40. Лондон, 1875

40. Лондон, 1875

В этом отношении я не такой стоик, как в других вещах, и семейные несчастья обходятся мне всегда дорого. Чем больше живешь, как живу я, почти совершенно замкнуто от внешнего мира, тем уже становится круг твоих душевных переживаний.

Карл Маркс {1} [79]

Горе Женнихен было глубоким и безутешным. Ее дитя было похоронено на кладбище Хайгейт, которое было видно из окна ее спальни. Могила Каро была и достаточно близко, чтобы утешить Женнихен мыслью, что ее сын все еще рядом — и слишком близко, чтобы она могла избавиться от чувства скорби и вины. Она говорила Лонге, что представляет их «бедную маленькую птичку в сырой, холодной земле» — и тогда ей хочется, чтобы они с Шарлем оба «оказались бы там с ним вместе». {2}

Улицы, магазины, люди — все было наполнено образами и воспоминаниями, каждый темноволосый мальчик заставлял сердце Женнихен сжиматься и думать о том, каким бы мог вырасти ее малыш Каро. Физически она окрепла — но душа ее страдала невыносимо {3}. Как и ее отец, Женнихен выяснила, что физическая боль помогает перенести боль душевную, и с тех пор почти радовалась тому, что у нее болит сердце.

Энгельс и Лиззи сделали, что смогли, на протяжении первых недель после смерти Каро, чтобы хоть как-то отвлечь Женнихен. Энгельс был уверен, что она провела над кроваткой малыша слишком много бессонных ночей, и в своей обычной уверенной манере сказал Марксу, что отдых ее исцелит {4}. Но Женнихен рассказывала Лонге, что прилагает все силы для того, чтобы прятать свои истинные чувства.

«Я ношу обычную свою маску, и так стараюсь не испортить друзьям их пребывание здесь своим отчаянным выражением лица».

Она считала дни и часы до возвращения в Лондон. Дни казались неделями, недели — месяцами {5}. С Джерси она писала мужу:

«Так странно, что спокойная и радостная красота этого летнего, солнечного острова заставляет меня тосковать все отчаяннее и безнадежнее. Вчера мы проезжали прелестную деревеньку; мы ехали по дубовой аллее, и ветви гигантских деревьев нависали над ней, словно шатер; проезжали мимо яркой зелени каштанов и вязов — мимо всего этого бушующего великолепия природы, какое мне вряд ли доводилось видеть раньше… И все же, мой дорогой Шарль, вся эта красота форм и буйство цвета не приносят мне никакой радости… Снова и снова я закрываю глаза — и душа моя отдыхает на тихих лужайках Хайгейта {6}. Все мои надежды, вся моя радость похоронены в холодной могиле {7}».

Недели спустя, ее настроение не меняется, и она признается:

«С каждым днем, с каждым часом я все сильнее чувствую, как мы несчастливы. {8}»

Овдовевшая мать Лонге, Фелисите, приезжала в Лондон, когда родился Каро, а потом регулярно переписывалась с Шарлем, Женнихен и Женни. Она делала все, что было в ее силах, чтобы помочь молодой паре материально, и после смерти Каро написала Женни гневное письмо, в котором фактически обвиняла их с Марксом в том, что они не сделали для своей дочери того же. Женни ответила со всей откровенностью:

«Вы считаете, что наша дочь не должна была оставлять наш дом, и что все вместе мы могли бы прожить более экономно, чем по раздельности. Что касается финансовой стороны дела, я с вами полностью согласна — ясно, как день, что две семьи потратят меньше денег, живя под одной крышей. Однако есть и соображения не денежного характера. Честно говоря, мой муж и я (прожив очень бурную жизнь, полную забот и разочарований) нуждаемся и — осмелюсь сказать — заслужили покой и отдых, в особенности мой муж, не знавший их и страдавший от этого много лет. Мы хотели бы пожить, ни в чем себе не отказывая и ни в чем не ограничивая. Мы ценим домашний комфорт, мелкие радости жизни, размеренный распорядок, совместные обеды, сон и т. д. — в соответствии с нашими собственными привычками. Это то, что я говорю о пожилых людях, но и молодым хочется того же. Каждый хочет жить по-своему, самостоятельно. Кроме того, есть люди, которые никогда не используют заложенный в них потенциал способностей, таланта и энергии, если их не ограничить в какой-то момент в материальных ресурсах. Вот почему я предпочитаю английскую систему воспитания немецкой и французской. В Англии родители дают своим детям воспитание и образование, сообразно своим возможностям и положению. С 16 до 21 года молодые люди учатся сами зарабатывать деньги, и во многих случаях родители (даже если они богаты) не оказывают им никакой материальной помощи. Это чувство независимости очень влияет на молодые умы и помогает их развитию».

