38. Лондон, 1871

38. Лондон, 1871

Гром парижских пушек разбудил спавшие глубоким сном самые отсталые слои пролетариата и всюду дал толчок к усилению революционно-социалистической пропаганды.

Владимир Ленин {1}

Летом 1871 года в домах Маркса и Энгельса шла поистине неистовая работа — искали деньги, организовывали приюты, школы и рабочие места для беженцев-коммунаров. Для помощи тем, кто еще оставался во Франции, Маркс использовал целую сеть соратников в Англии и на континенте, чтобы обеспечить надежные документы и безопасный выезд из страны. Время было дорого — французские власти решили переписать историю предыдущих 6 месяцев и выставить Коммуну преступной организацией, поднявшей мятеж, а коммунаров — ворами и бандитами, которые, если бы их не остановили вовремя, угрожали бы каждому городу, каждой деревне во Франции и за ее пределами. Это была сказка — но французы неожиданно легко в нее поверили.

Самыми популярными развлечениями этого сезона стали военно-полевые суды над коммунарами; в открытом процессе, начавшемся в августе, приняли участие в качестве зрителей две тысячи человек, экипированных веерами, лорнетами и театральными биноклями. Эти правительственные спектакли продлятся еще три года; тысячи мужчин и женщин будут приговорены к смерти или депортации всего лишь за предполагаемое, но не доказанное участие в парижском восстании 1871 года.

Лиссагарэ уехал в Англию после того, как стал свидетелем массовой казни коммунаров на кладбище Пер-Лашез 28 мая. В середине августа уехал и Лонге, ему вообще удалось бежать лишь чудом {3}. Не только потому, что он командовал полком f?d?r?s — помимо этого, он был членом Центрального комитета Коммуны, а также членом Интернационала. Боле того, он впервые представил коммунистические лозунги во время восстания, будучи соавтором воззвания к рабочим 21 марта — отрывка, призывавшего рабочих освободиться от правления буржуазии {4}. С помощью военного врача, который с риском для жизни прятал его в своем доме, Лонге удалось пересечь границу Бельгии, а оттуда добраться до Англии {5}.

Как и многие другие, Лиссагарэ и Лонге немедленно по приезде появились на Вилла Модена. Либкнехт вспоминал, что после разгрома Коммуны в доме Марксов постоянно жил кто-то из французских эмигрантов {6} — а чаще всего, несколько человек — и практически во всех письмах Маркса и Энгельса того периода встречаются упоминания о частом стуке в дверь и одиноких фигурах, робко переминающихся на пороге.

Женнихен и Тусси еще не вернулись из Франции, поэтому все заботы по дому лежали на Женни и Ленхен — у Маркса, а в доме Энгельса с приемом беженцев справлялась одна Лиззи Бернс. Женни узнавала в глазах тех, кто появлялся на пороге ее дома, тот же трепет, который испытала и она сама, и ее дети, приехав на Лейчестер-Сквер в 1849 году. И, без сомнения, она была для беженцев ожившей мечтой, волшебницей из сказки, которая окружала их теплом и заботой, протягивая руку помощи. В ее милосердии не было ни надменности, ни снисходительности. Лафарг отмечал, что для Женни социальных различий не существовало, она принимала в своем доме и за своим столом простых рабочих так, словно они были графами или принцами. Лафарг писал: «Я уверен, никто из рабочих даже не подозревал, что женщина, так сердечно встречавшая их, была потомком герцога Аргайла, а ее брат — министром в правительстве короля Пруссии». {7}

Ленхен была не столь терпима. Она считала своим долгом оградить Маркса от нежелательных посетителей, а теперь их было очень много. С тех пор, как Маркса начали считать организатором и идейным вдохновителем Коммуны и Интернационала, представители прессы самых разных изданий, даже из далекого Нью-Йорка, рвались в дом, чтобы взять интервью у «Революции во плоти» {8}.

Лондонская «Вэнити Фэр» желала разместить фотографии Маркса на своих страницах. Можно предположить, что большинство репортеров уходили с этих встреч немного разочарованными — у седовласого джентльмена, живущего в респектабельном буржуазном доме, не было ни рогов, ни копыт. Корреспондент «Нью-Йорк Уорлд» предположил, что кабинет Маркса, украшенный вазой с розами и настольной книгой — альбомом роскошных пейзажей Рейнланда, мог бы принадлежать биржевому брокеру {10}. Другой репортер описывал Маркса, как откровенного и дружелюбного собеседника, образованного и интеллигентного человека — но увлекающегося утопическими идеями {11}. Еще один боялся Ленхен гораздо больше, чем Маркса {12}.

