31. Лондон, 1866

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

31. Лондон, 1866

Но женщины, Боже милостивый, женщины! Что за печальная у них судьба!

Мадам де Сталь {1}

Пренебрежение Маркса к деятельности Интернационала за время его болезни, а также попытки скрыться от коллег, чтобы завершить работу над книгой, дали его оппонентам в руки мощное оружие. И снова основные проблемы создавал Мадзини, на этот раз — под предлогом стремления минимизировать «германское» влияние в заявленной «международной» организации. Однако теперь у Маркса были верные соратники, готовые выступить на его защиту. Пятеро из них приехали в Мейтланд-Парк в начале марта. Трое были старинными друзьями семьи, двое — молодыми приезжими из Франции, ни один из них по-английски не говорил {2}.

После своих первых визитов в прошлом году Шарль Лонге и Поль Лафарг вновь приехали в Лондон, и на этот раз были приняты Марксом, как близкие друзья. Оба они укрепили свои революционные полномочия на родине — в условиях нарастающих беспорядков при правлении Наполеона.

Изменения, обрушившиеся на Францию при Наполеоне III были наиболее очевидны в Париже, где Наполеон и Жорж-Эжен Осман приступили к массовой перестройке города по новому проекту. С улиц исчезли маленькие лавчонки и магазинчики, уступив место большим универсальным магазинам — «Printemps», «Samaritaine» и «Bon Marche2»; узкие извилистые улицы рабочих районов были уничтожены — на их месте были разбиты широкие бульвары, вдоль которых стояли дома богачей, правительственные здания и храмы искусства.

Бедняков переселили, чтобы освободить место под строительство железных дорог и станций. План застройки был разработан так, чтобы позволить Наполеону сохранить узнаваемый архитектурный облик города — но одновременно и лишить мятежных парижан возможности эффективно использовать столь любимые ими баррикады. Широкие бульвары Османа давали преимущество правительственным силам в любом восстании — против рабочих могла встать настоящая стена военных, вооруженных смертоносной сталью. Даже их пушки могли бить теперь на прострел, вдоль бульваров, в самую толпу.

Тем не менее, как и любое преобразование, это тоже вызвало реакцию в обществе. Перестройка Парижа заставила взлететь цены за аренду до заоблачных высот, и теперь они были недоступны для большинства работающих мужчин и женщин, которые и так уже с трудом справлялись с ростом цен на продукты. И хотя новые транспортные системы дали им возможность селиться подальше от дорогого центра города, цены на проезд все равно были слишком высоки {3}. Недовольство распространялось в массах все шире, в 60-х годах причины возмущаться появились и у студентов; они начали агитацию против правительства. Лафарг и Лонге были среди них.

В октябре 1865 года в бельгийском Льеже состоялся Международный студенческий конгресс, на котором обсуждалась образовательная реформа. Лафарг и группа французских студентов решили использовать это мероприятие для проведения акции протеста против французского правительства {4}. Их прибытие напоминало приезд бродячего цирка в маленькую деревушку: они промаршировали через центр города, выкрикивая лозунги против Наполеона. Облик у них тоже был богемный — бороды, широкополые шляпы, заплечные мешки. Вместо французского флага Лафарг и его товарищи несли черное креповое знамя — символ того, как нация оплакивает свободы, растоптанные императором {5}.

Лафарг был еще слишком незрел и порывист; он был не в состоянии удержаться от широких и вызывающих жестов, когда у него появлялась такая возможность. Иногда казалось, что он действует бездумно, вообще не обращая внимания на возможные последствия своих действий. Он пытался сплотить французских студентов, осторожно наблюдающих за происходящим со стороны, задавая патетический вопрос: «Не лучше ли двигаться в том или ином направлении, чем оставаться безучастным наблюдателем?» — и убедил некоторых заменить патриотические трехцветные ленточки на лацканах сюртуков — на революционные красные. Ободренный этим успехом, он следующим поднялся на трибуну и объявил войну, но не Наполеону, а богу — заявив, что наука доказала его бесполезность, что бог на самом деле — дьявол, а любое имущество — это воровство {7}.