Далее Женни говорит о том, что у них есть и другие дочери, о которых надо позаботиться. Она пишет мадам Лонге: семейная справедливость требует, чтобы ко всем трем девочкам относились одинаково, и жертвы, принесенные ради одной, должны быть принесены и ради других.

«Мои дочери, я уверена, никогда об этом не задумывались, но теперь Тусси помолвлена с мистером Лиссагарэ, и мы должны сделать для нее то же, что сделали для Женни — предоставить им и наш дом, и нашу помощь. К сожалению, мистер Лафарг потерял деньги в неудачных спекуляциях. Он слишком доверял некоторым своим друзьям и был неоправданно щедр. Его предали, ограбили — и из него же сделали злодея». {9}

(Еще одну причину, по которой Женни и Маркс поддержали переезд Лонге, осталась неозвученной в этом письме: Маркс выяснил, что Лонге ужасный спорщик, и после этого отказывался обедать с ним за одним столом и в одно время. {10})

Чуть раньше в том же году, рассказывая домашние новости в письме Либкнехту, Женни писала, что после 30-летнего пребывания в роли «политической жены и матери» она стала — вынужденно — толстокожей {11}. Она и сама похоронила своих детей; она не преуменьшала горе Женнихен или разочарование мадам Лонге — просто она знала, что жизнь продолжается, и неважно, насколько невыносимой считает ее тот или иной человек — жить дальше необходимо и возможно. После печалей приходят радости, так устроен мир. Пока ее дочери росли, Женни не могла дать им всего, чего хотела бы. Однако теперь она могла поделиться с ними мудростью и силой.

«Я слишком хорошо знаю, как трудно и долго придется приходить в себя после подобной потери; и на помощь нам в такие моменты приходит сама жизнь, с ее маленькими радостями и большими печалями, с ежедневными мытарствами и волнениями; маленькие беды и тревоги постепенно заглушат большое горе, и однажды мы и не заметим этого — а боль стихнет. Конечно, такие раны никогда не заживут до конца, особенно в сердце матери, но постепенно в ее груди проснутся новые чувства, новые силы, готовность — пусть даже и к новой боли, но и к новому счастью. Так продолжается жизнь, и в раненом сердце живет надежда, и так будет продолжаться до тех пор, пока мы не упокоимся навсегда. {12}»

К декабрю 1874-го жизнь Женнихен и Лонге изменилась к лучшему, по крайней мере, на одном из фронтов: Лонге стал профессором кафедры французского языка в Лондонском Королевском колледже, с доходом 180 фунтов в год. Он уже работал там на временной основе, а когда освободилось постоянное место, написал прошение о принятии его на службу {13}. Виктор Гюго и член Французского Национального собрания, историк Эдгар Кине дали ему рекомендации, и Лонге выиграл конкурс среди 150 кандидатов {14}. Женнихен тоже нашла работу — в Клемент Дейнс Скул, школе для девочек неподалеку от Стренда {15}. Энгельс дал им 100 фунтов, и они смогли переехать из квартиры, где умер Каро, в небольшой домик, который уже в начале 1875 года они полностью обставили мебелью с аукционов {16}. (Лонге предпочитал французскую мебель, которую Маркс называл мусором.) {17}

Маркс и Женни тоже переехали. Теперь, когда все их дочери, кроме Тусси, наконец-то обустроились, им больше ни к чему был такой большой дом, как Вилла Модена. В начале 1875 года они перебрались в дом на Мейтланд-Парк-роуд {18}. Дом был все равно достаточно велик по сравнению с домом на Графтон-Террас, однако с двух сторон примыкал к другим домам. Перемен было не очень много, внутреннее устройство дома Марксов почти не изменилось. На первом этаже по-прежнему располагался кабинет Маркса, и доносившиеся теперь оттуда слова, речи и разговоры по-прежнему превращались в книги…