Все эти посетители с их болтовней вскоре сделались утомительными, и Маркса начали раздражать постоянные вторжения. Он буквально накинулся на одного журналиста, который попросил его прояснить тайну Интернационала: «Там нет никакой тайны, которую следовало бы прояснять, дорогой сэр!.. разве что тайну человеческой глупости — особенно глупости тех людей, что постоянно игнорируют факт: наша ассоциация — публичная организация, и самые полные отчеты о ее деятельности опубликованы и доступны каждому, кто возьмет на себя труд прочитать их!» {13}

Тем не менее, невзирая на то, хотелось Марксу сотрудничать или нет, пресса продолжала фантазировать. Одна статья утверждала, что Маркс арестован в Бельгии; другая — что он умер {14}. Во Франции даже вышли статьи об аресте Женнихен и Тусси, правда, как ни странно, они упоминаются там в качестве… братьев Маркса {15}. Наконец, берлинская «Национал Цайтунг» воскресила давние обвинения Маркса в том, что он жил за счет рабочего класса, и что Интернационал бессовестно обманывает рабочих:

«На свои жалкие сбережения оболваненные рабочие обставили дома членов Совета, чтобы те могли вести достойную жизнь в Лондоне». {16}

Статья широко разошлась и была несколько раз перепечатана, что побудило Маркса и Энгельса довольно агрессивно защищаться; в это же время они пытались справиться с нашествием беженцев. Маркс писал Кугельманну:

«Если бы день имел даже 48 часов, я все-таки еще месяцами не справлялся бы со своей ежедневной работой. Работа для Интернационала огромна, и к тому же еще — Лондон наводнен эмигрантами, о которых мы должны заботиться. Кроме того, меня осаждают различные лица, журналисты и прочие, чтобы собственными глазами увидеть “чудовище”. До сих пор думали, что создание христианских мифов было возможно в Римской империи только потому, что еще не было изобретено книгопечатание. Как раз наоборот. Ежедневная пресса и телеграф, который моментально разносит свои открытия по всему земному шару, фабрикуют больше мифов (а буржуазные ослы верят в них и распространяют их) за один день, чем раньше можно было изготовить за столетие». {17} [74]

В середине августа Маркс в поисках отдыха сбежал на побережье в Брайтон, однако его преследовали и там. Он рассказывал Женни о человеке, который уже неоднократно встречался им с Энгельсом по дороге домой:

«На второй день после моего прибытия сюда я заметил на углу своей улицы явно кого-то поджидавшего того парня, о котором я говорил тебе, что он уже не раз сопровождал до дома Энгельса и меня, и что Энгельс считал его шпионом, о чем мы однажды “намекнули” ему. Ты знаешь что, вообще говоря, у меня нет никакого чутья на шпионов. Но этот парень совершенно открыто везде и всюду следил здесь за мной. Вчера это мне надоело, я остановился, обернулся и смерил молодчика презрительным взглядом через лорнет. Что же он сделал? Смиренно снял шляпу и сегодня уже не удостаивал меня своим вниманием». {18} [75]

Со времени переезда из Сохо Маркс и Женни очень отдалились и от внешнего мира… и друг от друга. Вместе они разделили много страданий и совсем немного радостей. Они жили вместе, однако их все больше связывала совместная работа, а не пылкая любовь. Казалось, счастливее всего они были вдали от Лондона — и врозь. Разумеется, было бы удивительно, если бы их тяжелая жизнь никак не отразилась на их браке. Однако в 1871 году их отношения снова начали меняться. Вспыхнула новая нежность, они снова получали радость от общения друг с другом. Возможно — во многом благодаря Энгельсу, который спас их от выматывающих и разрушительных финансовых трудностей. Возможно, влияло и само присутствие Энгельса в Лондоне, а также то, что они вновь оказались в центре кипящей общественной жизни. Возможно также и то, что Маркс, наконец, освободился от тяжкого груза «Капитала», выпустив первый том книги.

Каковы бы ни были причины, в тот год любовь Маркса и Женни вспыхнула с новой силой. Маркс писал Женни из Брайтона: «Все это время я ни о чем не жалел, как о твоем отсутствии». {19} В начале сентября Женнихен и Тусси вернулись из своего долгого крестового похода по Франции, появившись как раз вовремя, чтобы помочь отцу подготовиться к тайному конгрессу Интернационала в Лондоне. (Ежегодный конгресс должен был пройти в Париже, однако при сложившихся обстоятельствах это было невозможно. Кроме того, учитывая возросший негатив по отношению к Интернационалу, публичный конгресс мог привлечь слишком пристальное внимание.) Рабочая группа должна была не только выработать курс в условиях, сложившихся после разгрома Коммуны — Маркс и Энгельс собирались дать отпор Бакунину, пытающемуся подмять под себя организацию.