Привлекательный молодой человек с густыми каштановыми волосами, длинными усами и экзотическими миндалевидными глазами за один день — 27 и 28 октября — прошел путь от неизвестного студента до самого безрассудного радикала. Он внезапно оказался под наблюдением французского правительства. Став значительнее (по крайней мере, в своих собственных глазах), он встретил своего кумира Бланки, который также приехал в Льеж. Задолго до рождения Лафарга Бланки уже имел репутацию опасного и пламенного революционера. Теперь же Лафарг обнаружил перед собой маленького человечка 60 лет, с белоснежными волосами и бородой, с глубоко запавшими глазками; его руки, словно маленькие птички, вечно находились в движении, говорил он ласково и доброжелательно.

Бланки говорил о революции, увещевая два десятка студентов не слушать старших, включая даже его самого, если старшие предлагают действия или идеи, которые противоречат их убеждениям. Лафарг был буквально заворожен им, а затем признавался, что именно Бланки окончательно склонил его к революционной деятельности {8}.

В начале ноября Лафарг вернулся в Париж, а вскоре его курс медицины закончился, хотя и не по его воле: в декабре парижский Ученый совет собрался и проголосовал за исключение семи студентов, в том числе и Лафарга, за осквернение государственного флага и нарушение общественного порядка в Льеже. Студенческая оппозиция Парижа пришла в ярость, услышав это решение: французов наказывали за слова, сказанные за пределами Франции, и не существовало закона, определявшего этот поступок как преступление. Начались волнения. Студенты срывали занятия, в Латинском квартале произошли столкновения с полицией. В итоге 800 человек было арестовано. Две недели спустя, несмотря на гневные протесты, решение об исключении было подтверждено и оставлено в силе. Лафарг был исключен из Парижского университета без права восстановления, и в течение двух лет ему было запрещено поступать в любые другие университеты Франции {9}.

Отец Лафарга не желал, чтобы обучение сына было прервано, и потому отослал его в Лондон, где Лафарг должен был работать и учиться под руководством французского врача в госпитале Святого Варфоломея. В середине февраля Лафарг выехал в Лондон вместе с итальянцем Чезаре Орсини, братом Феличе Орсини, казненного в 1858 году за одно из самых громких преступлений десятилетия — попытку покушения на Наполеона III; Орсини бросил в императора бомбу, сам Наполеон не пострадал, но погибли 8 невинных человек {10}. Вряд ли отец Лафарга хотел именно такого человека в попутчики своему сыну, а еще меньше он хотел, чтобы Поль и в Лондоне продолжал свои радикальные занятия политикой. Однако уже через пару дней пребывания в Лондоне Лафарг и Орсини встретились с членами Интернационала, и Лафарг был принят в организацию.

6 марта {11} его членство было официально подтверждено, а 4 дня спустя, он принял участие в военном совете в доме Маркса.

Хроника революционной деятельности Лонге в период между февралем 1865 и весной 1866 года была короче. После его первого визита в Лондон в прошлом году «Ля Рив Гош» выпустила 17 номеров — и была закрыта. Лонге снова приговорили к тюремному заключению — на этот раз на 8 месяцев — однако он бежал из Франции прежде, чем его арестовали. Его дальнейшие скитания чем-то напоминали злоключения молодого Маркса. Он отправился в Бельгию — но был выслан. Пытался осесть во Франкфурте — и снова был выслан. В конце концов, как и бесчисленное количество изгнанников и беженцев до него, в конце 1865 года он оказался в Лондоне {12}. Здесь, 16 января 1866 года, он стал членом Центрального комитета Интернационала {13}.

Встретившись 10 марта в доме Маркса, члены I Интернационала разработали новую стратегию, которую следовало донести до всех английских товарищей и тех, кто сомневался: Маркс является бесспорным и единственным лидером европейского отделения Интернационала {14}. Группа склонила на свою сторону Орсини, описав ему Мадзини как человека, недостойного говорить от имени рабочего класса, реакционного до крайности во всем, что касалось науки, и не способного понять «новое движение» {15}. (С обеих сторон в данном случае никаких разочарований не случилось: Мадзини называл Маркса «духом разрушения», «чрезвычайно хитрым», «мстительным» и «непримиримым».) {16}

План действий был принят, и три дня спустя, Маркс, страшно страдая от обострившегося фурункулеза, принял участие в заседании Центрального комитета I Интернационала. Как это и случалось всякий раз, когда ему приходилось по-настоящему защищаться, Маркс стал героем дня. Оказываясь лицом к лицу с теми, кто бросал ему политический вызов, Маркс всегда сражался так яростно, словно участвовал в сабельном поединке. Ему и его соратникам во многом помогло то обстоятельство, что на собрании присутствовали лишь немногие из его оппонентов, и ряды англичан были неполны, поскольку одновременно в другом месте шло совещание по поводу всеобщего избирательного права. Однако важен был лишь результат: Мадзини и его сторонники был наголову разбиты {17}.

