«…Сослать навечно»
«…Сослать навечно»
Боже мой, за что?! Я же отсидел, отработал, отстрадал свой срок заключения! Кто может теперь сослать меня без суда, да еще и «навечно»?
Советская власть все может, это власть особая, тоталитарная. Вместо того, чтобы для каждого освободившегося по особой политической статье снова тратить время на процесс суда, просто решили издать один Указ и всех таких ссылать без суда навечно. Прощайте, мои надежды, я никогда не окончу университет, никогда не буду жить в родном город! Я буду вечно гоним. По «Указу».
Морозный ветер обжигает лицо, не спасает и брезент, который нам бросили в кузов грузовой автомашины. Через окошко кабины я вижу, что там сидит вооруженный сержант МВД. Нас везут по заснеженной степи куда-то вдаль. То и дело колеса машины увязают в снегу, и водитель бросается с лопатой откапывать их, а мы в это время пытаемся как-то согреться, танцуя в кузове. Проезжаем какие-то деревни, замерзшие озера: и нет конца этой дороге. Лишь вечером, когда совсем стемнело, машина затормозила у двухэтажного деревянного здания и въехала во двор: «Выходи!». В конце коридора нас заперли в какой-то темной комнате. Но это уже не тюрьма, это просто комната с нарами. Лишь наутро стало ясно, что мы в районном селе Арык-Балык, по-казахски «Рыбная река». Двести пятьдесят километров на запад от железнодорожной станции, шестьсот на север и восемьсот на восток. Конец света.
Я сижу перед каким-то офицером МВД, которого здесь именуют «комендантом», и опять в руках у меня бумага с гербом: «Положение о ссыльнопоселенцах». Пахнуло лагерным режимом: хотя колючей проволоки здесь нет, но есть сотни «нельзя» и «ты обязан». Нельзя выходить за пределы поселка без письменного разрешения комендатуры: уйдешь — будешь посажен в карцер, а если попытаешься убежать, то дадут тебе двадцать пять лет лагерей за саботаж советской власти. Ты должен работать, и найти сам себе работу в течение месяца. Не найдешь — будешь послан на тяжелые работы для комендатуры: копать ямы, грузить уголь, пилить дрова.
Никакого паспорта я, конечно, не получил, а только справку ссыльного. Первый месяц я должен ежедневно являться на отметку в комендатуру, расписываться в журнале в том, что я еще не убежал.
Наконец, нас выпустили в село. С крыльца комендатуры открылась красивая панорама: с одной стороны бесконечная заснеженная степь, с другой — высокие сопки, покрытые густым сосновым лесом, внизу озеро. Село можно различить только по заснеженным буграм крыш и дымкам, поднимающимся в морозное небо.
Лагерь приучил меня не заглядывать далеко вперед, а жить сегодняшним днем. Все-таки это уже какая-то свобода: я иду по улице, и за мной никто не идет с автоматом. Я могу свернуть налево, а могу и направо. Странное чувство! А иду я по этим заснеженным улочкам, чтобы найти себе жилье, или, по крайней мере, ночлег, а то опять нужно будет ночевать на нарах в комендатуре. Денег в комендатуре мне дали немного, как-то просуществовать месяц можно, а дальше сам должен зарабатывать.
В центре поселка дома сложены из солидных сосновых бревен, крыши под дранкой или шифером, большие дворы для скота, окна со ставнями и глухие заборы. В общем, сибирская деревня. Ох, и неприветливая она! Стучу в каждый двор, в ответ слышу свирепый лай собак. Люди здесь особые: редко встретишь приветливое лицо. Какая жизнь — такие и лица. Иной хозяин и ворот не отворяет, увидит из окна, что чужой что-то хочет, и машет, мол, проваливай. Наконец, какая-то старушка меня надоумила:
— Да, ты, сынок, не там квартиру себе ищешь. Тут челдоны живут, они ох как вашего брата не любят. Ты ищи в конце улиц, там ваши.
В конце улицы кончились деревянные дома и начались саманные мазанки, наполовину врытые в землю, с плоской глинобитной крышей. Тут живут ссыльные народы. Внутри домов земляной пол, вместо кроватей нары. Как бы снова лагерь.