Со времени последнего визита в дом Маркса в 1864 году Бакунин постоянно устраивал заговоры с целью избавить Интернационал от влияния и доминирования Маркса. В 1868 он основал анархистскую группу, желавшую объединиться с Интернационалом, однако их инициативу отвергли.

Якобы подчинившись решению Интернационала, Бакунин утверждал, что распустил группу, но на самом деле оставил ее в качестве глубоко законспирированной тайной организации {20}. Затем на горизонте замаячили активные действия. Отчасти действительно желая увеличить численность группы, но по большей части — понимая, что пока он не в силах выиграть, в 1870 году Бакунин ввязался в события во Франции.

Призыв огромного, лохматого, беззубого русского к оружию был воспринят с тревогой и недоверием. Он был арестован и брошен в Лионскую крепость, затем бежал в Марсель, где продал свое последнее имущество — револьвер — обрился наголо, сбрил бороду и уехал в Швейцарию {21}.

Бакунина легко было принять за эксцентричного шута, однако легенда, окружавшая его имя, была так прочна, что покрывала все его личные неудачи и промахи. Маркс хорошо знал возможности своего соперника, Бакунин представлял реальную угрозу для Интернационала и самого Маркса. Поменяв свое фирменное кепи на соломенную широкополую шляпу, повязанную красной лентой, он неожиданно имел успех в Италии и Испании, а также навербовал немало сторонников в Швейцарии. Лондонская конференция была очень важна, чтобы остановить его, а также разрешить споры между английскими делегатами по поводу отношения Маркса к Коммуне. Как раз в тот момент, когда весь мир уверовал в зловещую мощь Интернационала, организация находилась на грани раскола {23}.

Первым делом по приезде в Лондон делегаты направлялись в дом Маркса. Многие из них никогда с ним раньше не встречались — он для них существовал только в виде подписи под статьями и документами. Испанец Ансельмо Лоренцо вспоминает свою незабываемую, первую встречу с Карлом Марксом:

«Мы остановились перед домом, и в открытых дверях появился пожилой человек с внешностью библейского патриарха. Я робко и почтительно приблизился к нему и представился, сказав, что представляю испанское отделение Интернационала. Он тепло обнял меня, поцеловал в лоб и провел в дом, говоря со мной в самых восторженных выражениях по-испански. Это был Карл Маркс. Семья его уже отдыхала, поэтому принимал и ухаживал за мной он лично, с изысканной любезностью».

Лоренцо переночевал в доме Маркса и на следующее утро был так же рад встрече с Женнихен и Тусси. Женнихен он описал как «девушку идеальной красоты, отличающуюся от всех типов женской красоты, которые я встречал раньше. Она попросила меня почитать что-нибудь для нее, чтобы она могла поправить свое произношение». Потом он описывает встречу с 16-летней Тусси, которую попросили помочь Лоренцо отправить телеграмму в Испанию.

«Я был поражен и тронут готовностью, с какой эта молодая девушка помогала иностранцу, которого видела впервые в жизни, такое не в обычае у испанской буржуазии. Эта юная леди, почти девочка, красива, весела и улыбается, словно само олицетворение счастья».

Тусси, в отличие от отца и старшей сестры, не говорила по-испански, поэтому общаться им было труднее.

«Каждый раз, как кто-то из нас давал маху, мы оба смеялись так сердечно, словно всю жизнь были друзьями». {24}

Заседания Интернационала длились 5 дней. Фридрих Лесснер вспоминал это время как хаос — языков, глубоких различий в темпераменте и различных точках зрения. Атмосфера, по его словам, была настолько раскалена, что все перессорились, а встречи проходили бурно и не всегда мирно {25}. По окончании было вынесено 17 резолюций, включая ответ на угрозы Бакунина и важное заявление о последующих шагах Интернационала {26}. Несмотря на панические публикации в прессе о том, что Интернационал хочет разрушить все столицы мира, конгресс, ставший первым после разгрома Коммуны, призвал к легальным методам революционной борьбы:

«Пролетариат не может действовать как класс, не превратившись в политическую партию… это необходимо для того, чтобы обеспечить торжество социальной революции и достижение ее конечной цели — уничтожение классов». {27}

24 сентября, на следующий день после закрытия конференции состоялся большой торжественный обед в честь празднования седьмой годовщины организации {28}. (Энгельс приписывал такое долголетие исключительно заслугам Маркса; характерно, что он при этом его критикует — говоря о «подавляющем господстве и ревнивой натуре» — но именно к этому относит секрет сплоченности Интернационала. Маркс просто не позволил бы ему сбиться с курса или потерпеть неудачу.) {29}

Банкетные столы ломились от обилия еды, вина и пива, речи и тосты звучали всю ночь. Произнес свою речь и Маркс. Он сравнил гонения на I Интернационал с гонениями на первых христиан, отмечая, что они не спасли Рим, и точно так же современные нападки на рабочее движение не спасут капиталистический строй. IX Резолюция конгресса призывала к созданию политических рабочих партий, и слова Маркса звучали предупреждением правительствам, которые могли пытаться препятствовать рабочему движению:

