ПОД «ДАМОКЛОВЫМ МЕЧОМ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПОД «ДАМОКЛОВЫМ МЕЧОМ»

Трудная пора реакции, которой завершилось либеральное время реформ, принесла Благосветлову и его журналу еще одну неожиданность: насмерть перепуганный происходящими событиями граф Кушелев-Безбородко сразу же после приостановления журнала поспешил отказаться от крамольного издания. Как пишет Шелгунов, «гр. Кушелеву посоветовали оставить издание журнала, его компрометирующего, и Кушелев передал Благосветлову свои издательские права». Благосветлову нелегко было принять на себя обязанности издателя. Он был человеком без всякого состояния, получавшим от Кушелева-Безбородко 150 рублей серебром в месяц за свои труды. Вести журнал, то есть частное предприятие, без всякого состояния, да еще журнал, подкошенный редакционными долгами, в тех условиях было делом неимоверно сложным.

И тем не менее Благосветлов принимает и экономическую ответственность за издание. 27 июля 1862 года он сообщает об этом решении Мордовцеву: «Граф Кушелев отказывается от продолжения «Русского слова» и передает его мне. Беру я его о трепетом и страхом, но хоронить журнал навсегда было бы бесчестно в настоящую минуту. Я войду в долги, поставлю всю жизнь на карту, но буду продолжать…»

И как несправедлива судьба к этому человеку: еще при жизни Благосветлова сложилось мнение, будто бы он взял на себя издание «Русского слова», а потом  и «Дела» не из идейных соображений, но ради наживы, ради эксплуатации своих сотрудников. Таким же «журнальным эксплуататором» пытались представить в свое время и Некрасова, издававшего «Современник» и «Отечественные записки». Трудами советских ученых домыслы об эксплуататорстве Некрасова были разоблачены. В отношении Благосветлова этого не было сделано. Версия об «эксплуататорстве» Благосветлова была воспринята на веру и советскими учеными. Она проникла в учебники, диссертации и научные труды. В некоторых из них Благосветлов предстает уже как «обыкновенный либерал, буржуа, дрожащий за свой капитал, нажитый на издательстве». Благосветлов и в самом деле был человеком расчетливым и прижимистым, с одной стороны, властным, «грубым и вспыльчивым», как он сам писал в письме к Мордовцеву, с другой. Известно, что эта «грубость и вспыльчивость» толкали порой Благосветлова на поступки, которых он сам же стыдился. Вне сомнения, к концу семидесятых годов, к тому времени, когда он, говоря словами Шелгунова, оказался «сломленным жизнью», его недостатки развились. В нем стали с очевидностью проявляться черты буржуазности. «…Получился двойственный человек, честный политически и, в то же время, давивший экономически, — писал Шелгунов, — человек, признававший полное равенство в политических правах и не допускавший равенства между собою и теми, кому он платил жалование и кто на него работал». Превращение это произошло не в шестидесятые годы, а значительно позже, хотя предпосылки к тому, конечно, существовали. Вместе с тем Шелгунов подчеркивал, что недостатки Благосветлова были лишь его личными недостатками, а не недостатками его общественно-политических убеждений. «Как публицист и общественный деятель Благосветлов оставался всегда верен себе… Он твердо держался одних и тех же политических и общественных принципов, никогда  и ни при каких обстоятельствах (а он их тоже испытал) не изменял своим политическим убеждениям и составил себе репутацию человека вполне честного политически». При всех личных недостатках своего характера (он был «очень упрям, очень раздражителен и очень запальчив», «был человек тугой, неподатливый, замкнутый, не открывавший своей души, подозрительный») Благосветлов, утверждал. Шелгунов, имел «широкую, размашистую» натуру и несправедливо обвинялся в скупости.

Когда заходит речь об «эксплуататорстве» Благосветлова, приводится обычно тот факт, что Благосветлов платил Писареву всего 50 рублей за лист. Часто приводится также письмо Писарева Благосветлову, начинающееся так: «Бесстыжие твои глаза! Ты меня огрел при расчете на 77 р. 50 к. сер…» Но при этом не учитывается, что, разъяснив Благосветлову, как это получилось («число написанных мною листов определено у тебя неверно»), Писарев продолжает свое письмо так: «Правда ли, что у нас всего только 1700 подписчиков? Если правда, то не поторопился ли ты прибавить мне по 10 руб. на лист?»

Благосветлов действительно платил Писареву 50 рублей за лист, причем с начала 1865 года увеличил полистную плату по собственной инициативе, чем вызвал упреки Писарева. Но, как показывает расчетная книга «Современника», Чернышевский и Добролюбов получали в журнале вначале 40, а потом 50 рублей за печатный лист, хотя тираж «Современника» был значительно больше, а цена номера выше, чем в «Русском слове».

Нельзя не иметь в виду также и того, что для ведения издания в тех условиях необходим был талант не только журналистский, редакторский, организаторский, но в известном смысле предпринимательский.

Это хорошо понимал Некрасов. В неопубликованных главах воспоминаний П. Гайдебурова, хранящихся в ЦГАЛИ, передан один из последних его разговоров с Некрасовым — уже перед самой смертью руководителя «Современника» и «Отечественных записок». «Я знаю, — говорил Некрасов, — меня упрекают в практичности и в разных разностях. Еще Белинский говаривал об этом… Но если б во мне не было практичности — разве я смог бы вести «Современник»? Ведь трудно, ох как трудно было это!»

