20. Зальтбоммель, Голландия, август 1850

20. Зальтбоммель, Голландия, август 1850

Когда я смотрю на здешнюю идилию, покоящуюся на мешках кофе, ящиках чая, тоннах селедки и бутылях масла, мне хочется стать поджигательницей и пройтись по стране с горящим факелом!

Женни Маркс {1} [43]

Сухим теплым июнем 1850 года, когда весенняя грязь и навоз высохли и превратились в облака пыли, поднятой копытами тысяч лошадей, Маркс обнаружил в своем существовании аварийный выход, портал в рай — по его представлениям. Убедив сотрудников и руководство в том, что его исследования весьма значимы, и получив нужные рекомендации, Маркс получил читательский билет в читальный зал библиотеки Британского музея {2}. Если бы Маркс был верующим, то библиотека стала бы для него храмом. Придя туда в июне — и посещая ее всю жизнь, — он нашел способ убежать от мрачной действительности.

В то время читальный зал еще не был той роскошной круглой библиотекой под сводчатым куполом потолка, которую можно увидеть сегодня. Это был скорее клуб для джентльменов — обитая деревянными панелями комната с рядами столов, а вокруг книжные полки от пола до потолка. Главным человеком здесь был иммигрант, итальянец по имени Антонио Паницци, приехавший в Англию в 1823 году в статусе еще одного нищего заговорщика, который даже не умел говорить по-английски. К тому времени как в 1850-м с ним познакомился Маркс, Паницци дослужился до должности хранителя читального зала печатных изданий {3}. Трудно не прийти к выводу, что уход «с улиц» благотворно повлиял на Маркса. Он был вдали от шума и пыли (как за пределами, так и внутри своей квартиры) и вдали от политических препирательств, которые вечно бурлили в Просветительном обществе немецких рабочих, Союзе и Комитете по делам беженцев. С самого начала его работы в музее изменения в его характере стали видны невооруженным глазом. В самом деле, единственным поводом для расстройства было только то, что он не может проводить там круглые сутки. Причина банальна — долги. Маркс подписал вексель на 20 фунтов у одного лондонского торговца, но у него так и не появилось денег для погашения этого векселя; он обратился к Карлу Блинду, у которого жил по приезде в Лондон и который сейчас находился в Париже, — с просьбой найти кого-нибудь, кто сможет ему помочь: «Если я не смогу расплатиться, случится публичный скандал, который — учитывая мои отношения с прусским посольством и английским министерством — может иметь для меня самые неприятные последствия». Но даже если бы он получил эти деньги, чтобы погасить предыдущий долг, это не решило бы всех вопросов. Для Маркса не предвиделось никакой возможности печататься, не было ни малейших перспектив получить оплачиваемую работу, и никто не мог ссудить ему денег — кроме разве голландского дядюшки. Однако, как писал Маркс Блинду, личные осложнения делали невозможным обращение за помощью к дяде в обозримом будущем {4}.

Тем временем Энгельс находился под сильнейшим нажимом со стороны собственной семьи, требовавшей от него порвать с опасными и богемными друзьями, в особенности с Марксом, который, как были уверены родные Фридриха, буквально отравил мозг молодому человеку. Сестра Энгельса, Мари, с которой он был особенно близок и которая вышла замуж за социалиста, предложила ему вернуться к работе — хотя бы до тех пор, пока партийные дела не пойдут на лад {5}. У отца Энгельса было более радикальное предложение: он хотел послать сына в Калькутту, откуда Британская Ост-Индская компания экспортировала громадные партии хлопка {6}. Сам Энгельс подумывал о Нью-Йорке — он надеялся уговорить Маркса присоединиться к нему, — но в итоге так ничего и не решил. Он знал, что ситуация в Лондоне была крайне нестабильна. Улицы Лондона буквально кишели беженцами, среди них были и писатели, и журналисты, пытающиеся продать свои статьи или опубликоваться за рубежом.

Энгельс выбрал единственный разумный вариант — начать работать у отца, чтобы поддержать не только себя, но и семью Маркса. Если дать Марксу шанс, полагал Энгельс, он напишет потрясающую книгу по политэкономии, что продвинет образование пролетариата на много лет вперед и подготовит его к революции. Маркс тоже считал себя обязанным сделать это, все, что ему было нужно, — это время, а в его случае время означало — деньги. Из них двоих более успешной была литературная карьера Энгельса — поэт, публицист и журналист, — однако он настолько высоко ценил гений Маркса, что готов был отказаться от личных амбиций, чтобы его друг мог писать без помех {7}.