Но мне повезло: какой-то старик на улице указал мне на большой деревянный дом в центре, где живет вдова с сыном. Муж ее, Красиков, бывший председатель райисполкома, погиб на фронте. В комнату, которую мне сдали, нужно было проходить через большую кухню, где постоянно толклась хозяйка, толстая баба лет пятидесяти, с обиженно-злым лицом. Условия, на которых она сдала мне комнату, были унизительными: она могла входить в эту комнату без стука, так как в ней оставались шкафы с ее вещами, ничего в комнате я не мог менять и располагал только небольшим диваном, под которым и должен был хранить все свои вещи. Но после лагеря мне и эта комната показалась роскошным отелем. Единственным проявлением великодушия со стороны хозяйки было разрешение брать из самовара по утрам кипяток. Так началась моя «вольная» жизнь.
Ну, а теперь как можно скорей нужно искать работу. Профессий у меня накопилось много, но все они в этой глуши бесполезны. В селе есть большой совхоз, машино-тракторная станция, лесопильный завод и разные мастерские: все они не проявили ко мне никакого интереса. Наконец, кто-то узнал, что я ветеринарный фельдшер, и посоветовал обратиться в сельхозотдел райисполкома. Я с надеждой принял этот совет, но все мои попытки пробиться на прием к начальству оказались безуспешными: видимо, со мной, ссыльным, не хотели иметь дело. Я писал и отправлял туда свои заявления, убеждая, что в животноводстве я мастер на все руки.
Шли недели, и надежда угасала, как вдруг я получил повестку — прибыть в кабинет самого начальника. Ранним утром иду к большому зданию райисполкома, мороз не меньше 30 градусов, под ногами все хрустит. Безветрие, воздух перехватывает дыхание, и кристаллы инея оседают на ресницах. Перед зданием огромный Ленин, весь облепленный снегом, без него и здесь никак невозможно обойтись; его могущество распространяется и на эту глушь.
После мороза в жарко натопленном кабинете чувствуешь себя, как в бане. Начальник, толстый казах, сидит за огромным столом и никак не реагирует на мое появление: здороваться с ссыльными здесь не принято.
— Подойди поближе, — тихо пробурчал он с плохим русским выговором. — Зоотехником по птице работать можешь?
Пауза. Я раздумываю: если откажусь, то другой работы мне здесь не видать.
— Да. Я попробую.
— Тогда садись.
Несмотря на его деланно-сердитое лицо и показную важность, я почувствовал, что человек он не злой. Сажусь и сразу же замечаю, что в кабинете за моей спиной сидит еще один человек, одетый в синюю гимнастерку с широким ремнем, какие здесь носит начальство.
— Ну, что, товарищ Чечин, берешь его?
Торги состоялись без всяких вопросов о моей профессиональной пригодности.
«Товарищ Чечин» оказался пожилым сухощавым человеком с редкими седыми волосами, зачесанными назад. Было видно, что по его лицу погуляли сибирские морозы, так что на коже отпечаталась вся карта Сибири. Уже по красному носу можно было догадаться, что от приглашения выпить он никогда не отказывался. После пары формальных вопросов, со словами «ну, пошли», повел он меня куда-то по главной улице, сохраняя при этом полное молчание. Идти пришлось недалеко, до районной столовой под вывеской «Ресторан сельхозкооперации». В главной комнате стояли несколько непокрытых столов с простыми стульями по сторонам. Мы сели, и стол сразу накрыли скатертью. По улыбке молодой официантки можно было понять, что Чечина здесь хорошо знают, поэтому и заказ его был очень краток: «Как всегда, Наташенька».
И первое, что появилось на столе, был графин с водкой: мой новый хозяин, по сибирской традиции, видимо, считал, что ни одно новое дело без этой жидкости начинаться не может. Я же опасливо смотрел на графин, так как запах водки за многие годы уже и забыл. Затем появилось жареное мясо с луком, сегодня это было единственным мясным блюдом в меню под названием «Бефстроганов».