Благосветлов обладал качеством «практичности», столь необходимым для издателя журнала в буржуазном обществе. Именно это качество и позволило ему в течение двух десятилетий в исключительно трудных условиях вести свои неугодные правительству издания. Силу Благосветлова, его практические возможности как издателя вполне оценивало III отделение. К примеру, какой-нибудь «Женский вестник», издаваемый супругами Мессарош, несмотря на определенную прогрессивность его направления, не беспокоил III отделение. «Средства к изданию этого журнала крайне ограничены, и в настоящее время их у Мессарошей нет», — говорилось в записке III отделения, — поэтому «нет никакой надобности… запрещать это издание», оно прекратится само собой (прогноз III отделения быстро оправдал себя). «Совсем другое дело журнал, издаваемый Благосветловым… Материальные средства у Благосветлова невелики, но кредит значителен, и он, имея типографию, может вести журнал долго, даже при неудовлетворительной подписке. Человек этот — сильной воли и твердого характера. Как ни жмет и ни теснит его Главное управление по делам печати, он все-таки держится твердо и не отступает от предвзятых им целей и стремлений». Таково признание врага. А теперь задумаемся: мог ли Благосветлов в это трудное время стоять столь твердо на ногах, если бы он не имел собственной типографии и обеспечивающей в тех условиях кредит недвижимости (собственная типография и каменный дом — таковы основные аргументы в пользу «эксплуататорства» Благосветлова)?

Благосветлов был сыном своего времени, продуктом тех жизненных обстоятельств, в которых он рос и воспитывался. Голод, бедность и нищета в детстве и юности выработали в нем сложный комплекс отношений к материальным благам жизни, который и выражался в его «практичности» и «прижимистости». Однако, каким бы сложным ни был этот комплекс, жажда обогащения никогда не была самодовлеющей у Благосветлова. И когда он писал в 1862 году Мордовцеву: «…Я никогда не знал цену деньгам, если я сыт и могу купить книгу; притом помню и то, что 60 миллионов моих соотечественников ходят в лаптях, а я все же в крепких сапогах», — он был искренен. Искренен он был и в этих словах, написанных им в конце жизни: «…Я вовсе не желаю воспитывать своих детей в духе той буржуазной тупости, которая видит идеал человеческого счастья в деньгах, в роскоши и во внешнем лоске, и если их не имеет, то облизывается, как голодная собака при взгляде на жирную кость, от одной надежды когда-нибудь съесть ее. Нет, я хотел бы видеть в них простых и честных работников, каким был их отец всю свою жизнь». Сутью миросозерцания Благосветлова, конечно же, было не приобретательство, но демократизм, идущий от земли, первоначально во многом стихийный, а с течением времени все более осмысленный, революционный, боевой.

Этому-то человеку граф Кушелев-Безбородко и решил передать свой журнал в грозную пору начала реакции шестидесятых годов. Благосветлов не колеблясь принял предложение перепугавшегося графа. Однако перспектива перехода «Русского слова» в такие руки ни в коей мере не согласовывалась с видами правительственных кругов. И когда граф Кушелев-Безбородко направил в июле 1862 года прошение передать право издания и редакции журнала Благосветлову, министр просвещения Головнин, в чьем ведении находилась цензура, первым делом направил в III отделение запрос: не встречается ли со стороны последнего «препятствий к позволению г-ну Благосветлову быть редактором и издателем «Русского слова»?

Препятствия были столь серьезными, что начальник III отделения ответил Головнину: «О сем я буду иметь честь объясняться с Вашим превосходительством лично». Результатом этого объяснения было то, что ни редактировать, ни издавать журнал «Русское слово» Благосветлову не было разрешено.

Тогда Благосветлов решает издавать журнал явочным порядком, через подставных лиц и рассылает письма подписчикам «Русского слова» о возобновлении журнала под новой редакцией.

Активная деятельность Благосветлова в качестве руководителя журнала, от которого он был официально «отставлен» III отделением, не могла остаться незамеченной. Не прошло и месяца по возобновлении журнала, как в Центральном управлении по цензурному ведомству вследствие вмешательства III отделения возникло специальное дело «О редакторе «Русского слова» Благосветлове». Дело возникло в связи с доносом на Благосветлова, поданным в III отделение макарьевским уездным предводителем дворянства Петровым. «Дерзость его выходит из пределов личного оскорбления, — писал Петров. — Так, например, объясняя, что редакция никогда не полагала условием для подписчиков оставить высланные им до запрещения журнала книжки оного бесплатно, он пишет: «Ведь мы не даром печатали 5 книжек того журнала, который запрещен по капризу двух министров… Из каких особенных побуждений мы стали бы дарить, уже не из особенной ли симпатии к Плюшкиным Земли Русской?…» О прекращении «Шахматного листка» он пишет: «России не время учиться играть в шахматы, когда у нее ни хлеба, ни денег, ни порядочных людей». Но князь Долгоруков обратил свое внимание первоначально не столько на «крамольные» фразы в письме, сколько на тот факт, что, несмотря на запрещение, Благосветлов все-таки исполняет обязанности руководителя «Русского слова». В специальном секретном письме министру внутренних дел Валуеву Долгоруков с возмущением задавал вопрос: «На каком же основании допущен к редакции Благосветлов?… На основании чего в печатном циркулярном письме редакции и подписчикам… сказано, что самое издание передается Благосветлову?»