«Мы ответим им всеми средствами, имеющимися в нашем распоряжении… мы должны заявить правительствам: мы будем бороться с вами мирными способами, когда это возможно, и при помощи силы — когда это необходимо». {30}

Энгельс и Маркс считали этот конгресс более успешным, чем все предыдущие, поскольку он был закрытым и сравнительно небольшим по численности, и потому у делегатов было меньше возможностей для противостояния {31}. После всей проделанной работы эти двое мужчин сделали то, чего не делали никогда: они отправились на побережье и устроили себе 5-дневные каникулы, которые и провели вместе со своими женами {32}, отправившимися в Рамсгейт чуть раньше, пока мужья занимались политикой {33}. У Женни не осталось подруг по партии с тех пор, как Эрнестина Либкнехт перебралась в Берлин в 1862 году, и хотя они активно переписывались, их дружба была окончательно прервана смертью Эрнестины в 1867. Однако с Лиззи они подружились быстро. В свои 44 она была значительно моложе 57-летней Женни, однако выглядела едва ли не старше: Лиззи была «рабочей девчонкой» и рано повзрослела. Со своей стороны, Женни так долго во всем себе отказывала, что теперь наслаждалась жизнью и буквально излучала счастье, что очень ее молодило.

Свободные от своих революционно-партийных обязанностей — информаторы наверняка уже доложили, что они затевают новые ужасные заговоры — Маркс и Энгельс вместе с Жени и Лиззи играли в беспечных туристов. Они бродили по скалам, купались в море, сидели на пляже, смотрели представления пожирателей огня и кукольные сценки Панча и Джуди, много и вкусно ели и пили. Энгельс говорил, что спит по 10 часов в сутки {34}. Женни писала дочерям, что Маркс буквально помолодел после этой поездки {35}.

Если эта четверка чувствовала себя одной семьей, то отношения с другими складывались отнюдь не так душевно. Энгельс перевел «Гражданскую войну во Франции» Маркса на немецкий, и когда она появилась в немецкой прессе {36}, 74-летняя мать Энгельса пришла в ужас, видя, что ее сын не только не покончил с радикальной политикой, но и все еще имеет дело с Марксом. Она потребовала ответов. Энгельс был не слишком близок с отцом, но он любил мать и надеялся, что она его поймет. Он просил ее не верить тому, что написано о событиях в Париже и о нем лично:

«Тебе известно, что в моих взглядах, которых я придерживаюсь вот уже скоро 30 лет, ничего не изменилось. И для тебя не должно было быть неожиданностью, что я, если бы события этого от меня потребовали, стал бы не только защищать их, но и исполнил бы свой долг во всех остальных отношениях. Ты стыдилась бы за меня, если бы я этого не сделал. Если бы Маркса здесь не было или если бы он даже совсем не существовал, дело нисколько не изменилось бы. Поэтому совершенно несправедливо взваливать вину на него. Впрочем, припоминаю, что прежде родственники Маркса утверждали, будто я оказал на него дурное влияние. {37}»[76]

Родные Маркса и впрямь были ошеломлены и возмущены, что их брат выбрал такой безрассудный путь. Когда его сестра приехала в Лондон из Кейптауна, она ругала его прямо за обеденным столом, не в силах примириться с тем, что ее брат является лидером социалистов — ведь он происходил из уважаемой семьи, их отец был известным адвокатом. Привыкший и к более жесткой критике, Маркс долго терпел и вежливо слушал упреки, а затем разразился звонким хохотом {38}. Ни он, ни Энгельс не собирались ни в чем каяться — на самом деле они только-только обрели второе дыхание. Даже о «Капитале» пришли хорошие новости. Первая тысяча экземпляров была наконец-то распродана — за 4 года — и издатель готовил второе издание {39}.