При наступившем затишье на фронтах Интернационала, Маркс смог, наконец, отправиться 15 марта в приморский Маргейт, чтобы попытаться восстановиться физически. Он остановился в маленькой гостинице, однако съехал оттуда на второй день, потому что, как ни странно, был сильно обеспокоен присутствием некоего неподвижно сидящего человека в столовой: Маркс думал, что тот слеп, но он оказался глухим {18}. Маркс переехал на частную квартиру с видом на море и начал энергично лечиться по собственному плану, который включал в себя долгие прогулки и морские ванны.

Он описывает себя так: «Прогулочная трость, носящаяся туда-сюда весь день… и все это время я стараюсь очистить свой разум, что буддизм полагает кульминацией человеческого счастья». {19} Среди его экскурсий — 16-мильная прогулка в Кентербери, город, в котором, к большому сожалению Маркса, нет ни следа поэзии {20}.

Отдых Маркса в Маргейте означал, что в его собственном доме наступила тишина, и домочадцы отдыхают от его гневного рычания (Тусси придумала отцу прозвище: «Карл Маркс, доктор плохой философии» {21}), которое обычно отгоняло молодых французов от дочерей Маркса. Не то чтобы они игнорировали грозного отца — Маркс пробыл на отдыхе всего 5 дней и уже написал Лауре, что «этот проклятый мальчишка Лафарг» пишет ему бесчисленное количество писем {22}. На самом деле Маркс искренне полагал, что французы ищут его внимания. Без сомнения, так оно поначалу и было, но в его отсутствие внимание Лафарга и Лонге быстро переключилось на другие объекты.

Лонге очень быстро проникся нежными чувствами к Женнихен, которая, хотя и была на 5 лет младше него, поразила его своей серьезностью и сдержанностью. Однако его первая и единственная настоящая любовь — Политика — помешала ему проявить свой интерес к Женнихен открыто {23}. Демонстративный, страстный Лафарг, напротив, совершенно не стеснялся своих чувств. Он отчаянно влюбился в Лауру и первым делом сделал так, чтобы об этом узнали все окружающие. Студент-медик и революционер в присутствии Лауры Маркс превращался в поэта. «Ее пышные вьющиеся волосы словно поймали в свои сети лучи заходящего солнца…» {24} Он также весьма решительно взялся помогать Марксам по хозяйству и вскоре заработал ласковое прозвище «Тули» {25} («помощничек»).

22 марта дочери Маркса устроили вечеринку. Лион Филипс прислал каждой из них по 5 фунтов на Рождество, но тогда Маркс и Женни быстро пустили эти деньги на хозяйство и возместить своим детям подарок двоюродного дедушки смогли только весной. Все три девушки с головой погрузились в организацию праздника. Это не было настоящим балом, наподобие того, что устроила в 1864 году их мать, но Маркс в письме Энгельсу назвал событие «ежегодной вечеринкой». Дочери настаивали, чтобы к торжественному событию отец вернулся из Маргейта, и Маркс сделал это {26}.

Карл и Женни хотели, чтобы их дочери выросли уверенными в себе девушками и… англичанками, не такими богемными, какими когда-то были — да и оставались до сих пор — их родители. Теперь Женни с гордостью и облегчением смотрела, как ее дети осваиваются в мире, социализируются, знакомятся с молодыми людьми сходных политических убеждений — даже притом, что она была активно против того, чтобы ее девочки выходили за революционеров. Она признавалась Эрнестине Либкнехт, что долгое время беспокоилась, как бы «своеобразное воспитание» ее старших дочерей не привело к столкновению со сверстниками. Она прозорливо отмечала: «Девочки выросли и были воспитаны на идеях и взглядах, которые часто идут вразрез с тем обществом, где им предстоит жить… Будь они богаты, они бы еще могли обойтись без крещения, церкви и религии, однако в их положении им обеим придется идти путем долгой и трудной борьбы — и я часто думаю, что если человек не может сам быть полностью независимым от общества, он поступает неправильно, воспитывая своих детей в такой яростной оппозиции к миру».