Чиновники министерства внутренних дел, по поручению Валуева разбиравшиеся в этом деле, пришли к выводу, что Благосветлов издает журнал самостийно, так как, «не получив [ни] права, ни оснований быть издателем, не может издавать оный». Предварительное решение чинов III отделения и министерства внутренних дел было очень суровым: «Предполагается подвергнуть Благосветлова ответственности перед судом за присвоение себе звания редактора вопреки запрещению и употребление в письме к г. Петрову выражений о правительстве».

Однако осуществить это решение оказалось не так-то просто. Дело в том, что ни в письме Петрову, ни в официальном объявлении о возобновлении «Русского слова» Благосветлов не называл себя «редактором», но лишь «издателем», а свою редакторскую деятельность маскировал фигурой подставного редактора, официально утвержденного цензурным ведомством (вначале им был Афанасьев-Чужбинский, потом Благовещенский). Вот почему, когда чиновникам пришлось подбирать юридические основания для суда над Благосветловым, они были вынуждены доложить министру внутренних дел о следующем «недостатке законодательства»: «В цензурных постановлениях нет статьи, запрещающей лицам, получившим разрешение на издание журнала,, передавать кому-либо без согласия цензуры свое издательское право;., такое ограничение установилось на практике лишь для ответственных редакторов». Так власти не смогли официальным, юридическим путем «отставить» Благосветлова от журнала. Завершением дела «О редакторе «Русского слова» Благосветлове» явилась красноречивая надпись, запечатлевшая указание Валуева: «Приказано повременить». Но с тем большим усердием они начали душить журнал цензурой. Цензурное ведомство в 1863 году было передано из министерства просвещения в ведение министерства внутренних дел, в руки Валуева. Результатом этого было, как писал в ту пору И. С. Аксаков, настоящее «неистовство цензуры». «Никогда цензура не доходила до такого безумия, как теперь, при Валуеве. Она получила характер чисто инквизиционный», — жаловался Аксаков в одном из писем в феврале

1863 года.

Первым и главным врагом издания был цензор, который непосредственно цензуровал журнал. За три последних года существования «Русского слова» сменилось ять таких цензоров. Это уже само по себе составляло большое неудобство для редакции и сотрудников, так как, писал Шелгунов, «у каждого цензора свой царь в голове, и каждый черкает по своему усмотрению… один пропускает то, что другой зачеркивает».

О том, с каким тщанием цензуровалось «Русское слово», можно судить хотя бы по тому, что, как свидетельствует опись журнала заседаний цензурного комитета за

1864 год, с января по ноябрь было запрещено полностью или частично семнадцать статей. Но, несмотря на неистовство цензуры и на то, что отношение Благосветлова к собственному журналу было полулегальным, этот человек незаурядной воли и силы характера продолжал вести возобновленное «Русское слово» все по тому же трудному пути.

После возобновления «Русского слова» Благосветлов завершает формирование единого по направлению коллектива журнала — задача в пору реакции нелегкая. В это время Благосветлов лишается верного своего помощника — В. Попова, который в продолжение всех 60-х годов занимался редакционными делами «Русского слова» и одновременно преподавал во Втором кадетском корпусе литературу. В ноябре 1863 года, как явствует из дела III отделения «О штабс-капитане Попове и литераторе Благосветлове», он был откомандирован военным начальством в Оренбург. Летом 1863 года с помощью матери Д. И. Писарева Благосветлов добивается разрешения для находящегося в Петропавловской крепости критика заниматься литературной работой.

Литературный и публицистический талант Писарева развернулся в полную меру именно в 1863–1866 годах. Статьи его в первую очередь определяли направление журнала, они вырабатывали в молодежи отрицательное отношение к существующему правопорядку вещей, воспитывали демократов, революционеров — новых людей времени.

Союзником Писарева в борьбе с «идейным крепостничеством» выступал молодой, талантливый публицист и критик Варфоломей Зайцев, которого Благосветлов привлек к сотрудничеству в «Русском слове» в 1863 году. «Русское слово» было так же невозможно без Зайцева, как оно невозможно без Писарева», — писал о нем Шелгунов.

Впрочем, эта оценка не точна. Николай Васильевич Шелгунов с присущей ему скромностью умалчивает о той роли, которую играл в «Русском слове» сам.

Шелгунов начал сотрудничество в «Русском слове» еще в ноябре 1859 года, но потом перешел в «Современник», где напечатал свою знаменитую статью «Положение рабочего пролетариата в Англии и Франции». В начале 1863 года он вернулся в благосветловское «Русское слово». Убежденный революционер и демократ, он был автором прокламаций «К молодому поколению» и «К солдатам». В 1862 году он с женой, Л. П. Шелгуновой, отправляется в Сибирь, чтобы организовать побег своего близкого друга М. И. Михайлова, который взял вину составления прокламации «К молодому поколению» на себя и был приговорен к каторге. В сентябре 1862 года из-за перехваченного письма Шелгунова Н. А. Серно-Соловьевичу Шелгунов был в Сибири арестован и в марте 1863 года привезен в Петербург, где с 15 апреля по 24 ноября 1864 года томился в Алексеевском равелине, а потом был выслан в Вологодскую губернию. В ссылке он провел 13 лет. Все статьи Шелгунова в «Русском слове» 1863–1866 годов, так же как и статьи Писарева, написаны в неволе — в Алексеевской равелине или в вологодской ссылке.

Активным сотрудником «Русского слова» 1863–1866 годов стал Николай Васильевич Соколов, который по рекомендации Чернышевского пришел в журнал перед приостановлением его в 1862 году.

