когда Тусси и Эвелинг были на пике своей войны за доброе имя Эвелинга, Ленхен яростно защищала его в спорах с подругами по партии — так же, как Энгельс делал это среди мужчин {60}. Именно она любезно приветствовала на пороге дома в Риджентс-парк всех гостей Энгельса: убийц, революционеров, журналистов и политиков из всех уголков мира. Пусть разговор шел о политике — но если гость вдруг изъявлял желание петь, ему выказывали всяческое одобрение, и бордо всегда лилось рекой {61}. Бернштейн вспоминал, что к гостям Энгельса всегда было только одно требование: «они должны хотя бы отчасти соответствовать хозяевам в интеллекте» {62}.
Празднование Рождества под руководством Ленхен вошло в легенды. Все комнаты украшались зеленью, венки из омелы были стратегически расположены так, чтобы никто не мог пройти под ними, не получив обязательного поцелуя; столы ломились от угощения. Завершал трапезу всегда знаменитый сливовый пудинг Ленхен, который она посылала даже друзьям в Германию и Францию. Бернштейн вспоминал восторг Энгельса, когда в комнате гасили свет и вносили пудинг, окруженный голубоватым пламенем горящего рома {63}.
В 1890 году Ленхен исполнилось 70; как и Энгельс, она медленно сдавала. В октябре она слегла с болями в печени {64}. В начале ноября встревоженный Энгельс писал Лафаргу, что у Ленхен, кажется, возобновилась менструация, и она теряет много крови. Доктор не мог понять, в чем дело, а Ленхен не позволяла осматривать себя. Энгельс привел другого врача, и тот предположил, что у Ленхен заражение крови {65}. Два дня спустя, 4 ноября она умерла. У ее постели до последней минуты были Энгельс, Фредди, Тусси, Эвелинг и двое слуг. Много лет спустя, в письме Джонни Лонге Фредди напишет: «Последними словами моей матери было «Скажите Фредди имя…» Говоря это, она держала за руки меня и Тусси».
Предсмертная просьба матери будет преследовать его всю жизнь {66}.
Энгельс известил друзей и родных, что «дорогая, добрая, верная Ленхен ушла от нас». Он не делал этого много лет назад, после смерти Лиззи Бернс — не выражал так открыто боль утраты {67}. Другу в Нью-Йорк он написал:
«Мы провели вместе 7 счастливых лет в этом доме. Мы были последними из старой гвардии 1848 года. Теперь я остался один, опять один… Не знаю, как я с этим справлюсь». {68}
Данный текст является ознакомительным фрагментом.