Трудное положение девочек беспокоит Женни и вызывает у нее депрессию: «Девочки видят, что я часто бываю в плохом настроении, устаю и брюзжу, однако это не что иное, как проявление моего сожаления, что мои дочери не получают того счастья, которое заслуживают и благодаря своим внешним качествам, и благодаря натуре». {27} В письме же Фердинанду Женни еще более откровенна: она боится, что они с Марксом пожертвовали будущим своих дочерей ради революционного движения. «Все, что мы делаем для других, мы отнимаем у наших детей». {28}

Однако радость, царящая в доме на Мейтланд-Парк, а также появление молодых людей, с которыми девушки могут спокойно обсуждать политику и вести себя так же свободно, как они привыкли, наполняли радостью и сердце Женни. Особенно ей нравился Лафарг — из его брошенных вскользь замечаний Женни сделала вывод, что он принадлежит к старинному и богатому роду. Однако Лаура не спешила отвечать взаимностью — и даже, кажется, не замечала любви Поля. Вполне возможно, она просто не знала, как вести себя с этим пылким поклонником, который готов был положить к ее ногам и сердце, и душу… зная ее всего лишь месяц.

Увы, несмотря на всю свою образованность, грамотность и искушенность в политических вопросах, дочери Маркса были неопытны и наивны во всем, что касалось противоположного пола.

22-летняя Женнихен и 11-летняя Тусси после праздника отправились вместе с отцом в Маргейт, но Лаура осталась с матерью. Она писала Женнихен, что мистер Фарадей однажды вечером пришел к ней на «тет-а-тет».

«Мы оба прекрасно провели время, и я в таком же восторге от него, как, смею надеяться, и он от меня».

Тем не менее, во время этого свидания (которое по заверению Лауры нельзя было называть ухаживанием) в комнату неожиданно вошла ее мать — почти раздетая. Она была босой и, по словам Лауры, «на ней было надето ровно столько, чтобы ее нельзя было обвинить в полном единении с природой; однако все скудное одеяние было расположено таким образом, что открывало больше, чем скрывало».

Молодой человек покраснел и страшно смутился, Лаура осталась спокойна и лишь закрыла глаза, «чтобы не смотреть на то, на что смотреть мне не следует».

На следующий день Лаура была дома одна, когда ее навестил еще один гость — друг ее отца, Питер Фокс.

«Как я испугалась! Человек, который с первого взгляда понял, чего я хочу; которого мало что может остановить, и который едва ли перекинулся со мной полудюжиной слов за всю мою жизнь… У него на сердце и в памяти была такая тяжесть, что он не мог скрыть своей боли. На свет появлялись его «скелеты в шкафу» — Польша — Ирландия — Лига реформаторов — феодальная демократия — Британское правительство… и не по очереди, а сразу скопом, пока в комнате не потемнело… я искренне полагаю — это из-за призраков мертвых слов и понятий! Он все заикался и заикался, пока это не дошло до того, что понять его речь было решительно невозможно».

Этот монолог длился полтора часа, и за это время, по словам Лауры, она «едва могла сдержать смех» {29}. Нет сомнений — Женни предполагала, что любовные игры Лауры вскоре закончатся браком, однако она, скорее всего, думала, что старшую дочь требуется немного подтолкнуть и направить на романтический путь. Женнихен все еще мечтала об актерской карьере, однако вместе с тем была слишком глубоко погружена в дела своего отца, ведая международной перепиской с его зарубежными друзьями и новыми союзниками, которые искали совета и помощи Маркса. Пока Женнихен была в Маргейте, мать послала ей роман мадам де Сталь «Дельфина» {30}.

Это был большой роман о женщине, чья жизнь полна мучений, поскольку героиня считает общественные и семейные обязательства более важными, чем любовь. Однако все усилия Женни помочь Женнихен кажутся напрасными; ни одного достойного человека нет на ее горизонте. Даже Лонге, к которому она относилась, как к протеже отца, вернулся в Париж, чтобы отбыть там свой тюремный срок.

Что касается Маркса и его дочерей, то поездка в Маргейт оказалась не таким веселым делом, как они надеялись. Погода была ужасна («словно это было сделано специально на заказ для кокни, наводнивших Маргейт накануне Пасхи!» — снисходительно писал наш защитник пролетариата… о лондонских же пролетариях, обитавших в Ист-Энде). Кроме того, Маркс, отдыхающий в Маргейте уже месяц, все больше беспокоится по поводу Интернационала. В его отсутствие в группе вновь обостряются разногласия, хотя члены Интернационала успешно участвуют в многочисленных забастовках, заслужив тем самым доверие рабочих и привлекая новых членов в организацию.