Разумеется, отец Энгельса не знал истинных причин, побудивших Фридриха принять предложение вернуться к работе, но он был счастлив, что сын вернулся в семейный бизнес. В текстильной промышленности конкуренция была бешеная, и он хотел, чтобы за филиалом в Манчестере и английскими партнерами приглядывал кто-то из членов семьи {8}. 30-летний Энгельс должен был приступить к работе в ноябре и получать 200 фунтов в год плюс прибавка на всякие развлечения (для сравнения: банковский служащий получал около 70 фунтов в год, а семья из самых низов среднего класса с тремя детьми жила на 150 фунтов в год) {9}. В то же время долги все росли, и времени ждать первой зарплаты Энгельса не было. Возможно, вдохновившись его жертвой, Женни тоже решила сделать что-нибудь для облегчения их положения, а потому решила отправиться в Голландию, в Зальтбоммель, чтобы поговорить с дядей Карла.

Она говорила, что была в отчаянии по поводу их будущего, — и у нее был новый повод для беспокойства. Маркс не зря говорил, что он «отец семейства с крепкими яйцами» и что его «брак гораздо продуктивнее его творчества» {10}. Только что Женни поняла, что ждет очередного ребенка.

В августовском письме Марксу из Голландии Женни рассказала о своей поездке: «15 часов мы качались в море, 15 часов я страдала от ужасной морской болезни», потом мерзла во время регистрации, а потом пережила «жуткие объятия», когда Лион Филлипс наконец-то узнал измученную женщину, стоявшую на пороге его дома. Раздосадованная и смущенная тем, что во время ее визита в доме больше не было ни одной женщины, Женни решила сразу перейти к делу, не тратя времени, — и рассказала дяде, что если они не смогут воспользоваться частью денег из наследства Карла, то единственной альтернативой будет их отъезд в Америку. К ее ужасу, дядя Лион этот план одобрил, пока не узнал из объяснений Женни, что и для этого потребуются деньги. После этого «маленький человечек» помрачнел и стал разговаривать крайне раздраженно, подвергая критике все, во что верили Женни и ее муж. Филлипс был очень раздосадован, что он и его сыновья потеряли деньги из-за революций 1848 года. Женни вспоминает: «Как ни пыталась я подступиться к делу, все было напрасно… Вчера вечером я легла в постель с тяжелым, как свинец, сердцем и расплакалась, чтобы дать передышку усталому, разбитому, дрожащему телу… Милый дорогой Карл, боюсь, очень боюсь, что все мои усилия были напрасны, и в конце концов я даже не оправдаю дорожных расходов… Что я испытала со вчерашнего дня, сколько горечи и злобы, не могу тебе даже выразить».

Кипя от гнева, она пишет: «Когда я смотрю на здешнюю идиллию, покоящуюся на мешках кофе, ящиках чая, тоннах селедки и бутылях масла, мне хочется стать поджигательницей и пройтись по стране с горящим факелом!» Унижение Женни было полным: она была попрошайкой, которой отказала в помощи семья… и все же она по-прежнему не винила ни в чем своего мужа: «Я думаю, дорогой Карл, что вернусь к тебе домой без всяких результатов, полностью обманутая, измученная и во власти смертельной тоски. Если бы ты знал, как я тревожусь за тебя и за наших крошек. Я даже не могу писать о детях, веки начинают дрожать, а я должна держаться мужественно. Я знаю, как ты и Ленхен заботитесь о них. Не будь Ленхен, у меня здесь не было бы ни минуты покоя. Ей теперь тяжело приходится — ах, как я рвусь домой, в наше гнездышко!» {11} [44]

И пока она унижалась ради своей семьи в Голландии, Маркс предавал ее в Лондоне. Пока она просила о помощи — он на Дин-стрит занимался сексом с Ленхен.