Глаза моего собеседника заметно оживились, когда мы прошлись по первой, «за знакомство». Вторая рюмка была поднята «за новое дело», и далее пошло без официальных тостов. Видимо, мой новый хозяин заметил некоторое удивление на моем лице, когда он после пяти, уже без меня выпитых рюмок, стал выжимать капли из графина и посматривать в сторону официантки.
— Видишь ли, — обратился он ко мне уже на «ты», — я эту дрянь страшно пить не люблю. Но врачи… врачи, понимаешь, настоятельно рекомендуют. Спазмы сосудов лечу!
Расширение сосудов продолжалось до позднего вечера, так что, в конце концов, я должен был сопровождать его под руку до дома. Лишь на следующий день он смог мне внятно объяснить, в чем же будет заключаться моя работа.
— Ты понимаешь, есть решение Областного Комитета партии о развитии птицеводства в нашем районе.
Затем он приблизил ко мне свое лицо, как будто дело шло о каком-то большом секрете:
— Сюда, в Арык-Балык, будет доставлен из Москвы новейший советский инкубатор ВИР-10, получивший медаль на выставке ВДНХ. Партия меня с идеологической работы перебросила сюда, на этот ответственный участок. Ты зоотехник, ты должен знать, как все это правильно организовать нужно. Ну, что ты скажешь?
В глазах его я прочел некоторый страх, и этот страх стал передаваться и мне: в птицеводстве и в технологии инкубатора я ничего не смыслил, но у меня выхода нет.
— Дело покажет. Не боги горшки обжигают, — стал я себя и его успокаивать.
В двух километрах от села уже было построено новое здание инкубаторно-птицеводческой станции, сокращенно ИПС. В штате появились два механика, которые знали только автодело, набирались другие работники, и завозилась мебель. Со дня на день ждали прибытия самой системы инкубатора и электростанции, которые нужно смонтировать за один месяц. Отступать было некуда, мне нужны были книги, за этот месяц я должен стать птицеводом!
Село Арык-Балык было ничем не примечательно, по сравнению с другими районными центрами области. Все улицы сходились к центральной площади, по сторонам которой стояли главные административные здания: райисполком, райком партии, универмаг, пожарная команда, ресторан и почта. На этой почте я получил от мамы первое письмо, в котором она мне сообщала, что произошло чудо: она выиграла по государственной облигации 25 тысяч рублей, сумму, равную почти двадцати средним зарплатам. Фортуна явно помогала мне, так как прошло уже два месяца, а зарплату мне еще и не начали платить. Питался я одним хлебом и молоком.
Пришел первый денежный перевод, и я решил отметить это чудо обедом в ресторане. Это было место, куда часто заглядывало районное начальство, чтобы поболтать о своих делах, а заодно и выпить. Меню день ото дня менялось, но неуклонно состояло из трех блюд, которые рассматривались как закуска к выпивке. Часто в ресторан заходили шоферы дальнего транспорта, у них деньги водились.
И, несмотря на то, что чад и запах из кухни валили прямо в зал, готовили там хорошо, и первый мой опыт с обедом мне понравился, так что я время от времени стал заходить туда. Официанткой была молодая сибирячка с кокетливой прической и ярко накрашенными губами, звали ее Наташей. Как обычно в провинции, слухи о таких ходили самые скверные: и что выпивает она с шоферами, и курит, и что перебывала уже со всем местным начальством.
Много лет я не видел женщину вблизи, так что теперь во время обеда я жадно всматривался в Наташу, пытаясь оценить все ее женские достоинства. Из дверей кухни то и дело выглядывала толстая повариха тетя Вера, чтобы посмотреть на новенького ссыльного. Ресторан весь день оставался почти пустым, и лишь к вечеру здесь появлялись усталые шоферы, приезжие председатели колхозов или служащие райисполкома. Высшее же начальство вечерами предпочитало пить по домам, избегая показывать себя в «разобранном виде».
Я даже и не заметил, из какой двери она вышла в зал и остановилась совсем близко от моего столика. Взгляд мой от тарелки скользнул на пол и уткнулся в плотные женские ноги, обутые в хромовые сапожки. Выше шли узкая юбка и почти синий мужской пиджак, лацканы которого оттопыривались под напором пышных грудей. Я поднял глаза и вдруг услышал:
— Здравствуйте! Довольны ли вы нашим меню?