Тем временем, Лиссагарэ начал писать свою главную книгу, «Историю Парижской Коммуны 1871 года», кроме того, они с Тусси занялись журналом «Красное и Черное». Тусси описывала его как еженедельное ревю на политические темы с рассмотрением революционных перспектив — статьи для него собирали по всей Европе и Америке {19}. Тусси делала для Лиссагарэ примерно то же, что Женни делала для своего мужа много лет назад в Брюсселе: она писала социалистам и коммунистам, прося у них материалы и статьи для еженедельника. Увы, хотя начало еженедельника осенью 1874 г. было многообещающим, в январе 1875 г. он благополучно заглох {20}.

Международное социалистическое движение снова сосредоточилось на внутренних проблемах. Мужчины — и что немаловажно, женщины — работали в своих странах, создавая местные политические партии и проявляя все меньше интереса к тому, что происходило за границей {21}.

К 1875 году, после политически бурного периода «пост-Коммуны», Франция приняла новую конституцию, предусматривающую избрание палаты депутатов и сената, которые, в свою очередь, вместе избирали президента Республики. (Первым президентом был Мак-Магон, человек, чьи пушки расстреляли Французскую революцию.)

Эта новая структура означала, что двери во власть для рабочих приоткрылись лишь самую малость, пусть и немного — но для того, чтобы об их чаяниях и требованиях узнало правительство {22}. Однако, как бы ни обнадеживали перемены во Франции, самые драматические события происходили в Германии.

В марте был принят проект программы, предусматривавшей слияние двух основных рабочих партий Германии — Общегерманский рабочий союз и Социал-демократической рабочей партии Германии. До сего момента, они практически делили пополам поддержку рабочего класса, и это ослабляло каждую из партий. Теперь их лидеры, придя к согласию, предложили создать единую Социалистическую рабочую партию Германии (СДПГ).

Удивлению Маркса и Энгельса не было предела, они ничего не знали о предпринимавшихся усилиях; хотя в целом идею объединения они поддерживали, но опасались, что Либкнехт (вместе с Бебелем возглавлявший Социал-демократическую рабочую партию) слишком многое уступит своим новым союзникам, приняв доктрину Союза (а Союз был создан покойным Лассалем, соперником Маркса). Эта доктрина, по мнению Маркса, неточно интерпретировала историю, мало внимания уделяла международной солидарности трудящихся, была основана на устаревшей экономической теории и включала только одно социальное требование — государственную помощь рабочим {23}. Хуже того, в этой программе совершенно не учитывалось значение профсоюзов. Энгельс писал Бебелю:

«Этот пункт имеет первостепенное значение; это самая верная классовая организация пролетариата, в рядах которой он ведет свою ежедневную борьбу с капиталом; борьбу, в которой он мужает и закаляется для грядущих битв; борьбу, в которой он уже не может проиграть, даже при самой жесткой реакции». {24}

Несмотря на возражения из Лондона, Объединительный конгресс собрался в Германии, в Готе, в мае 1875 г.; на нем было одобрено слияние двух партий и создание новой (в 1890 году она станет существующей по сей день Социал-демократической партией Германии).

Маркс и Энгельс планировали хранить молчание и дистанцироваться от программы новой партии {25}, но в конце концов Маркс решил, что должен ответить. Он написал памфлет «Замечания к программе Германской рабочей партии», в котором безжалостно разобрал весь документ почти дословно {26}.

«Совершенно очевидно, что для того, чтобы вообще иметь возможность сражаться, рабочий класс должен организоваться у себя дома как класс, и что полем его битвы станет его собственная страна».

Это Маркс пишет в ответ на утверждение новой партии, что борьба за равные права есть прежде всего борьба национальная. Далее он утверждает, что было бы наивно полагать, будто в эпоху глобальных транзакций какая-то страна может изолировать собственную экономику, и что международная солидарность рабочего класса может являться второстепенным вопросом {27}.

Он лихо подхватывает смутный и неопределенный тезис Готской доктрины о справедливом распределении труда — в программе не дается никаких объяснений, каким образом этого можно добиться — и впервые использует тезис «От каждого по способностям, каждому по потребностям!» {28} Также развенчивает он и представления об отношениях человека и государства, говоря:

«Свобода состоит в преобразовании государства из органа, подавляющего общество, в орган, полностью подчиненный обществу». {29}

Наконец, Маркс описывает долгий путь, который предстоит пройти, чтобы общество стало бесклассовым:

«Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного преобразования из одного в другое. В соответствии с этим мы получим и политический переходный период, когда государство не может быть ничем иным, как государством революционной диктатуры пролетариата» {30}.