Было бы легко обвинить одного Маркса в этом непростительном предательстве, но тогда часть вины следует отнести и на счет робости и нерешительности Ленхен, а этих качеств в ее характере отродясь не было. Тридцатилетняя Ленхен считалась своего рода домашним диктатором; только она осмеливалась открыто спорить и противостоять Марксу, когда он в очередной раз кипел от ярости и откровенно нуждался в том, чтобы кто-нибудь привел его в чувство {12}. Очень сомнительно, чтобы Маркс мог ее к чему-то принудить против ее желания. Возможно, Маркс и Ленхен вместе выпивали (это был их любимый способ расслабиться), или Маркс чувствовал себя одиноким в отсутствие Женни и Энгельса — так или иначе, но он пришел к Ленхен. Менее вероятный сценарий — что Маркс повел себя как хозяин по отношению к служанке. Такие отношения не были редкостью в то время, но считались скорее привилегией — и злом — аристократии. Но Маркс не был аристократом, а Ленхен считалась скорее членом семьи. Она была близка Женни, как сестра, и именно Ленхен и Карл были единственными, не считая матери, людьми, которым Женни доверяла беспредельно. Неизвестно, была ли это первая физическая близость Карла и Ленхен, но только у нее были катастрофические последствия: Ленхен забеременела, а это означало, что рожать им с Женни придется почти одновременно, весной 1851 года.

Маркс не мог знать о положении Ленхен; к счастью, не знала о нем и Женни. Когда она вернулась из Голландии, привезя единственный подарок — игрушку для детей, — радости воссоединившейся семьи не было предела. Женни вспоминала: «Мой бедный маленький Эдгар прыгал вокруг меня… и Фоксихен тянул ко мне свои маленькие ручонки». В мемуарах Женни пишет, как не терпелось ей вернуться к ним и к своей жизни с семьей независимо от того, какой бедной и трудной она была {13}.

Среди фигур, присоединившихся к компании Маркса в Лондоне, самой яркой и заметной был Август Виллих. Урожденный фон Виллих, он отказался от своего аристократического имени, став коммунистом. Родом он был из одной из старейших и знатнейших семей Пруссии, по слухам, состоявшей в родстве с Гогенцоллернами, родом, из которых происходили короли Пруссии. Энгельс, сражавшийся под началом Виллиха в Бадене, рассказывал Женни, что тот был «храбр, хладнокровен и необычайно мужественен» в бою, однако вне битвы был скорее романтиком и мечтателем, правда, с социалистическим уклоном {14}. Август (как и подобает человеку с таким именем) и выглядел настоящим героем. Он имел опрятную, ухоженную внешность, пронзительные голубые глаза и густую вьющуюся бороду. В Кельне он примкнул к радикалу Андреасу Готтшальку и стоял у истоков первой удачной революции, произошедшей в начале 1848 года. Однако у Маркса было с ним немного общего, хотя он приехал в Лондон с рекомендацией от Энгельса {15}. С того момента Виллих сам становится на сторону Маркса, участвует во всех партийных делах, тайных и общественных, сначала в Англии, а потом и в Пруссии. Когда Марксы еще жили в Челси, Женни описывала эффектное появление Виллиха у них в квартире: он вошел рано утром в их спальню, «вступив в нее, как Дон Кихот, одетый в серый шерстяной дублет, подпоясанный вместо ремня красным шарфом; с громким раскатистым смехом в истинно прусском стиле и готовый с ходу начать дискуссию о «настоящем коммунизме» {16}. Маркс тогда резко оборвал его, но это была не последняя встреча с Виллихом в столь интимной обстановке. Казалось, что этот щеголь имел виды на Женни. Да и как он мог сопротивляться чувству? Она была одного с ним поля ягода — аристократка, отказавшаяся от привилегий своего сословия ради убеждений и мужа, но сумевшая сохранить себя; всегда с высоко поднятой головой, не утратившая своего чувственного обаяния и внушающая уважение и преданность всем, кто ее знал. Возможно, Виллих, как истинный немецкий романтик, считал себя обязанным прийти ей на помощь. Его намерения были вполне ясными; Женни пишет: «Он хотел бывать у меня в гостях, потому что преследовал червя, живущего в яблоке каждого брака и жаждал вытащить его на свет божий» {17}. В своем намерении он не преуспел, однако разбудил яростную ревность Маркса.

Маркс, Энгельс и Виллих вместе работали в Комитете по делам беженцев, однако вскоре наметился раскол в вопросах стратегии, о причинах которого Маркс уклончиво говорил: «По личным разногласиям».