Женнихен осталась без работы. Семья, которая наняла ее в качестве гувернантки, отказала ей от места, «потому что они сделали ужасное открытие — я дочь главаря поджигателей, который защищает эту ужасную Коммуну». {40} В любом случае, маловероятно, что она смогла бы долго выполнять обязанности гувернантки — нельзя было игнорировать пачки писем от обездоленных беженцев, требовавших помощи и внимания. Письма из Италии, Швеции, Франции, России и Гонконга накапливались, и хотя с разгрома Коммуны прошло уже много месяцев, поток беженцев не иссякал. Кроме того, приезжавшие в Лондон были все беднее и беднее — последние деньги у них уходили на то, чтобы выбраться из Франции. Женнихен проводила дни, бросаясь из одного конца Лондона в другой, уговаривая, кланяясь и выклянчивая, передавая написанные ею же письма с просьбой оказать помощь… все для того, чтобы найти хоть какие-то средства для бесконечного потока несчастных изгнанников. Это была изматывающая работа, и 27-летняя дочь Маркса чувствовала себя не слишком хорошо. Доктора диагностировали ей плеврит, и у Женнихен время от времени случались обострения болезни; в общем и целом, нормально дышать она не могла никогда. Дух Женнихен стремился работать, тело — жаждало отдыха. В письме Кугельманну в декабре 1871 года она отмечает, что, несмотря на все усилия, ей не удается обеспечить поддержку всем беженцам. «Работодатели не хотят иметь с ними дела. Людям, которым удалось найти работу по поддельным документам, отказывают от места, как только узнают, кто они на самом деле…. Их страдания невозможно описать — они практически голодают на улицах громадного города — города, в котором каждый сам за себя…» {41}

Самое отчаянное положение было у прибывших в ноябре 460 человек — они смогли покинуть Францию после того, как 5 месяцев провели в тюрьме на северном побережье Франции, пока правительство не определило, что они не подлежат преследованию и наказанию. Они высадились в Англии без еды, без денег, без теплой одежды, под проливным дождем и пронизывающим ветром; им было предложено обратиться за помощью в консульство {42}. Сотни нищих, без гроша за душой, людей пешком отправились в Лондон. Некоторые смогли найти возможность обратиться к Интернационалу, но его средства были почти исчерпаны, поскольку нуждающихся было очень много {43}.

Несмотря на трудности и накатывающее иногда разочарование и отчаяние, Женнихен снова начала петь. В письме к Лафаргу Энгельс говорит, что ее голос стал сильнее и чище, чем прежде. Он относит это к улучшению состояния ее здоровья {44}, но на самом деле то был знак, что Женнихен влюбилась.

По возвращении в Лондон, Шарль Лонге немедленно связался с Интернационалом и Генеральным Советом, одновременно возобновив отношения и с Марксом. Во время своих прошлых визитов он заинтересовался Женнихен, однако никак этот интерес не проявил. Теперь он выражал свои чувства откровеннее, и Женнихен не отвергала его ухаживаний. Легко понять, почему. Во-первых, Лонге искал спасения: совсем недавно он был в самой гуще событий, и на душе его еще остались эмоциональные шрамы после страшных недель в Париже и не менее ужасных дней скитаний в попытках спастись. Во-вторых, он был, конечно, не Флоранс — но по-своему благородный и достойный человек. На самом деле, он был гораздо больше похож на отца Женнихен, чем ее прежняя любовь. В свои 32 Лонге был человеком действия только тогда, когда это действительно было необходимо, но гораздо комфортнее чувствовал себя в качестве писателя и мыслителя. Его история чем-то напоминала историю Маркса. Он происходил из буржуазной семьи, родился в Нормандии, учился праву, восстал против собственного сословия; издавал самую популярную во Франции газету социалистов, был отчаянным и свирепым спорщиком, за свои политические взгляды был изгнан из нескольких стран.

Возможно, еще важнее — с точки зрения Женнихен — было то, что Лонге почитал ее отца. Ни один человек в мире не мог потеснить Маркса в сердце и уме его старшей дочери. Ее будущему супругу нужно было понять это — и понять, почему это именно так. Лонге удалось и то, и другое.

Семья не знала, что их отношения переросли в более интимные, пока в начале 1872 года Женнихен не проронила невинное, но вполне разоблачительное замечание. Маркс объявил, что собирается пойти к Лонге на квартиру, чтобы обсудить с ним статью в газете. Женнихен выпалила: «Должна предупредить, ты не найдешь его дома, он отправился по делу к Юнгу».

Отец, мать и Энгельс замерли, рассказывала Женнихен Лонге, и посмотрели на нее, «не проявив, впрочем, никакого удивления, что я так хорошо осведомлена о твоем местонахождении». {45} Не в силах больше скрывать свои чувства, влюбленные решили, что Лонге должен провести «конференцию» с Марксом 19 февраля и попросить у него руки Женнихен. Когда она предложила не видеться до этого момента, Лонге ответил, что не может ждать — «два дня кажутся вечностью». Он предложил ей как бы случайно прийти к Энгельсу вечером в воскресенье, когда и он будет там. Женнихен должна была петь в эти выходные, но у Лонге, разумеется, был приоритет.

«Я хорошо знаю, обожаемая моя, что ты хочешь спеть мне то, чего никогда не говорила, но я читал это в твоих глазах, и это признание, без всяких слов, сорвали мои губы с твоих уст».

Лонге не видел никакого риска в их якобы случайной встрече, потому что не мог представить себе, что кто-то — и менее всего отец Женнихен — сможет догадаться об их чувствах, если они сами не скажут о них открыто.