В 1864 году Благосветлов привлекает к сотрудничеству в «Русском слове» Афанасия Прокофьевича Щапова, замечательного русского демократа-просветителя, речь которого на панихиде, устроенной студентами Казанского университета по крестьянам, убитым в Бездне, прошумела на всю Россию. В результате этой речи Щапов был арестован и приговорен к ссылке в монастырь, но благодаря энергичным протестам прогрессивной общественности был оставлен под надзором полиции в Петербурге и лишь в середине 1864 года в связи с «делом 32-х» был выслан в Иркутск, откуда и слал в «Русское слово» свои статьи.

Продолжает сотрудничество в журнале французский революционер Эли Реклю, который вел под псевдонимом Жак Лефрен иностранное политическое обозрение («Политика»). В 1864 году Благосветлов привлекает к сотрудничеству известного русского революционера, сражавшегося под знаменем Гарибальди, эмигранта Льва Мечникова, напечатавшего под псевдонимом Леона Бранди ряд статей, и другого революционера-эмигранта, участника Польского восстания доктора П. И. Якоби. Эпизодическое участие в «Русском слове» принимают известный революционер-шестидесятник Н. А. Серно-Соловьевич, автор арестованной в 1865 году книги «Критические этюды» П. А. Бибиков и др. В конце 1865 года в журнал приходит П. Ткачев, в будущем знаменитый революционер-народник, заменивший Зайцева в роли составителя «Библиографического листка».

На страницах «Русского слова» 1863–1866 годов систематически продолжал выступать и сам Г. Е. Благосветлов. Его перу принадлежит большинство внутренних обозрений журнала, которые шли под рубрикой «Домашняя летопись». Выступал он и в других отделах журнала, писал в «Библиографический листок», в отдел «Политика» и т. д. Им были опубликованы, в частности, такие статьи, как «Историческая школа Бокля» (№ 1–3, 1863 г.), «Москва и Новгород. Северно-русские народоправства, соч. Н. Костомарова» (№ 5, 1863 г.), «Дж. Ст. Милль. Размышления о представительном правлении» (№ 9, 1863 г.), «Ученое самообольщение» (№ 3, 1864 г.), «Воспитание человеческого характера» (№ 11, 1865 г.). Это огромный массив публицистических материалов, почти не исследованных. А между тем именно на эти статьи ссылаются в споре о Благосветлове те, кому революционность руководителя «Русского слова» кажется сомнительной. Так, Л. Варустин, автор главы о «Русском слове» во втором томе «Очерков по истории русской журналистики и критики» (Л., 1965), полемизируя с моей статьей «Журнальный эксплуататор» или революционный демократ?» («Русская литература», 1960, № 3), бросает упрек в том, что факты революционной биографии Благосветлова не сопоставлены в этой статье «с его публицистическим наследием». Ссылаясь далее на статьи Благосветлова 1863–1866 годов, Л. Варустин утверждает, что революционность Благосветлова в статье «искусственно преувеличена», что «Благосветлов не противник революции, но и не активный ее сторонник», что «осуществить право труда Благосветлов рассчитывает мирными средствами, путем распространения среди трудовых масс просвещения, знаний, в том числе и естественнонаучных». По мнению Л. Варустина, Благосветлов являл собой уникальный психологический гибрид: с одной стороны, рисковал жизнью и свободой, активно работая в подпольной революционной организации, являясь одним из ее руководителей, а с другой — если иметь в виду его общественные убеждения — был, по существу, мирным просветителем, «не понимавшим, что для осуществления… демократических преобразований необходимо изменить существующий режим, положить конец господству семьи Романовых и класса дворянства». Феноменальное, исключительное в своем роде явление, противоречащее всем законам психологии. Можно представить себе человека (и мы знаем таких немало), исповедующего революционность на словах, но остерегающегося проводить ее на деле. Трудно представить обратное, когда сторонник мирных просветительских действий, да еще с таким трезвым характером, каким обладал Благосветлов, вопреки своим убеждениям, невзирая на самые опасные последствия, уходил в подполье и становился руководителем организации революционеров.

Мы убедились уже, что публицистика Благосветлова 1861–1862 годов, прежде всего «Современная летопись» журнала и статья «Невольничество в Южно-Американских штатах», всем своим содержанием опровергает предположение Варустина. Но, может быть, руководитель «Русского слова» превратился в «мирного просветителя» в трудную для революционной демократии пору 1863–1866 годов? Время это было не просто трудным — оно было трагическим для крестьянских революционеров шестидесятых годов.