Хотя Маркс отложил всю свою теоретическую работу еще в 1848 году — и занялся политической агитацией и оппозиционной журналистикой, — для него уже становилось ясно, что революция не была так уж неминуема. Виллих же был человеком действия и увлекался тайными обществами. Он считал, что Союз, несмотря на его малочисленность, мог понудить рабочий класс к восстанию; он был не согласен с выводом Маркса, что на серьезные социальные изменения могут понадобиться годы. Со своей стороны Маркс возражал, что для успешной революции необходимы некоторые вещи, но доктрина Виллиха о «стремительном насилии» не является одной из них. Спор был показателен. Маркс во многом был сторонником скорее эволюции, а не революции; его идеи были революционными, а метод — эволюционным. Революция, по Марксу, может быть лишь результатом определенного исторического процесса и не может быть навязана насильственно. Один исследователь пояснял, что для Маркса существовали два обязательных условия смены старого общества новым.

Во-первых, массы должны обрести классовое сознание, шире участвовать в общественно-политической жизни через профсоюзы, используя свободу слова, собраний и печати. Во-вторых, перед тем как пролетариат заложит основу бесклассового, коммунистического общества, нужно пройти стадию господства мелкой буржуазии {18}.

Подобные разговоры для Виллиха были чистой ересью. Он обвинил Маркса в предательстве боевых революционных идеалов в угоду собственной безопасной теории.

Виллих был человеком, который не любит сражаться без армии, и потому начал искать союзников против Маркса. Хотя он и был аристократом по рождению, самую широкую поддержку он нашел в среде беженцев среди рабочего класса. Он жил вместе с ними, ел вместе с ними, использовал в обращении к ним фамильярное «ты». Он был гораздо более популярен, чем Маркс с его семейством, живущим в условиях, которые втихомолку называли «буржуазными» и подозревали, что оплачиваются эти условия из средств, отобранных у рабочих {19}.

Чуть раньше в том же году Маркс, Энгельс и их коллеги присоединились к лондонской организации Всеобщий союз революционных коммунистов. Французы, которых в организации было большинство, считали себя последователями Огюста Бланки (это он терроризировал Национальное собрание в 1848 году своим обликом мертвеца с иссиня-бледным лицом и иссохшими губами) {20}. Маркс за многое был признателен Бланки, все еще сидевшему во французской тюрьме, однако с товарищами по новому Союзу отношения испортил довольно быстро, обозвав их «алхимиками от революции». Он полагал, что они способны лишь по-дурацки спровоцировать конфликт, который неминуемо приведет к очередному поражению {21}. Виллих же, напротив, стал гораздо более тесно сотрудничать с этой группой, в которую, помимо остальных, входил уголовник по имени Эммануэль Бартелеми, только что сбежавший из французской тюрьмы, к которой был приговорен за участие в июньском восстании {22}. Бартелеми держал нечто вроде политического салона на Рэтбоун-плейс возле Оксфорд-стрит — очень популярное среди французских эмигрантов место, которое любили посещать и Маркс с друзьями (один из них рассказывал, что Маркс буквально «вожделел схватки с французами»: «все, чего ему не хватало в теории, он пытался восполнить агрессивностью») {23}. Бартелеми в ответ начал посещать квартиру Маркса. Женни его не любила. Бартелеми было не более 30 лет; с черными усиками и козлиной бородкой, из-за которых его лицо казалось очень бледным, почти пепельным, он казался Женни странным; она обнаружила, что у него крайне отталкивающие, пустые, хотя и пронзительно черные глаза {24}. Марксы не знали того, что Бартелеми был очень жестоким человеком, использовавшим политику в качестве предлога для совершения различных преступлений, в том числе — убийств. В революции его больше всего привлекала возможность безнаказанно вонзить нож в чью-то спину.

По словам Вильгельма Либкнехта, 24-летнего коммуниста, также объявившегося в компании Маркса в то лето, Виллих и Бартелеми организовали против него заговор: «Они называли Маркса предателем и говорили, что предателей надо убивать» {25}. Одновременно Виллих обратился за поддержкой к экстремистам и начал делать реверансы в сторону мелкобуржуазных демократов, которых Маркс и Энгельс в прошлом году удалили из Комитета по делам беженцев. Виллих лоббировал их интересы в Комитете, аргументируя это тем, что единая позиция только укрепит организацию. Когда же его предложение было отвергнуто, Виллих в гневе ушел в отставку, покинув Центральный комитет Союза коммунистов. Несколько дней спустя, видимо, ища ссоры, он посетил собрание Союза, где начал оскорблять Маркса и, наконец, вызвал его на дуэль {26}. Вполне возможно, что одна из причин вызова была политической, но внешне это выглядело так, будто поединок вызван тем, что Виллих увлекся Женни, а Бартелеми его сознательно науськивал.