«Предположить, что я люблю тебя так, как я люблю тебя — значит, уметь любить так же, а это невозможно! — писал Лонге, перефразируя Гете. — Как бы там ни было, я мечтаю о тебе… и я хочу целовать тебя всю жизнь». {46}

Ужас Женнихен от мысли, что Лонге должен встретиться с ее отцом, а также тревога по поводу того, что замужество положит конец ее самостоятельной и независимой жизни активистки и писательницы, сквозят в почти деловом по стилю ответе на страстное письмо любовника: «Насчет «конференции» в понедельник: я очень обеспокоена тем, что ты наденешь черный галстук вместо обычного красного — он тебе совершенно не идет».

Женнихен признается, что краснеет при мысли о том, что могла бы подумать ее русская подруга, революционерка Елизавета Дмитриева, прочитай она это:

«Как противно ей было бы, как она была бы разочарована! Она отдала мне свое сердце, считая героиней, второй мадам Ролан… Не забывай, что это именно ты лишил мир героини». {47}

К сожалению, у нас нет письменных свидетельств о том, как прошла встреча Маркса и Лонге, но результат был тем, на который все надеялись: Маркс дал согласие на брак. Теперь и мадам Маркс была не против. Она пишет Либкнехту:

«Лонге — очень талантливый, очень хороший, честный и уважаемый человек, согласие во взглядах и убеждениях молодых несомненно являются залогом их будущего счастья. С другой стороны, я не могу избавиться от некоторого беспокойства, я всегда мечтала, чтобы ее избранником был англичанин, или немец, но не француз, ибо помимо приятных черт, свойственных этой нации, она не без слабостей и недостатков… Я не могу ничего изменить, но все же боюсь, что политическая активность Женни принесет ей все невзгоды и страдания, которые неотделимы от этого занятия». {48}

Решение не просто далось и Марксу — в том числе, и по тем же причинам, что его жене, но еще и потому, что он не хотел расставаться с любимой дочерью. Однако у Лонге было еще одно преимущество — он кое с чем помогал Марксу в Париже. В декабре Лафарг, все еще находившийся в Испании, нашел французского издателя для «Капитала» — Мориса Лашатра — и предложил ему 2 тысячи франков, чтобы начать работу {49}. В январе Лонге нашел в Париже переводчика. Жозеф Руа имел большой опыт в переводах трудных немецких текстов — до этого он переводил труды Фейербаха {50}. (Так совпало, что Руа как раз собирался обратиться к Марксу с просьбой разрешить ему перевести часть «Капитала».) Он обещал работать над новым проектом {51} по 6–7 часов в день — это были хорошие новости, и именно их сообщил Лонге Марксу незадолго до «конференции».

Как бы прохладно Марксы ни отнеслись к предложению Лонге поначалу, в марте, когда состоялась официальная помолвка, все уже радовались. Энгельс заверил Лауру, что дразнит Женнихен так же немилосердно, как когда-то дразнил ее. Ленхен даже допустила Лонге на кухню, где он не вполне успешно, но все же продемонстрировал магический французский талант к кулинарии {52}.

Тем временем, никем не замеченная в тени цветущего романа Женнихен, Тусси тоже влюбилась.

Элеонора Маркс превратилась в очаровательную молодую женщину. Ее черные волосы крупными локонами спускались до самой талии, и дочь Кугельманна, Франциска, говорила, что они «разумеется, очень вызывающи, но, несомненно, роскошны». {53} Лицо Тусси было смуглым, как у отца; у нее были такие же густые черные брови. Но если черты лица Маркса выглядели резковато, личико Тусси выражало чувственность. Один русский описал ее как «стройную и соблазнительную», внешне напоминавшую немецких романтических героинь девушку {54}. Впрочем, красота ее вовсе не была классической. Как и характер Тусси, она была определенной, точной и основательной. Она была смелой и полной жизни девушкой, ее глаза вечно горели жаждой новых приключений или остроумных шалостей. В течение нескольких минут ее настроение могло радикально измениться — от улыбки к буре и обратно — однако лучше всего ее характеризовал ее смех. После возвращения из Франции Тусси работала в качестве секретаря у отца, рассылая «деловые» письма радикалам от Санкт-Петербурга до Парижа и постепенно становясь «политизированной с головы до ног», по определению ее матери {55}. Ее письма демонстрируют беглость языка (французского, немецкого и английского) и социальную смелость. Кроме того, в них преждевременная зрелость ума смешивается с очаровательной стремительностью юности; то, что Маркс называл «свирепостью» ее натуры {56}, сквозит буквально на каждой странице. Особенное очарование Тусси придавало то, что она всегда была самой собой — 16-летний эмиссар своего отца, в равной степени серьезная, образованная и забавная, социалист со стажем и глупая девочка…

В реакционной европейской среде того времени письмо от Карла Маркса означало в лучшем случае пристальное внимание и наблюдение со стороны властей, а в худшем — арест {57}. Письма Тусси делали этот процесс менее опасным или зловещим. Это было семейное дело.