Свой 18-страничный памфлет Маркс закончил цитатой из Иезекииля: «Я говорил и тем спас душу свою» {31}.

Легко понять, что в «Замечаниях» Маркс с наслаждением вернулся к стилю свободной и чистой полемики. На 5 лет он похоронил себя в своих старых работах, переписывая и дополняя, переводя их на другие языки — и в 1875 году, наконец-то, отослал французскому издателю последние листы верстки французского перевода первого тома «Капитала» (он посвятил его Женнихен). Тираж в 10 тысяч экземпляров был распродан очень быстро, и «Капитал» обрел новую широкую аудиторию во Франции и Англии {32}. В марте в лондонском еженедельнике «Фортнайтли Ревью» появляется короткая статья «Карл Маркс и немецкий социализм», в которой «Капитал» раскритикован и назван вызовом, брошенным власти, написанным «уличным языком». Похоже, автора задело не столько содержание того, что Маркс написал, сколько страстность, с какой он это сделал. Если бы подобная статья появилась после первой публикации книги, 8 лет назад, Маркс и Энгельс были бы счастливы. Теперь — это было всего лишь забавное недоразумение, подтверждение того, что «Капитал» до сих пор способен вдохновлять людей на написание подобных глупостей. Тем не менее, одна строка из этого обзора окажется пророческой: «Люди могут оказать ему честь, браня его — но только не читая» {33}.

Тем летом вся семья Маркс разъехалась из Лондона. Маркс решил снова отправиться в Карлсбад, на этот раз в одиночестве. Женни решила съездить в Женеву, чтобы повидаться с друзьями по партии (в политическом смысле слова), а затем поехать в Кельн, к старым знакомым {34}. Женнихен и Лонге провели часть августа в Германии, возможно, чтобы легче пережить печальную годовщину смерти их мальчика. Если не считать дискомфорта из-за жары (заставившей Женнихен отказаться от одной из трех ее фланелевых юбок {35}) и множества пропущенных и отложенных встреч со знакомыми и друзьями, то поездка прошла на удивление мирно. Также без инцидентов прошло и путешествие Маркса. На корабле по дороге на континент его попутчиками оказались покойник, которого переправляли в Майнц, и католический священник, который продемонстрировал Марксу пустую бутылку и сообщил, что испытывает сильную жажду и голод… Маркс предложил святому отцу свою бутылку коньяка, из которой священник сделал несколько глотков, после чего начал отпускать сомнительные шуточки в адрес других пассажиров {36}. В Карлсбаде Маркс обнаружил тех же постояльцев, что и в прошлом году: либо «толстых, как бочки», либо «тощих, как грабли». На этот раз он не стал изображать из себя человека со средствами и записался как «Чарльз Маркс, доктор философии, Лондон», за что и получил приличную скидку по оплате {37}.

Капитан полиции Карлсбада, которому было поручено вести за Марксом слежку, писал в своем рапорте: «Ведет себя тихо, мало общается с другими гостями и часто совершает долгие прогулки в одиночестве». {38} Этот полицейский рапорт полностью противоречит колонке светских сплетен в одной венской газете, где Маркс назван обаятельнейшим человеком, «исключительно образованным, его знания столь же глубоки, сколь и широки… у него всегда под рукой нужное словцо, обезоруживающая улыбка, искрометная шутка». При общении с дамой или ребенком он — «превосходный рассказчик… Он, несомненно, скорее философ, нежели человек действия, и в нем куда больше от историка или, возможно, стратега движения, но не от опытного бойца».

Автором этого потрясающего во всех смыслах повествования мог быть врач Маркса, Фердинанд Флеклс {39}, да и кто бы это ни был — статью явно намеревались напечатать в прошлом году, когда Маркса рассматривали в качестве скрытой угрозы спокойствию курорта.