Давит на него и недописанный «Капитал». Маркс говорит о нем другу: «Этого достаточно, чтобы свести человека с ума! {32}».

Отец и дочери вернулись в Лондон в середине апреля, и почти сразу Маркс был сражен сильнейшей зубной болью, тошнотой и ревматизмом, что вынудило его снова принимать опий и лечиться с помощью эфира {33}. Домой Маркс вернулся, но к работе приступить не смог.

Маркс и Энгельс внимательно наблюдали за ситуацией в Германии. Бисмарк, премьер-министр, который с лета 1863 года активно восстанавливал реакционное правление в Пруссии, практически заткнул рот любым критикам режима, запретив любые политические дискуссии, введя жесткую цензуру прессы, угрожая либеральным политикам репрессиями; теперь, казалось, он пытался спровоцировать войну с Австрией. Бисмарк мечтал о единой Германии — но главной в ней должна была стать Пруссия, а Австрию он рассматривал как главное препятствие на пути достижения этой цели {34}.

Как и в Париже против Наполеона — в Берлине начались выступления студентов против Бисмарка. В мае 1866-го 24-летний студент пытался убить премьер-министра, когда тот путешествовал по Унтер-ден-Линден — убийца выстрелил в Бисмарка 5 раз… и не попал… Звали этого студента Фердинанд Коэн, это был пасынок Карла Блинда и друг детства Муша во времена их жизни в Сохо. Коэн был немедленно арестован, а на следующий день, предположительно, покончил с собой в тюрьме {35}.

Энгельс попытку покушения осудил, сказав, что Коэн оказал Бисмарку большую услугу своим необдуманным поступком. Однако Маркс выказал симпатию и сочувствие Коэну {36}. Он писал Энгельсу: «Коэн был очень хорошим парнем (хотя и не особенно одаренным), и я отношусь к нему особенно, потому что он был другом моего Муша». {37}

Смерть Коэна не могла не напомнить Марксу о сыне; наверняка он думал о том, кем мог бы стать в 24 года его Муш, и совершил ли бы он нечто столь же безрассудное, исповедуя радикальные идеи собственного отца. Действительно, в письме Энгельсу Маркс яростно обвиняет Блинда в «его проклятой цареубийственной болтовне», которая привела его мальчика в качестве жертвы «на алтарь свободы» {38}.

Пруссия вступила в войну с Австрией в июне, как и хотел Бисмарк. Маркс решил использовать этот конфликт в качестве возможности для Интернационала еще раз подчеркнуть необходимость соблюдения нейтралитета трудящимися всех стран — перед лицом войны государств за территорию и власть; он не хотел видеть, как рабочих будут приносить в жертву капитализму.

В середине июня был созван Генеральный совет Интернационала, чтобы обсудить официальный ответ организации на конфликт. Общая политика была выработана давно — рабочие не должны сражаться с другими рабочими. Однако теперь, когда война разгорелась по-настоящему, на поверхность вышли националистические предрассудки делегатов.

Лафарг поднялся на трибуну и заявил, что любые разговоры о национальностях и нациях реакционны, государства не должны существовать, их нужно разрушить и превратить в коммуны или небольшие местные муниципальные образования с самоуправлением. В своей пылкой речи он подчеркнул, что весь мир ждет, когда же Франция возглавит подобную революцию, которая затем охватит весь мир.

Маркс вызвал одобрительный смех среди собравшихся, заметив, что отменить национальности и нации Лафарг предлагает на французском — языке, который не понимают 9/10 собравшихся. Затем он саркастически заметил, что отрицание национальности по Лафаргу подразумевает поглощение любой нации «идеальной французской нацией» {39}.

В конце концов, Генеральный совет рекомендовал рабочим соблюдать нейтралитет в прусско-австрийском конфликте {40}, который закончился, к слову, очень быстро, уже 3 июля, после решающего сражения, в котором Бисмарк одержал победу.