У Тусси был большой опыт написания оправданий. Русскому переводчику «Капитала» она писала: «Дорогой сэр, Папа так перегружен работой… Он просил меня передать вам… он писал большую часть ночи и весь день не выходит из своей комнаты..» {58}

И она всегда искренне доброжелательна. Обращаясь к Либкнехту «моя старая добрая Библиотека», она описывает страдания беженцев (саркастически добавляя: «Хорошо бы, они все-таки украли часть миллионов, в присвоении которых их постоянно обвиняют») и свои собственные трудности:

«Я узнаю вас везде и всегда, хотя уверена, что вы не узнаете меня. Люди, видевшие меня 2–3 года назад, едва узнают меня… Поцелуйте всех домашних от меня… Я должна извиниться за ужасный почерк, но у меня отвратительное перо и почти нет чернил». {59}

Тусси писала письма революционерам всей Европы так, словно для девочки-подростка это обычное дело.

Ее лучшим другом был один из величайших умов в мире — ее отец {60}. Вряд ли ее мог удовлетворить любой другой человек. Она привлекала внимание многих поклонников из числа беженцев, и хотя внимание несчастных коммунаров было ей приятно, она ни в кого из них не влюблялась. Однако один из них стоял особняком: Ипполит-Проспер-Оливье Лиссагарэ.

Лиссагарэ был буквально создан для Тусси, он казался героем, сошедшим со страниц книг сэра Вальтера Скотта. Он родился в графской семье старинного баскского дворянского рода, и семья отреклась от него из-за его радикальных политических взглядов. Он сменил множество профессий, начав с карьеры лектора в альтернативном университете, созданном опальными профессорами, потерявшими работу по политическим причинам; затем стал журналистом, который писал то из заключения, то освободившись из него, поскольку сотрудничал в основном с радикальными газетами; наконец, он был солдатом в армии Гамбетты в 1870 г., когда она сражалась за новую Французскую республику против Пруссии. После заключения мира — который Лиссагарэ считал поражением — он отправился в Париж, чтобы издавать газету, а когда это стало невозможным, поменял перо на ружье и отправился на баррикады в Бельвилле {62}. Отличный стрелок, мастер сабельного боя, он никогда не уклонялся от дуэлей и был довольно серьезно ранен в двух из них {63}. В Лондоне он жил, зная про открытый ордер на его арест и опасаясь, что Франция сможет надавить на Англию и добиться его выдачи.

Лиссагарэ часто навещал Вилла Модена и был тепло принят в семье Маркс. Женнихен в письме Кугельманну упоминала об отзыве отца; книгу Лиссагарэ «Восемь дней в мае на баррикадах» он считал единственной книгой о Коммуне, которую стоит читать {64}. Однако семья упустила тот момент, когда между опальным аристократом-беженцем и младшей дочерью Маркса возникло взаимное притяжение. В марте 1872 года Тусси и Лиссагарэ тайно обменялись кольцами. Ему было 34, ей — 17.

Энгельс, хорошо знавший Тусси, возможно, заметил, что между ней и Лиссагарэ существует нечто большее, чем просто дружба. (Он рассказывал Лауре, как радовалась Тусси за Женнихен и «создалось впечатление, что она не замедлит последовать ее примеру».) {65} Однако Маркс и Женни никак не могли одобрить этот союз. Последнее, чего бы они хотели — это получить еще одного французского изгнанника себе в зятья, да еще и отдать обожаемое дитя человеку вдвое старше ее. В любом случае, семье было не до того. Все они более всего беспокоились за Лауру.

Лаура и Лафарг спокойно жили в портовом городке Сан-Себастьян, когда в сентябре 1871 года местные власти объявили им, что у Поля есть 6 часов на то, чтобы покинуть страну — или быть арестованным {66}. Политическая атмосфера в Испании вновь изменилась. Лафарг бежал, но Лаура и Шнапс не могли присоединиться к нему {67}. Ребенок так и не оправился от болезни, перенесенной этим летом, и теперь по всем признакам у него начиналась холера. Все дети Маркса были одаренными лингвистами, но неясно до конца, как хорошо говорила Лаура по-испански, и были ли у нее друзья среди местных жителей, которые могли бы ее поддержать.

Она нуждалась и в том, и в другом: она провела у постели Шнапса 9 месяцев, пытаясь выходить свое единственное оставшееся в живых дитя. К декабрю он был все еще болен, но немного окреп для того, чтобы перенести путешествие — и Лаура вместе со своей хрупкой ношей отправилась на юг страны, чтобы встретиться с Лафаргом в Мадриде {68}.