Перенесемся мысленно в ту эпоху и попытаемся представить себе положение демократов-шестидесятников во всей его реальной сложности. Шестидесятники были гражданами и патриотами в самом истинном значении этих слов. Их боль за народ, их ненависть к деспотизму  и крепостничеству, их жажда видеть свою родину процветающей и счастливой толкали к активной деятельности, к поиску реальных путей освобождения народа. Крестьянские волнения, недовольство народа несправедливостью реформы давали им надежду на скорую крестьянскую революцию, которая разом покончит с самодержавием и крепостничеством, с эксплуататорскими порядками в стране. Крестьянские волнения в 1861–1862 годах достигли своего апогея. И пошли на убыль. Надо сказать, что в последующие десятилетия XIX века революционное недовольство крестьянства уже никогда не поднималось до уровня начала шестидесятых годов. Шестидесятые годы — вершина, пик крестьянской революционности, и неудивительна та святая вера в народную революцию, которая питала классический революционный демократизм в лице Чернышевского, Добролюбова, эемлевольцев, которая определяла все их миросозерцание. Объективный драматизм положения заключался в том, что эта вера в революционность русского крестьянства, в его способность подняться и совершить коренной общественный переворот была иллюзорной. И наивно думать, будто эта вера была абсолютной, что  и в пору высшего подъема крестьянской революционности она не подтачивалась тягостными сомнениями. Чернышевский писал в «Письмах без адреса» в 1862 году, когда стало очевидно, что сразу же вслед за опубликованием «Положений 19 февраля» революции не произошло: «Не имеешь духа объяснить свою неудачу настоящею ее причиною — недостатком общности в понятиях между собою и людьми, для которых работаешь; признать эту причину было бы слишком тяжело, потому что отняло бы всякую надежду на успех всего того образа действия, которому следуешь; не хочешь признать эту настоящую причину и стараешься найти для неуспеха мелочные объяснения в маловажных, случайных обстоятельствах, изменить которые легче, чем переменить свой образ действий».

Тревожные мысли об уровне самосознания народа не оставляли в покое и Писарева, который" в апреле 1862 года в статье «Бедная русская мысль» вопрошал: «Проснулся ли он теперь, проснется ли, спит ли по-прежнему — мы не знаем. Народ с нами не говорит, и мы его не понимаем». Горькие размышления о долготерпении народа пронизывали, как мы видели, «Летописи» Благосветлова в особенности в 1862 году, когда уже стало ясно, что крестьянские волнения идут на убыль. Некоторое время оставалась еще надежда на весну 1863 года, когда власти должны были начинать проведение в жизнь новых земельных уставов, провозглашенных «Положениями 19 февраля». Однако уже в феврале — марте 1863 года стало очевидно, что надежды на революционный взрыв по-прежнему остаются иллюзией. «Жалкая нация, нация рабов; сверху донизу — все рабы», — с тоской и горечью скажет впоследствии об атом обескураживающем, порушившем все расчеты шестидесятников факте Чернышевский. «На общее положение взгляд несколько изменился. Почва болотистее, чем думалось. Она сдержала первый слой фундамента, а на втором все ушло в трясину. Что же делать? Слабому — прийти в уныние, сильному сказать: счастье, что трясина выказала себя на фундаменте, а не на последнем этаже, — и приняться вбивать сваи» — так осмыслял новую ситуацию в 1864 году в письме Герцену и Огареву, написанном в Петропавловской крепости, один из организаторов «Земли и Воли», II… А. Серно-Соловьевич.

Ставка на революционность крестьянства, основу основ миросозерцания шестидесятников, оказалась битой.

Во второй половине шестидесятых годов началось некоторое «снижение тона» в революционной теории, началось как в «Современнике», так и в «Русском слове». Эта трагедия, кстати сказать, была трагедией всего второго (демократического, народнического) этапа освободительного движения в России. Начиная со второй половины шестидесятых годов и до конца века, до возникновения марксистской партии в России, революционеры-народники безуспешно бились над одним неразрешимым вопросом: как поднять крестьянство на революцию? Безуспешность этих попыток, как известно, завершилась в героическом отчаянии террора. И все это время теоретическая мысль революционеров мучительно искала выхода, пытаясь объяснить этот исторический фантом, выработать рецепты подъема революционного самосознания масс, нащупать реальные пути освобождения народа. Кипели дискуссионные страсти, создавались системы, пропагандировались самые разнородные рецепты — от писаревской панацеи естественнонаучных знаний до бакунинского «вспышкопускательства»; демократическая общественная мысль неумолимо отходила от классических форм революционного демократизма, выработанных Чернышевским, к субъективно-социологическим построениям позднего народничества. Это «снижение тона» в революционной теории началось уже в «Русском слове» — и оно было исторически неизбежным. Оно отражало растерянность революционеров перед очевидностью факта: «Почва болотистее, чем думалось». Растерянность, но не слабость: публицисты «Русского слова» не пришли в уныние, они принялись «вбивать сваи». Точнее, они попытались в первую очередь глубоко осмыслить эту новую ситуацию, для того чтобы выработать ответ на главный вопрос нового времени: что делать? Какими же путями решать теперь кардинальную задачу эпохи — задачу коренного преобразования общества?

Чтобы ответить на этот вопрос, приходилось обращаться к социологии и философии истории. Не случайно в первых же номерах возобновленного с 1863 года «Русского слова» Благосветлов печатает большую, программную для него работу «Историческая школа Бокля». Английский историк Бокль, автор монументального труда «История цивилизации в Англии», один из основоположников позитивизма — буржуазного течения в философской мысли Европы второй половины XIX века, — пользовался большой популярностью в России шестидесятых годов. Он попытался в своем труде превратить историю в науку. Подвергнув резкой критике идею божественного предопределения в истории, он провозгласил идею закономерности исторического процесса и сделал попытку найти эти закономерности в природных условиях (климат, пища, почва, ландшафт), которые формируют психику людей, их сознание; сознание же человека, его рассудок являются творцом исторической, общественной жизни человека, двигателем человеческой истории. Являясь глубоко идеалистической, концепция Бокля игнорировала значение производственных отношений людей для жизни общества, не касаясь проблем социальных. Вместе с тем Бокль выступал как буржуазный радикал, ратующий за широкие демократические свободы и протестующий против всякого деспотизма, рабства, религии.