Разумеется, в свои 57 Маркс больше не изображал из себя свирепого революционера. Он был грузен, с копной мягких седых волос и такой же седой бородой, с улыбающимся лицом и веселыми глазами человека, который получает удовольствие от жизни. Максим Ковалевский, познакомившийся с Марксом в Карлсбаде и затем продолживший общение с ним в Лондоне, писал:

«Люди по-прежнему считают Маркса мрачным и высокомерным повстанцем, бунтовщиком против буржуазной науки и культуры. Но в реальности он был прекрасно образованным джентльменом англо-немецкого образца. Благодаря тому, что теперь, наконец-то, условия его жизни были вполне благоприятны, он был счастливым человеком» {40}.

Женни тоже была счастлива. Этой осенью немецкая газета «Frankfurter Zeitung und Handelsblatt» опубликовала ее статью об английских актерах. Редакции так понравилось ее небольшое эссе, что Женни попросили написать серию статей, посвященных английскому театру и культурной жизни Англии. Это позволило ей не только чаще ходить в театр, который они с Марксом всегда любили — но и стало признанием ее литературного таланта. Ее статьи публиковали не потому, что она была женой Карла Маркса, а благодаря ее собственному уму и чувству стиля. Она была счастлива — но, привыкнув всю жизнь находиться в тени своего мужа, попросила, чтобы статьи публиковались анонимно {41}.

31 декабря 1875 года Карл Маркс, взяв за руки свою жену и Лиззи Бернс, провел их «торжественным маршем» {42} по натертому до блеска паркету в танцевальной комнате дома на Мейтланд-парк. Все были одеты в праздничные костюмы и готовились встретить полночь — и начало Нового года. Маркс, Энгельс, их жены, Ленхен, дочери Маркса и многочисленные друзья имели право радоваться от души: Женнихен вновь была беременна {43}, и на этот раз ее ребенку не грозило рождение в бедности и нужде. Родить Женнихен должна была в мае — и потому согласилась оставить работу учительницы в марте, поскольку теперь их маленькой семье вполне хватало того, что зарабатывал Лонге. Они даже собирались нанять кормилицу (что уже спасло однажды жизнь новорожденной Тусси в 1855 году) {44}. Лонге собирались сделать все, чтобы защитить свое будущее дитя. Они не могли — вся семья не могла! — позволить себе потерять еще одного.

Маркс излучал энергию. Даже Энгельс отметил, что из Карлсбада его друг вернулся другим человеком, — «сильным, активным, веселым и здоровым» {45}. На курорте Маркс ознакомился с новым изобретением — фильтрами для сигар — и заказал себе 200 штук {46}. На протяжении многих лет доктора настойчиво рекомендовали ему бросить курить, но теперь у него был прекрасный повод этого не делать. Разумеется, ни он, ни Энгельс даже и не думали завязывать с выпивкой, хотя Маркс по-прежнему очень страдал от похмелья.

По воскресеньям вся большая семья и друзья встречались на общем обеде у Энгельса, который всегда назначался на 3, но никогда не начинался раньше 7 часов. Перед обедом гости щедро угощались пивом, кларетом и шампанским; выпивали и во время обеда, и после него, и иногда — до утра понедельника (Женнихен беспокоилась за одного изможденного с виду русского, который буквально недавно бежал из Сибири, а теперь в прямом смысле тонул в гостеприимстве Энгельса) {47}. Никто так не радовался дружеским застольям, как сам хозяин дома… не считая, конечно, его друга Карла.

За несколько недель до родов Женнихен и Лонге вместе с матерью Лонге отправились на остров Уайт, а Женни и Ленхен нагрянули к ним домой и принялись отмывать все комнаты до блеска, дезинфицируя каждый уголок и готовясь встретить рождение очередного ребенка. Для Женнихен приготовили отдельную комнату, где вымыли и отстирали буквально все: полы, стены, мебель, шторы. Затем принялись готовить малышу приданое. Женнихен говорила Лонге, что ей самой делать ничего не хочется, и потому она полностью отдала все бразды правления в руки сновавших вокруг нее пожилых ангелов-хранителей {48}.

Эта бурная деятельность продолжалась до 10 мая — когда родился второй сын Женнихен, Жан-Лоран-Фредерик Лонге. В семье его звали Джонни. Маркс сообщил Энгельсу, что Жаном малыша назвали в честь отца Лонге, Лораном — в честь Лауры, а Фредериком — в честь Генерала {49}.