Хотя Маркс был против самого принципа дуэлей, да и в Англии они были под запретом, молодой и галантный Конрад Шрамм, всегда стремившийся прийти на помощь и поддержать семью Маркс, вступил с Виллихом в перепалку и оскорбил его в ответ. Дуэль все-таки состоялась — между 28-летним Шраммом и 40-летним Виллихом {27}. Шрамм не внял просьбам Маркса отказаться от поединка и ночным катером отплыл в Бельгию вместе со своим секундантом, польским армейским офицером Генриком Мисковским, — с ними вместе Виллих и Бартелеми {28}. Либкнехт сообщает, что они договорились стреляться из пистолетов, хотя «Шрамм никогда в жизни не стрелял, а Виллих никогда в жизни не промахивался».

Либкнехт пришел к Марксу домой на следующее утро, 12 сентября, чтобы поддержать Женни и Ленхен. Женни не была причиной дуэли, но, несомненно, чувствовала себя отчасти ответственной за историю с Виллихом. Либкнехт писал, что они ждали известий весь день, но только вечером, когда Маркса и Либкнехта уже не было дома, дверь отворилась и вошел Бартелеми. Француз сухо поклонился и в ответ на вопрос Женни и Ленхен: «Что со Шраммом?» — так же сухо ответил: «Шрамм получил пулю в голову». Снова поклонился и вышел, оставив обеих женщин оплакивать смерть друга. Либкнехт пишет: «Можете себе представить горе и испуг чувствительной женщины; теперь она знала, что ее инстинктивная неприязнь не подвела ее».

Через час обезумевшая от горя Женни рассказала все вернувшимся Марксу и Либкнехту; они отказывались верить в смерть Шрамма.

Однако на следующий день, в то время, когда они разговаривали на эту тему, «открылась дверь, и вошел человек с забинтованной головой, весело смеющийся — тот, кого все оплакивали. Он рассказал, что пуля прошла по касательной и лишь оглушила его. Когда он пришел в себя, то был один на берегу моря; при нем находились лишь его секундант и врач» {29}.

Шрамм выжил, но отношения Виллиха и Маркса так и не наладились. Через 4 дня после дуэли, во время заседания Центрального комитета, произошел окончательный формальный раскол.

В протоколах заседания нет ни слова о предшествовавшей расколу драме. Маркс, с его блестящим, как алмаз, и таким же острым и твердым умом, знал, что выйдет победителем из любого поединка интеллектов. Он мог проявлять свой вулканический темперамент в частных беседах и спорах — но в подобных встречах он, казалось, наслаждался тем, как срывается в истерику оппонент, сам оставаясь невозмутимым, рациональным и убийственно логичным. Так и случилось, когда Центральный комитет обсуждал и голосовал за его предложение переместить исполнительный орган Союза коммунистов из Лондона в Кельн; объявить прежний устав недействительным и переписать его, а также разделить лондонский филиал Союза на две группы, или «района», — обе они подчинялись бы организации в Кельне, но не пересекались бы друг с другом {30}.

Эти шаги были необходимы, утверждал Маркс, чтобы избежать скандального разрыва и выяснить все разногласия между членами Союза. Он пояснил, что лондонская группа разделена не только по личным причинам, но и по позиции в отношении следующего этапа революции.

«В то время как мы говорим рабочим — у вас есть 15, 20, 50 лет гражданской войны, чтобы изменить ситуацию и набраться сил для захвата власти, другие [другая фракция Союза говорит] — мы должны немедленно взять власть или отправляться в свои постели». Маркс сказал, что хотел бы видеть в своей фракции не более 12 человек, остальных может забирать лондонский Союз {31}.

Карл Шаппер был членом Союза со дня ее основания — и близким другом Маркса, — однако в этом вопросе они стояли на разных позициях. Шаппер был не согласен с «неторопливым» подходом Маркса; он сказал, что поедет в Германию сражаться, «хотя и ожидает гильотины». Если бы Маркс хотел расколоть Союз, он мог сделать это, но «в таком случае результатом стало бы существование двух Лиг — одна из тех, чьим оружием является исключительно перо, другая — для тех, кто предпочитает действовать другими методами» {32}.