Как же относился к Боклю Г. Е. Благосветлов?

По установившемуся взгляду, именно Бокль с его идеей эволюционного развития общества под воздействием геофизических причин и прогресса знания был учителем жизни для Благосветлова. Такая точка зрения основана на чистом недоразумении — на том чисто внешнем пиетете, который мы встречаем в его статье, посвященной автору знаменитой «Истории цивилизации». В действительности статья «Историческая школа Бокля» написана не учеником английского мыслителя, а его убежденным и последовательным оппонентом. Благосветлов принимает у Бокля две близкие ему посылки: идею законосообразности исторического прогресса и мысль о том, что первым двигателем прогресса является мысль, знание, — идеи, общие для всего революционно-демократического просветительства. Благосветлов разделяет антифеодальный пафос труда Бокля. Все остальное подвергается в статье резкой и доказательной критике. О подлинном отношении Благосветлова к Боклю можно судить по его письмам к Мордовцеву. Еще в мае 1861 года он обращался к нему с просьбой: «Не разберете ли Вы «History of civilisation by Buckle для иностранного отдела? Только, кажется, мы расходимся в мнении об этом квакере. Англия приняла его холодно; теория его, по самой обширности замысла, — теория ветра и пузырей. Пощипать этого господина не мешало бы, если не боитесь стать вразрез с нашими петербургскими критиками, наслушавшимися о Бокле от полковника Лаврова и статского советника Краевского».

Он не уговорил Мордовцева выступить о критикой Бокля и во время вынужденного перерыва, связанного с приостановлением «Русского слова», засел за эту работу сам. Статья «Историческая школа Бокля» — одна из самых значительных работ в публицистическом наследии Благосветлова. Правда, читая ее, так же как и многие другие выступления руководителя «Русского слова», поневоле вспоминаешь слова Шелгунова об «упрямой, неповоротливой мысли» Благосветлова, о том, что говорил он «гораздо лучше, чем писал, и в его энергической, образной и цветистой речи с оттенком иронии чувствовалась обаятельная, а подчас и неотразимая сила». Эта сила убежденности, сила мысли ощущается и в печатных работах Благосветлова, но они лишены того изящества, блеска, легкости изложения, которые являются признаком истинного литературного таланта. Однако тяжеловесность стиля не лишает работы Благосветлова такого важного для публициста достоинства, как ясность мысли и определенность позиции.

С чем спорит, что категорически не приемлет в «Истории цивилизации» Бокля руководитель «Русского слова»?

«Шаткость теории» Бокля, на его взгляд, зависит от того, что он не взглянул посерьезнее на социальные отношения человека или поставил их на втором плане, тогда как они-то и разрешают исторические судьбы народов. Благосветлов категорически отрицает тезис Бокля, будто причиной разложения и упадка ряда азиатских государств являются неблагоприятные природные условия. Главной причиной упадка тех или иных наций Благосветлов считает «социальный характер… общественной организации». «И если общественные условия сложились дурно, искажены теми или другими историческими обстоятельствами, освободиться от них гораздо труднее, чем от самой заразительной болезни, приносимой зловредным воздухом и гниющими болотами» (1863, 1–2, I, 13–14). Однако трудно не означает невозможно.

В отличие от Бокля Благосветлов верит, что, где бы ни было — в снежных пустынях Севера или в безводных степях Африки, — человек восторжествует над природой, над бедностью, над несчастьями людей. Для этого ему требуется одно: «Новая общественная жизнь, устроенная на рациональных началах, без внутренней взаимной вражды и систематического людоедства».

Но каковы пути установления этой «новой общественной жизни», устроенной на рациональных и справедливых началах?. Собственно, ради ответа на этот вопрос Благосветлов и разбирает работу Бокля. Бокль утверждал, что разум, знание являются движущей силой прогресса. Этот тезис разделяли все русские революционные демократы.

Вопрос о роли разума и знания в деле устроения жизни для революционно-демократических мыслителей особое значение приобрел во второй половине шестидесятых годов. Крах всяких надежд на скорую революцию они объясняли прежде всего тем, что крестьянство спит глубоким сном. Именно в этом — в недостатке самосознания, в «рабьем чувстве», в «долготерпении» народа — они видели конечную причину бедствий России, историческую трагедию ее. Мысль эта блистательно была выражена Писаревым в статье «Бедная русская мысль». Имея в виду деспотизм самодержавия, он писал: «Зло заключается не в том человеке, который его делает, а в том настроении умов, которое его допускает и терпит». Ту же самую мысль проводил в статье «Историческая школа Бокля» Благосветлов. Он использовал для этого испытанный прием: историческую аналогию с Испанией, этой раздавленной феодальным и религиозным гнетом страной.

Трагедию Испании Благосветлов видит «в раболепия народа, развращенного множеством самых пагубных обстоятельств», «в суеверии и рабском чувстве, запечатленных веками в уме и въевшихся в сердце испанской нации» (1863, 3, I, 22).

Перед нами раздумье о самом главном — о трагедии народа, не имеющего своих сил для радикального, революционного переворота: «Слепое повиновение, принимающее вид недостойного раболепства перед престолом и церковью, есть главный и существенный порок испанского (читай: русского. — Ф. К.) народа» (1863, 3, I, 20). Благосветлов отдает отчет, что «слепое повиновение» и «раболепие» народа — следствие социального и политического гнета, результат темноты, забитости и нищеты. Именно повсеместная бедность и невежество выработали раболепство и привычку к гнету в массах народа. Но, понимая это, Благосветлов не хочет оправдывать «рабское чувство» в народе. «Нет сомнения, что человеку, долго носившему цепи, нелегко расстаться с ними, но все же лучше сбросить их поскорее, если только они не въелись в живое мясо и не вросли в самые члены…» (1863, 3, I, 21).