Маркс и Энгельс были очень рады тому, что Лафарг находится в испанской столице, там он мог контролировать влияние Бакунина, но Женни беспокоилась только за внука и все больше досадовала на письма Поля, полные оптимистических отчетов об успехе Интернационала в Испании и содержавшие все меньше новостей о Шнапсе. В феврале Маркс намекнул Полю, что детали жизни организации очень интересны, «но у нас большой пробел в отношении сведений о нашем милом страдальце». {69} В марте Маркс вновь спрашивал о внуке уже с тревогой {70}. К маю тревога оправдалась: Шнапс был болен, и ему становилось все хуже {71}.

Женнихен и Лонге назначили свадьбу на середину июля. Парижская пресса (вернее, пресса парижской полиции, как ее называла Женнихен), называвшая ее достойным отродьем знаменитого главаря бунтовщиков из Интернационала, заполняла колонки светской хроники россказнями о ее личной жизни безо всякой оглядки на факты. Журнал правых, «La Gauloise», по ее словам, выдал ее замуж не менее 20 раз.

«Когда я выйду замуж на самом деле, надеюсь, эти жалкие писаки оставят меня в покое», — написала она Кугельманну в июне {72}. Однако в июле свадьбы не было. Женнихен и Лонге отложили ее из уважения к горю Лауры и Поля {73}. 1 июля 1872 года Лафарг написал Энгельсу: «Наш бедный маленький Шнапс, после 11 месяцев физических и душевных страданий, умирает от истощения». {74} В конце июля мальчик умер. 4-летний Шнапс был третьим ребенком Лауры, которого она потеряла за эти годы.

Лаура всегда держалась несколько особняком, и эта черта была трагически усугублена смертью ее детей. Фотографии того периода говорят об этом красноречивее всего — когда-то жизнерадостная и чувственная молодая женщина смотрит в объектив безжизненным взглядом, черты лица заострились, она осунулась. Она и ее муж оказались в Испании случайно, благодаря политическим играм Лафарга, а потом Лафарг остался там «по воле партии» (читай — по воле ее отца и Энгельса), чтобы организовать испанское отделение Интернационала. Нетрудно понять, что Лаура винила в своих несчастьях всех троих. Их преданность политике и пролетариату стоила семье Маркс еще одной молодой жизни. Она не была вдовой, все было намного хуже. Год назад она приехала в Пиренеи матерью двоих детей, сейчас у нее не осталось ни одного. Горе усугублялось тем, что эти страшные потери казались бессмысленными.

Несмотря на радужные отчеты Лафарга о политических успехах в Испании, социалисты в этой стране были разобщены, и влияние Бакунина ничуть не ослабело (Лафарга Бакунин презрительно именовал «кучей мусора») {75}. Основываясь на информации Лафарга, Энгельс хвастался перед коллегами, что I Интернационал стал партией испанских рабочих {76}, но на самом деле Лафаргу не удалось достичь сколько-нибудь значимых успехов с рабочими. Это была не столько ошибка самого Лафарга, сколько особенность национального менталитета. Испанские социалисты с подозрением относились к тому, что Маркс делает особый акцент на организации пролетариата, его прусскому «авторитаризму» — и предпочитали ему идеи анархизма {77}.

Побежденные и политически, и лично, Лафарги покинули Испанию вскоре после похорон Шнапса и направились в Португалию — это был их первый шаг на долгом пути возвращения в Лондон. Поль так описывал путешествие: «Суета, долгая суета, жаркая суета, утомительная суета; 30 часов на поезде, по жаре, на которой мы изнемогали, точно на раскаленной сковороде. К счастью, у нас был огромный арбуз, весом в 18 фунтов, который утолял нашу жажду во время путешествия через пустыню Ла Манча». {78}

Неукротимый духом Лафарг быстро оправился от своих несчастий, но Лаура так никогда и не смогла этого сделать. В свои 26 лет она была еще совсем молода, могла иметь детей, но их больше не было. Казалось, она заживо похоронила себя по частям в трех маленьких могилах, оставшихся позади нее — в Париже, Люшоне и Мадриде. Была потеряна не только любовь, но и вера. Из всех детей Маркса Лаура была, пожалуй, единственной, сомневавшейся в том будущем, которое предрекал отец — из-за слишком высокой цены, которую заплатила за это будущее вся семья. В будущем она продолжит работать и помогать воплощать идеи своего отца, но, в отличие от матери и сестер, не будет делать это из соображений преданности делу. Лишенная своих детей, счастья, самой жизни, она утратила и свою религию. То, что осталось, было всего лишь семейным бизнесом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.