Насмешка Маркса над Лафаргом на самом деле была беззлобной. Он чувствовал расположение к молодому человеку и высоко ценил его верность Интернационалу (даже учитывая некоторую путаницу во взглядах), кроме того, ему хотелось иметь в семье врача (хотя Лафарг был еще студентом). И вот в августе, казалось, Лафарг смог привлечь внимание Лауры и сломить ее сопротивление. 7 августа Маркс пишет Энгельсу: «Со вчерашнего дня Лаура практически помолвлена с мсье Лафаргом, моим креолом-медиком. Она третирует его так же, как и остальных, однако вспышки, которым так подвержены эти креолы, внушают некоторое опасение, что этот мальчишка (ему 25) может покончить с собой, да и некоторая любовь к нему, всегда такому кроткому с Лаурой (он симпатичный, умный, энергичный парень атлетического сложения), привели к некоему подобию компромисса». {41}

Женни тоже казалась довольной, хотя и немного удивленной таким развитием событий, учитывая недавнее равнодушие Лауры к Лафаргу {42}. Даже Энгельс не знал толком, настало ли время поздравлять семейство Маркс — но все равно сделал это на всякий случай {43}. На самом же деле единственным, кто занимался этим делом с полным рвением, был сам Лафарг. Его пылкая влюбленность по отношению к Лауре привела к тому, что он заработал второй и гораздо менее игривый упрек от Маркса.

«Если вы хотите продолжать отношения с моей дочерью, вы должны изменить свою нынешнюю манеру «ухаживания». Вы прекрасно знаете, что о помолвке еще не объявлено и ничего до конца не решено. И даже если бы Лаура уже была обручена с вами, вам должно быть понятно, что все это занимает достаточно много времени. Практика чрезмерной близости особенно неуместна, когда влюбленные достаточно много времени проводят вместе, чтобы испытать себя и свое терпение. Я с тревогой наблюдал, как день ото дня меняется ваше поведение, как изменились ваши отношения всего за неделю. На мой взгляд, истинная любовь выражается в сдержанности, скромности, даже в некоторой робости влюбленного по отношению к объекту своего поклонения и уж во всяком случае, не допускает давать волю своей страсти и преждевременной демонстрации фамильярности. Если вы собираетесь использовать в качестве оправдания свой креольский темперамент, то мой долг — поставить мой здравый смысл между вашим темпераментом и моей дочерью. Если в ее присутствии вы не способны вести себя так, как это принято в Лондоне — значит, будете любить ее на расстоянии. Я уверен, что вы правильно поймете этот намек». {44}

Поучения Маркса очень походили на описание его собственного долгого ухаживания за Женни, и, возможно, именно это и привело его в мрачное расположение духа, поскольку вслед за нотациями следует редчайшее признание Маркса в собственных неудачах. Он честно описывает Лафаргу свое финансовое положение, прежде чем согласиться на помолвку: «Вы знаете, что всей своей судьбой я пожертвовал ради революционной борьбы. Я не жалею об этом. Совсем наоборот. Если бы я мог начать жизнь сначала, я бы делал все точно так же. За одним исключением: я не женился бы. И насколько это теперь в моей власти, я хочу оградить свою дочь от тех рифов, на которых была разрушена жизнь ее матери». {45}

Маркс писал Лафаргу, что не уверен в его трудолюбии, что его положение студента, изгнанного из одной страны и пытающегося построить карьеру в другой стране, крайне ненадежно. Он не знает, поддерживает ли матримониальные планы Лафарга его собственная семья, и сможет ли Лафарг обеспечить Лауре безопасную и спокойную жизнь. Маркс добавляет:

«Если бы не мое прямое вмешательство (слабость с моей стороны) и не то влияние, которое наша с вами дружба оказывает на поведение моей дочери, эти отношения никогда не дошли бы до нынешнего состояния; именно поэтому я несу тяжкую личную ответственность за происходящее. Чтобы избежать любого непонимания с вашей стороны относительно этого письма, я хотел бы подчеркнуть — если бы вы захотели вступить в брак сегодня, этого не произошло бы. Моя дочь отказала бы вам. Я и сам должен был отказать. Вы обязаны достичь чего-то в жизни, прежде чем думать о браке, и вам с Лаурой предстоит долгий период испытаний». {46}