Как выработать в народе эту потребность — сбросить цепи эксплуатации и рабства, освободить себя от угнетения и нищеты? Поиск точного ответа на этот кардинальный вопрос времени был важен прежде всего для выработки новой стратегии и тактики освободительного движения, соответствующей изменившимся общественным условиям. Не так-то просто было ответить на этот вопрос. И вполне естественно, что в этой новой и трудной для них ситуации революционеры-просветители обратились в первую очередь все к той же спасительной панацее от всех бед — к знанию.

Культ разума, вера во всемогущую силу знания, как известно, были свойственны Благосветлову с первых шагов его на поприще общественной деятельности. Общетеоретический постулат для него был ясен до очевидности: «Главным… двигателем всякой человеческой деятельности служит степень умственного развития, руководящего нашими силами. Чем меньше ума у народа, тем меньше энергии и способности в выполнении своего дела, тем ниже общий итог народного труда. Само собой разумеется, что есть и другие обстоятельства, чисто внешние, задерживающие ход общественной деятельности, — продолжает далее Благосветлов, имея в виду устаревшие формы общественного устройства, — но мы здесь предполагаем, что умный и образованный народ владеет такими активными способностями, которые дают ему средства отклонять или уничтожать эти обстоятельства. Если же он подставляет под них свою шею, как бык под ярмо, то значит, что сознание пассивного своего состояния у него недостаточно выработалось» (курсив мой. — Ф. К.) (1863, 11–12, III, 45).

При всей наивности веры во всемогущество разума это позиция не только просветителя, но и революционера: умный и образованный народ найдет в себе силы для того, чтобы стать не только богатым, но и свободным. Подобная точка зрения диктовала вполне определенную программу действий. Если русский народ «спит во всю ивановскую», покорно подставляя свою шею под ярмо самодержавия и крепостничества, историческая задача революционеров заключается в том, чтобы разбудить народ, помочь ему выработать сознание несправедливости и бесправности своего существования. Задача первоочередной важности еще и потому, что если даже и случится стихийный взрыв народного недовольства, порыв революционного чувства, неразвитому умственно народу будет трудно закрепить этот успех. «Конечно, есть примеры, показывающие, что чувство свободы и хорошего экономического устройства развивается прежде, чем народ достигает соответственного его социальному положению умственного развития — но без этого последнего ему трудно держаться на высоте общественного благосостояния и продолжать его дальнейший прогресс» (1863, 11–12, III, 45).

По этим причинам весь круг проблем, связанных с распространением знаний и воспитанием народа, выходит в пору реакции на страницах «Русского слова» на первый план. При невнимательном чтении легко упростить просветительскую программу Благосветлова, свести ее к плоской теории «малых дел»: просвещение, образование, грамотность народа — вот она, панацея от всех бед. Этого искуса не избежали многие. На взгляд некоторых исследователей, программа действий Благосветлова сводилась к «распространению среди трудовых масс просвещения». «…Дорога к освобождению и очищению страны от крепостнических язв и наслоений, по мнению Благосветлова, проходит через университет, книгу, знания, эмансипацию личности, а не через баррикады и насильственное ниспровержение династического режима», — утверждает, к примеру, Л. Варустин.

Но тогда почему же с такой издевкой пишет Благосветлов о том «способном разряде мечтателей», которые думают, будто «всю общественную жизнь, всю систему ее нравственных и политических начал можно перестроить с помощью образования»? На всем протяжении шестидесятых годов Благосветлов яростно спорит как раз с той либерально-просветительской точкой зрения, которую ему приписывают. Как бы отвечая современным исследователям его творчества, Благосветлов писал: «Наши скромные прогрессисты прожужжали уши русской публике, что корень всего зла России — это непросвещение и что распространение просвещения есть истинный якорь спасения для нас» (1863, 2, III, 12). По мнению же Благосветлова, «якоря спасения» не будет и в том случае, если даже просвещенность масс поднимется до уровня дворян, чиновников и духовенства.

«Если мы будем надеяться только на одну грамотность да образование, то нам придется очень долго идти, подобно тому ослу, который, видя привязанный к его лбу перед глазами клок сена, думал, что его можно достигнуть посредством движения вперед» (1863, 2, III, 13). Почему? Да прежде всего потому, что «у большинства людей, занятых с утра и до вечера приобретением насущного куска хлеба… отнята всякая возможность к образованию», — пишет он. Подробно и неопровержимо доказывает он мысль, что, когда народ «голоден и раздет, тогда ему некогда думать о развитии своих высших способностей».

Но дело не только в экономических трудностях образования народа. Благосветлов убежден, что вообще «от грамотности и арифметики до социального развития еще очень далеко… Социальное развитие, хотя и находится в связи с образованием, но составляет в то же время самобытное начало. Социальное развитие и образование народа связываются между собой взаимодействием; но объяснить социальное развитие прямой и единственной зависимостью от образования — крайне близоруко. Развивать это и подкреплять примерами истории совершенно излишне: в истории всякого народа можно найти эпохи, в которые он развивался под влиянием тех или других политических причин, помимо процесса его образования, достигая сравнительно высших фаз социального развития».