Виллих молчал. Маркс пытался спровоцировать его на ответное выступление, но Виллих и еще один член Союза продемонстрировали полное презрение и покинули зал. Было проведено голосование, в котором участвовали только сторонники Маркса — и потому неудивительно, что его предложение о разделении было принято единогласно {33}. В течение двух дней Маркс и его коллеги также вышли из Образовательного союза немецких рабочих, а вскоре после этого порвали и с бланкистским Союзом революционных коммунистов. Энгельс, Маркс и Дж. Дж. Гарни написали письмо группе, приглашая их прийти в квартиру Энгельса на Дин-стрит, чтобы стать свидетелями того, как будет сожжен их договор {34}. В плане Маркса по моральному уничтожению Виллиха и его соратников оставался последний пункт: Маркс попросил новый Центральный комитет в Кельне изгнать из своих рядов лондонских диссидентов, говоря, что они провоцируют мятеж и нарушают устав и партийную дисциплину. Кельн одобрил его предложение {35}.

Победа Маркса над его врагами совпала с выходом «Коммунистического манифеста» на английском языке в газете Гарни «Красный республиканец». Это был первый английский перевод, кроме того, впервые были указаны имена авторов «граждане Карл Маркс и Фридрих Энгельс» {36}. Однако у Маркса не было времени, чтобы насладиться своим триумфом. Уничтожив своих соперников в Лиге, он породил целую армию врагов (называвших Манифест реакционным документом); между тем Энгельс готовился к отъезду в Манчестер. С его отъездом Марксу предстояло остаться в Лондоне с группой молодых соратников, у которых еще молоко на губах не обсохло. У него не оставалось интеллектуального компаньона, кроме Женни, и некому было помочь ему парировать неизбежные нападки и негативную реакцию со стороны тех, кто не принял его позицию по разделению Союза. Никуда не делись и финансовые проблемы. В конце октября Маркс писал Вейдемейеру (который с мая преданно выплачивал залог за серебро, оставленное Женни в заклад во Франкфурте), прося продать серебро и прислать ему деньги, семья не могла бы без этого выжить. Единственные предметы, которые он не хотел продавать — маленькая серебряная кружка, знаменитое блюдо и ножичек с вилкой, подаренные его пятилетней дочке Женнихен {37}.

Дети были единственным светлым пятном в жизни Марксов. Несмотря на драматичные переезды, проблемы с деньгами и политические неурядицы, холод и голод; несмотря на то, что их окружали люди, говорившие на чужом языке, — дети были отрадой. Женни описывала дочек: «Хорошенькие, цветущие и добросердечные девочки». Их «пухлый» трехлетний брат Эдгар был «образцом маленького юмориста и комика, вечно полным забавных идей. Весь день напролет этот чертенок поет песни — с огромным чувством и необыкновенно пронзительно, а когда он исполняет «Марсельезу» Фрейлиграта или «О, июнь! — «подари нам дело, дело, которого жаждут наши сердца», — то делает это столь оглушительно, что эхо разносится по всему дому» {38}.

Единственное дитя, страдавшее весь первый год жизни Марксов в Лондоне, страдало недолго. Генрих Гвидо Маркс умер от осложнений после пневмонии 19 ноября, вскоре после своего первого дня рождения. Маркс писал Энгельсу в Манчестер: «Наш маленький «поджигатель» умер сегодня утром после страшных конвульсий. Всего за несколько минут до этого он смеялся и играл… Ты можешь себе представить, что мы чувствуем. Твое отсутствие в такую минуту заставляет нас чувствовать себя еще более одинокими» {39}.

Четыре дня спустя Маркс пишет другу, что Женни находится в «действительно опасном состоянии нервного возбуждения и истощения. Она сама ухаживала за ребенком и боролась за его жизнь в самых сложных обстоятельствах, идя на величайшие жертвы» {40}.

Фокси, которого Женни называла «мое бедное маленькое дитя печали», был похоронен на кладбище квакеров, на Тоттенхем Корт, 41. Его крошечный гробик не пришлось нести далеко, когда семья шла в похоронной процессии. На шумных улицах Сохо похороны были обычным делом, и Марксы не привлекали ничьего внимания, что только усугубляло их горе. Они были лишь одной из множества семей, намертво зажатых в пасти нищеты, в то время как совсем рядом жили и процветали среди несметного богатства те, кому повезло больше…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.