Через несколько дней Лафарг прислал Марксу характеристику, данную ему известным французским врачом, а отец Лафарга написал Марксу письмо, пообещав серьезную финансовую поддержку молодым, когда они поженятся. Он также просил позволить его сыну официально считаться женихом Лауры Маркс {47}. Маркс признавался в письме Энгельсу, что Лафарг — «золотое сердце, но слишком избалованный мальчик и слишком — дитя природы». В знак глубокого уважения к своему другу Маркс пишет также, что Лаура не примет предложение Лафарга без одобрения Энгельса {48}. Наконец, из опасения, что Лафарг не сможет быть сдержанным в присутствии Лауры, Маркс на время отослал ее и Тусси в школу-интернат в приморском Гастингсе {49}. Это заведение не слишком отличалось от женского колледжа в Южном Хэмпстэде, который Женнихен и Лаура посещали в Лондоне, но зато давало дополнительное преимущество в расстоянии, на котором теперь пребывал от невесты Поль Лафарг. После отъезда дочери Маркс пишет ей:

«Рыцарь печального образа покинул меня на углу возле его дома. Его сердце, судя по всему, перенесло страшное потрясение, и потому расставание со мной он перенес с поистине героическим равнодушием». {50}

Пока Лаура была в отъезде, Маркс постепенно вводил Лафарга в семейный бизнес, поручив молодому человеку подготовить инструкции для делегатов Первого Конгресса Интернационала, который было решено провести в сентябре в Женеве. Женнихен вспоминала, что рабочий день Лафарга длился с 10 утра до 10 вечера — он переводил директивы Маркса на французский язык.

«Несчастный юноша выглядел совсем отчаявшимся… он даже не брился и не расчесывал волосы!» — пишет она матери в Дувр {51}. (Вдобавок к своим обязанностям Лафарг, очевидно, желая завоевать расположение Тусси и использовать ее в качестве союзника, построил во дворе качели.) {52}

Хотя Лафарг делал все, что было в его силах, чтобы втереться в доверие к Марксам, сердце Лауры он, похоже, полностью не завоевал. Из Гастингса она пишет Женнихен мечтательное письмо, в котором вспоминает свой первый приезд в этот городок, когда она проводила время в долгих прогулках и разговорах с учителем музыки по фамилии Баннер и пила парное молоко с ним из одной чашки.

«Надеюсь, я не слишком сентиментальна, но забыть этого я не могу, и сожаление о том, что этого больше нет, не покидает меня». {53}

Однако, несмотря на ее очевидные колебания, колеса вступления в брак уже пришли в движение. 26 сентября Лаура Маркс и Поль Лафарг были официально помолвлены — в ее 21-й день рождения. Не сохранилось описания отношения самой Лауры к этому событию, однако ее мать, судя по всему, испытывала радость и облегчение по этому поводу. Она писала Эрнестине Либкнехт, что Поль добр и щедр, что он полностью погружен в Лауру, и что к счастью, молодые являются единомышленниками в вопросах религии и политики.

«Таким образом, Лаура избавлена от неизбежной борьбы и мучительной агонии, которым подвергалась бы любая девушка с такими взглядами. Ибо очень трудно найти мужчину, разделяющего эти взгляды, да еще и имеющего схожее образование, социальное происхождение, позицию и т. д.»

Свадьба в ближайшие два года не планировалась — до того времени, как Лафарг окончит курс медицины в Англии. Тем временем Лафарг снял комнаты неподалеку от дома Марксов, однако фактически жил у них — к большому сожалению Маркса, поскольку все дополнительные расходы легли на него {54}.

Той осенью в жизни Маркса было много хлопот. Он усердно готовился к первому конгрессу Интернационала — сам он на нем не присутствовал, но судьба конгресса была в его руках до того самого момента, как делегаты собрались в Женеве. Ситуация была трудной, поскольку он не мог контролировать своих «актеров» на расстоянии, независимо от того, насколько хорошо он подготовил почву для мероприятия.