В январе Тусси отпраздновала свой 21-й день рождения. Теперь она была совершеннолетней и могла сама решать свою судьбу, в том числе и относительно Лиссагарэ — если, конечно, хотела рискнуть и возражать собственному отцу. Для дочери Маркса это было немыслимо. Никакой жених, насколько бы обожаемым он ни был, не мог заставить дочерей Маркса отказаться от своего Мавра. Тем не менее, гроза вновь собралась над головкой Тусси. По всей видимости, Маркс поставил условие, что пока Лиссагарэ не обретет надлежащее и безопасное положение, их брак с Тусси будет невозможен. И поскольку похвастаться таким положением Лиссагарэ не мог, молодая жизнь Тусси временно замерла. Каждый день она заставляла себя выходить на работу, отчаянно надеясь, что ее положение изменится {50}. Но мало того, что Лиссагарэ так и не нашел работу, — он, казалось, вообще был не склонен оставаться в Англии (после 5 лет пребывания здесь он все еще не говорил по-английски) {51}. Он занимался исключительно своей книгой о Коммуне — и лоббированием нового французского правительства, объявившего амнистию, позволявшую коммунарам-беженцам вернуться на родину. Женни рассказывала о Тусси своей приятельнице: «Бедное дитя ожидают новые разочарования в жизни — впрочем, как и всех нас». {52}

Физическое здоровье Тусси всегда было барометром состояния ее души — и в то лето это этот барометр не показывал «ясно». Лондон задыхался от жары, которую никто из домашних Маркса и Энгельса не переносил; все стремились прочь из города. В августе Тусси вместе с отцом отправилась в Карлсбад, надеясь отдохнуть и подлечиться, но эта поездка с самого начала обернулась катастрофой. Они не смогли найти отель по дороге — и провели ночь на железнодорожном вокзале, а когда прибыли в Карлсбад, то жара была настолько ужасающей, что в городе не хватало воды {53}. Единственной книгой, которую Маркс взял почитать в дорогу, был трактат о функционировании государства будущего — и даже Маркс, для которого чтение подобных трудов было равносильно отдыху, был так измучен жарой, что сдался, бросил книгу и проводил все свободное время, лениво слушая сплетни богатых дамочек о личной жизни Вагнера — это была главная тема сезона {54}.

Маркс и Тусси оставались в Карлсбаде до середины сентября, а по возвращении в Лондон Маркс принялся искать немецкого издателя для книги Лиссагарэ о Коммуне — ее уже согласилась издать одна бельгийская фирма, но на французском. Маркс называл эту книгу первой аутентичной историей конфликта 1871 года и в знак расположения к Лиссагарэ описал ее автора как изгнанника в Лондоне, чья жизнь «не проходит на ложе из роз» {55}.

Интерес Маркса был настолько велик, что он выступил в качестве редактора верстки; доверие же Лиссагарэ, в свою очередь, было так велико, что он отдал Марксу все полномочия на ведение любых переговоров от его имени. И вновь счастье женщины из семьи Маркс зависело от успеха книги. Тусси конечно же могла думать, что книга принесет Лиссагарэ достаточно денег, чтобы он мог жениться на ней. Но когда эта возможность стала превращаться в явь, Тусси начала задумываться.

К 1876 году их связь с Лиссагарэ длилась уже более 4 лет. Ее девичья восторженность, преклонение перед героизмом участника Коммуны (когда каждый француз, появлявшийся в доме Маркса, выглядел романтическим героем) уступили место более зрелым размышлениям. Возможно, Маркс и Женни знали, что так и будет, — потому и откладывали этот брак всеми возможными способами. Интересы теперешней Тусси отличались от интересов 17-летней девочки, желавшей во что бы то ни стало связать свою судьбу с мятежным графом. Она участвовала в политике — поддерживая женщину-кандидата {56} на выборах в школьный совет; она начала переводить книгу Лиссагарэ на английский; кроме того, она не менее активно занималась театром — а это лежало совершенно вне интересов Лиссагарэ.