Ко мне обращалась молодая, статная, лет двадцати пяти женщина с округлыми карими глазами и выразительными сочными губами. Ее каштановые волосы, плотно охватывая голову, соединялись сзади в пучок. На меня смотрела русская красавица, сошедшая с картины Кустодиева. Это впечатление усиливалось еще от большой природной родинки на левой щеке.
Я поблагодарил и продолжал есть, но она не отводила от меня глаз, так что возникла натянутая пауза. Было видно, что она сама это почувствовала, но не может преодолеть своего любопытства. Наконец, я опять поднял на нее глаза, и мы почему-то оба улыбнулись друг другу.
Весь вечер и на следующий день я ловил себя на том, что то и дело вспоминаю ее лицо и сильную женскую фигуру. Ведь это был первый взгляд женщины за многие годы, обращенный непосредственно ко мне. В этом взгляде я улавливал и еще что-то, что нельзя назвать любопытством. Не знаю почему, но на следующий день я явился обедать в новом пиджаке из маминой посылки: я шел в женское общество.
Массивная дверь ресторана открывалась вовнутрь, и чтобы не хватать рукой обледеневшую ручку, я толкнул ее ногой. Но дверь приоткрылась лишь немного, и за ней послышался стон. Я кого-то сильно ушиб. Этим кем-то была она, как оказалось, заведующая рестораном. Она стояла, прижав руку к лицу: удар пришелся в лоб. Я застыл перед ней в растерянности и бормотал извинения. Но было уже поздно, синяк на лбу быстро багровел, и она побежала назад по лестнице. Я сел в зале и стал ждать, пока она выйдет из своей конторки. Ждать пришлось недолго, она стояла передо мной и улыбалась, а на лбу был приклеен большой пластырь. Так мы познакомились. Она села рядом, и я заказал ту самую розовую жидкость, которая в меню именовалась как красное вино. Пить она отказалась, — во время работы нельзя — хотя и чокнулась рюмкой в знак полного примирения. Я почувствовал себя с ней совсем легко, и мы стали рассказывать каждый о себе, как будто знали друг друга давно.
Раиса Ураева происходила из потомственных сибиряков, ее детство и школьные годы прошли в этом глухом селе. В Кокчетав она приехала уже восемнадцатилетней девушкой, чтобы учиться в торгово-финансовом техникуме, и затем работала у себя в селе простой продавщицей, помогая матери и сестре, так как отец погиб на фронте. Наконец, знакомый ее со школьной скамьи, секретарь комсомола, рекомендовал ее заведующей вновь открывшегося ресторана. Этот пост не сулил ей ничего хорошего, так как за такие злачные места нужно было платить местному начальству, таская им на дом сворованные в ресторане колбасу, водку и прочие деликатесы. Рая не видела в этом ничего особенного: все угождали начальству, то есть давали взятки. Стоит кому-нибудь не угодить, как накличешь лютую ревизию, а это всегда кончалось плохо.
О художественной литературе она знала ровно столько, сколько значилось в школьной программе. Так что самым выдающимся произведением советской литературы оказывался роман Н. Островского «Как закалялась сталь». Но видимо, есть в самой человеческой натуре какой-то детектор, который улавливал ложь советской пропаганды. Прочтет она передовую в «Правде» и тихо скажет: «Враки все это».
Единственным местом встречи молодежи был районный клуб. Хотя все вечера начинались с «мероприятий» — политических лекций, но зато заканчивались танцами под аккордеон. Там-то она и встретилась с одним из местных «королей», забиякой и драчуном Володькой. Все девчата завидовали ей, уж больно хорош он был собой. Но до свадьбы так и не дошло: он выпивал, и крепко; а когда выпьет, то пускает в ход кулаки по каждой мелочи. Синяки на ее лице вызывали насмешки, и ее гордость оказалась сильнее любовного чувства: они перестали встречаться, а затем его призвали в армию. Все бы на этом хорошо и кончилось, если бы не обнаруженная беременность. Брюхатая девка на селе — позор.