Более того, он был наконец-то готов отослать рукопись «Капитала» в Гамбург. Маркс принял решение не тянуть до тех пор, пока все написанное будет полностью его устраивать — даже в тех двух томах, что были обещаны Мейснеру по контракту. Вместо этого он планировал послать издателю только первый том книги, которая, по его замыслу, должна была состоять из четырех томов {55}. Наконец, посреди всей этой рабочей лихорадки Маркс остался без единого пенни, и его снова преследовали арендатор и многочисленные лавочники, караулившие его у ворот, чтобы предъявить многочисленные счета. Однажды ему не хватило денег, чтобы выплатить долг одному из кредиторов полностью. Чтобы скрыть это от него — и от Лафарга — Маркс попросил подождать минуту, пока он, якобы, разменяет деньги. После этого он выскользнул через заднюю дверь и бегом кинулся к булочнику, чтобы занять у него недостающую сумму, пока никто не опомнился и не заметил его отсутствия {56}. Он считал, что поставит под угрозу счастье своей дочери, если Лафарг или его семья узнают, что вся респектабельность Вилла Модена — обман. И реальный риск разоблачения действительно существовал: один наглый француз, должником которого был Маркс, угрожал рассказать все старшему Лафаргу, если долг не будет возвращен немедленно {57}. Если бы это произошло, Лаура могла попасть в крайне сложную ситуацию, обычную для девиц 19 века, которые часто сталкивались с тем, что отсутствие денег странным образом уничтожает всю пылкую любовь во время переговоров, связанных с институтом брака.

Маркс писал Энгельсу, что обратился к своим родным в Голландии и Германии за деньгами, однако ответа не получил. Женни заложила так много своих вещей, что едва ли могла выйти из дома, и Маркс носился по Лондону, «перехватывая понемногу здесь и там, как в самые темные первые дни жизни в Лондоне… С другой стороны меня преследовали торговцы, некоторые из которых отозвали свои кредиты и угрожали мне судом. Положение тем более критично, поскольку Лафарг (до своего отъезда в Бордо несколько дней назад) постоянно находился в доме, и скрыть истинное положение вещей от него становилось все труднее».

Уже не стесняясь в своих жалобах и откровениях, он пишет:

«Не только это прервало мою работу; пытаясь сделать ночью то, что я не успеваю делать днем, я заработал еще один карбункул, прямо возле пениса». {58}

Энгельс расслышал знакомый крик о помощи и отреагировал мгновенно. Выслушивая стенания Маркса, он, вероятно, ожидал сообщения о том, что отправка рукописи вновь отложена. Однако Маркс удивил его, послав «Капитал. Том 1» в Гамбург на второй неделе ноября 1866 года {59}. Из Манчестера явственно донеся вздох облегчения. Энгельс писал:

«После известия о том, что рукопись отослана, гора свалилась у меня с плеч. В связи с этим я выпью отдельный бокал — специально за твое здоровье. Эта книга во многом способствовала его расстройству; теперь, когда этот груз свалился с твоей спины, ты станешь другим человеком». {60}

Женни тоже чувствовала облегчение… но эта женщина прожила с Марксом жизнь, полную несбывшихся надежд и разрушенных мечтаний, поэтому и сейчас не могла отделаться от дурных предчувствий. Она писала Энгельсу в рождественском письме:

«Если гамбургский издатель действительно напечатает книгу так быстро, как обещал, книга в любом случае выйдет не раньше Пасхи. Большое счастье видеть чистовой экземпляр рукописи, такой объемной. Огромный груз свалился с моей души, но у нас достаточно тревог и забот и без этого… Я хотела бы видеть все в розовом свете, как и окружающие, но долгие годы тревог сделали меня нервной, и когда будущее кажется всем радужным, я вижу его только в черном цвете. Разумеется, это между нами». {61}

Вскоре страхи Женни подтвердились, и началась полоса неудач. Мейснер отказался печатать первый том, предпочитая ждать, когда Маркс закончит второй. Сам Маркс страдал от бессонницы и карбункулов на ягодицах, что по его собственному признанию, непосредственно было связано с его душевным состоянием {62}. (Позднее он шутливо писал Энгельсу: «Надеюсь, что буржуазия запомнит мои карбункулы до своего смертного часа».) {63} Наконец, ожило и старое пугало — деньги. В начале апреля 1867 года Маркс сообщил Энгельсу, что не может послать рукопись в Гамбург, как планировалось, потому что его одежда и часы заложены {64}. Энгельс, о котором Женнихен писала, что он «вне себя от радости» из-за окончания работы над книгой {65}, прислал Марксу деньги.

Много лет назад Энгельс говорил сестре, что не позволяет себе желать чего-то, потому что если он позволит себе эту слабость, тогда то, чего он всегда хотел, может превратиться в то, что ему никогда не достанется {66}.

Однако в апреле 1867 года, когда «Капитал» — хоть и с опозданием на два года — неуклонно двигался к публикации, Энгельс позволил себе и мечты, и желания, а также, как он признался Марксу, наконец-то представил себе более счастливое будущее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.