Тусси вступила в Новое Шекспировское общество, возглавляемое Фредериком Джеймсом Ферниваллом, христианским социалистом и ярым феминистом. Он, кроме того, был секретарем Филологического общества, основателем обществ любителей Браунинга и Чосера, собрал богатейшую коллекцию материалов, легшую в основу Оксфордского словаря английского языка. Фернивалл принадлежал к британской элите, однако не без оговорок (его жена служила горничной) {57}. Понимая тоску Тусси по интеллектуальным занятиям, он разбудил и поощрял ее интерес к Шекспиру, и вскоре после того, как она примкнула к группе Фернивалла, в Обществе был опубликован ее перевод немецкой статьи о Барде {58}. (Автор оригинальной статьи прислал Тусси благодарственное письмо, и Женни очень надеялась, что оно поможет Тусси в дальнейшем, если она будет искать работу в литературных изданиях.) {59}

Собрания Шекспировского общества проходили раз в две недели на частных квартирах, но Маркс так любил подобные сборища, что постепенно они окончательно переместились в дом на Мейтланд-парк. Круг знакомых Тусси рос, она начала все больше общаться со своими сверстниками, большинство из которых были англичане. Хотя и выросшая в немецкой семье, Тусси была англичанкой до мозга костей, а благодаря своему любимому Шекспиру она нашла себе подходящую компанию единомышленников.

В 1876 году, через 30 лет после скандальной кампании Маркса против социалистов-утопистов они с Энгельсом вдруг оказались вовлечены в новую схватку на старую тему — против нового поколения мечтателей. Карл Евгений Дюринг, слепой немецкий философ, социалист левых взглядов, читавший лекции в университете, опубликовал критику теории Маркса (он уважительно называл его «старым младогегельянцем» {60}) и снискал важных сторонников своей позиции среди руководства Немецкой рабочей партии, созданной в Готе. Энгельс и Маркс сочли необходимым ответить на этот вызов, потому что после поражения Коммуны и в разгар растущего политического движения рабочих нельзя было допустить проникновения утопических идей в сознание рабочих, а они полагали, что в основе философии Дюринга лежат именно утопические идеи {61}. Энгельс принял вызов (он называл это «преломить копья с утомительным [занудой] Дюрингом»), начав полемику, названную им «Анти-Дюринг». Эта работа была не просто публичным спором или опровержением — Энгельс сделал замечательный подарок всем, кто пытался понять идеи Маркса, и в частности — его «Капитал». В своем обычном, четком и легком стиле Энгельс кратко излагает теории Маркса, а также историю создания им идеи научного социализма через два великих открытия: «материалистическую концепцию истории и теорию прибавочной стоимости» {62}.

«Анти-Дюринг» стал переломным моментом в изучении марксистской теории и классикой марксистской литературы. Это был не просто сборник мыслей или цитатник работ Маркса; это было экспертное изучение идей Маркса самим Энгельсом. Он многое дополнил: там, где Маркс говорит о деньгах, собственности и монополии на идеи, как средствах угнетения масс, Энгельс описывает роль военной мощи в этой же системе. На протяжении многих лет Маркс и Энгельс неоднократно подчеркивали, что право голосовать должно быть подтверждено — и защищено — правом на владение оружием. До тех пор, пока оружие и армия остаются под контролем правящего класса, массы всегда будут у него в подчинении, неважно, демократией или монархией называется государственный строй {63}. В «Анти-Дюринге» Энгельс описывает проблему вооружения с экономической точки зрения, говоря, что как только человек стал не в состоянии сам изготовить себе оружие из камня, металла или дерева, он перешел в подчинение к тому, кто способен производить все более совершенное оружие. Другими словами, экономическая мощь любого класса в любом обществе определяется в том числе и его военной мощью. В середине XIX века, утверждает Энгельс, индивидуальная способность человека сводится исключительно к ведению партизанской войны, поскольку производство любого оружия не только контролируется правящим классом, но еще и «дьявольски дорого» {64}.

Маркс прочитал и первоначальный вариант, и верстку «Анти-Дюринга», а также добавил в него главу своего авторства — это станет последней совместной работой двух друзей и соратников. В течение следующих лет они будут заняты в основном личными проблемами.

Маркс, Энгельс и Женни чувствовали, что молодость их миновала безвозвратно. Женни описывала это чувство в письме приятельнице в Женеву:

«Чем старше становишься и чем тяжелее наступают времена, тем быстрее все проходит, тем быстрее пролетают часы… так печально и так жалко, что ты больше не молод, и нет прежней живости и «звучания» жизни» {65}.

У них было еще много работы — но вся троица знала, что начинается финальный акт их великой драмы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.