Эта крайне важная для Благосветлова мысль содержится в первом варианте «Домашней летописи» февральской книжки журнала за 1863 год, не пропущенном цензурой. Эта «Домашняя летопись» показывает, что задачу воспитания народа Благосветлов понимал не либерально-просветительски, но гораздо глубже, имея в виду социальное, гражданское развитие его. Время революционной ситуации шестидесятых годов и было, в представлении Благосветлова и других шестидесятников, той именно эпохой, когда недовольство реформой могло поднять народ до «высших фаз социального развития». Этого не произошло. Демократия ищет другие пути «социального развития» народа. Они никак не сводятся к просвещению и образованию, хотя «просвещение и грамотность, конечно, должны идти своим порядком».

Выход, на взгляд Благосветлова, в том, чтобы противопоставить усыпляющей самодержавно-крепостнической действительности силу революционно-демократических идей, не просто «просвещение», «грамотность» и «образованность», но именно такое знание, которое формировало бы революционных просветителей и воспитателей народа — «новых людей». Новые люди, пишет Благосветлов, «предъявляют больше уважения к убеждениям, резче отличают мнение противных лагерей, искренне любят свободу мысли и труда, меньше желают фраз и больше дела…» (1863, VII, 44–45).

Благосветлов указывает и на тот социальный слой, который, с его точки зрения, будет поставлять этих «новых людей», воспитанных силой «реальной» революционной мысли, и который будет оказывать в результате умственное воздействие на крестьянство: «…Чтобы не ловить журавлей в небе и действовать более практически, — пока не изменится положение нашего крестьянства, — мы должны идти к его образованию другим путем, — сближением его с тем образованным классом, какой находится у нас. Пусть этот класс, имеющий возможность и время приобретать познания, расширяет свой круг, пусть купец, мещанин, городской ремесленник, одним словом, кто ближе соприкасается с народом, сделается поумнее, чем мы видим их теперь. Чрез них пройдет знание в массу без всяких втискиваний и нравоучений» (1863, 11–12, III,51).

Иными словами, под «образованным классом» людей, который должен сделаться «поумнее» и нести знания в массы крестьянства, Благосветлов разумеет разночинцев. Именно их-то прежде всего и имел в виду редактор «Русского слова», когда ставил задачу воспитания «новых людей» как мыслительного фермента общества, как той реальной силы, которая сможет будить сознание общества, сознание масс. На них ориентировалось «Русское слово» в той целеустремленной и непрерывной работе по пропаганде естественнонаучных и социальных знаний, по расшатыванию устоев казенной идеологии и нравственности, по выработке «реального», «отрицательного», революционно-демократического миросозерцания, которую оно вело на всем протяжении своего существования.

Вот они, истоки той положительной программы действий, которую предложил журнал Благосветлова крестьянской демократии в условиях реакции и спада революционной волны. Эта-то программа, блистательно развитая и аргументированная Писаревым, и получила название теории «реализма». Суть ее — воспитание «мыслящих пролетариев» (Писарев) в горниле материалистических, социалистических и революционных идей. К ним обращал свою проповедь Писарев. К ним взывало каждой своей страницей «Русское слово», рассчитывая пробудить их мысль и гражданское чувство, возбудить потребность в передовых общественных убеждениях, превратить в «светильники» разума и прогресса. Каким образом? На этот вопрос Писарев отвечал так: «Надо смотреть на жизнь серьезно, надо внимательно вглядываться в физиономию окружающих явлений, надо читать и размышлять не для того, чтобы убить время, а для того, чтобы выработать себе ясный взгляд на свои отношения к другим людям и на ту неразрывную связь, которая существует между судьбой каждой отдельной личности и общим уровнем человеческого благосостояния. Словом: надо думать . В этих двух словах выражается самая насущная, самая неотразимая потребность нашего времени и нашего общества» (1864, 10, III, 48).

Учить людей думать ради выработки честных гражданских убеждений — таков конечный смысл всей просветительской деятельности благосветловского «Русского слова».

Демократические убеждения Благосветлов, как и Писарев, считал высшей честностью — честностью политической. «Нет сомнения, что можно изменять мнения, вкусы, предположения и гипотезы, но нельзя изменять убеждения. Убеждение захватывает всю нравственную жизнь человека, вытекает из всех его намерений, побуждений и действий; оно вырабатывается тяжелыми опытами действительной жизни и напряженной работой мысли; в него, как в общую сумму, сливаются все наши наблюдения, изыскания и идеи. Оно так же неразрывно с существованием его обладателя, как самая жизнь. Лишения, препятствия, гонения — ничто не может сломить или разочаровать его; напротив, всякое благоприятное обстоятельство возбуждает его силу и увеличивает энергию, и всякое препятствие закаляет его в собственном его достоинстве» (1863, 8, III, 11).

Являя собой блистательный пример безукоризненной верности убеждениям, Благосветлов ставил главной задачей журнала воспитание убежденных, сознательных борцов с самодержавием и крепостничеством. Надо сказать, что эта титаническая работа революционных публицистов шестидесятых годов дала свои плоды. Прошло несколько лет, и в начале семидесятых годов тысячи убежденных революционеров и социалистов из среды передовой молодежи ушли в народ. На допросах и судебных процессах они не скрывали глубинных истоков сих гражданских убеждений. «Современник», «Колокол», «Русское слово» дали толчок для большинства в их движении к революционному миросозерцанию, к народническим идеалам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.