Родила Раиса мальчика, заботы о котором сразу же взяла на себя ее мать. Все ожидали, что теперь начнет она гулять, по мужикам шляться. Но этого не произошло, воспитана была она в строгих правилах, так что домогаться ее вскоре перестали. Лишь один человек в районе не хотел этого понять, им был всемогущий районный прокурор Дмитрий Асадчий. Стал часто наведываться он к ней в ресторан. Как придет, сядет в специальном, для начальства, закутке и попросит официантку Наташу, чтобы «сама», то есть Раиса, ему подавала. Попробуй, откажись! Бегает Рая с подносами: специальную, для начальства припасенную, кружевную скатерть на стол накрывает, водку со льдом, селедку под шубой подает, лишь бы он доволен остался. И плата за все символическая, но все-таки плата, чтобы не сказали, что прокурор свое положение использует.
А уж как выпьет Асадчий, то и пошутить, побалагурить не прочь: то за бок ущипнет, то по заду похлопает. И должна она все это воспринимать как особое к ней расположение начальства и еще улыбаться в ответ. Но как оказалось, этого было мало: крепко положил на нее глаз районный прокурор, уж больно понравилась она ему.
В карьере Асадчего не было ничего особенного. На фронте служил он в войсках НКВД, в тех, что должны стрелять по своим при стихийном отступлении. Война закончилась для него благополучно: никаких ранений, и за каждый европейский город, где побывала его часть, выдавали ему боевую медаль. Чем уж он там начальству угодил, никто толком не знал; болтали, что после войны смертные приговоры в исполнение приводил, но только получил он повышение в чине и специальную характеристику, по которой был направлен без экзаменов в юридическое училище в Алма-Ату.
Вернулся он в Кокчетав в звании юридического советника третьего класса и был направлен на «трудный участок» — прокурором Арык-Балыкского района, где половина населения состоит из ссыльных. Прокурор в районе может никого не бояться: он государственная власть и подчинен лишь областной прокуратуре и обкому партии. Даже районный секретарь партии его побаивается, так как к прокурору стекаются все сведения о проступках местного начальства.
В Сибири вы редко услышите слова «жестокий человек», а чаще скажут о таком «крутой он». Это значит, что жалости, а порой и справедливости, от него не жди. И если уж он невзлюбит кого, то лучше тому бежать из района, чем ждать, пока на него в Уголовном кодексе статья отыщется.
По своему служебному положению причислялся Асадчий к местной интеллигенции, как и врач, директор школы, агроном, редактор газеты и инженер ИТС. И он этот имидж старался поддерживать. Если побывает в центре, в Кокчетаве, то непременно вернется оттуда со стопкой книг в красивых переплетах, да и на полки в своем кабинете выставит, рядом с собраниями Ленина и Маркса. Так что, если кто из местных руководителей к нему заглянет, пусть видит, что он человек читающий и обо всем свое суждение имеет. Конечно, читать все эти книги ему никогда и в голову не приходило, но цитаты вылавливать из них он умел.
Его особое положение, этакая независимость позволяли ему одеваться по-особому, а не как все партийцы, в гимнастерки или сталинские френчи. Из книжных иллюстраций он составил себе представление, как одевалось благородное сословие в прежние времена, к которому в душе причислял он и себя. Частенько из поездок в столицу, город Алма-Ату, возвращался он в какой-нибудь тужурке с меховыми отворотами или в черном длинном пальто с капюшоном. В общем, хотел он быть не таким, как все, для чего и бакенбарды отпустил, трубку завел, табак к ней в лакированной старинной шкатулочке хранил. Достанет ее на каком-нибудь совещании в райкоме и во время разговора медленно начнет набивать табак в трубку.
— Что это у вас за табак такой пахучий?
— Да это же «Герцогине Флора». Кстати, Иосиф Виссарионович этот сорт особенно уважает.
Но вот беда, как только выпьет Асадчий, так этот лоск слетает — и превращается он опять в сержанта НКВД: блатной мат в ход пускает, а потом и кулаки.
Приглашали его на свадьбы, как в былые времена отставных генералов. А уж он умел мудреные речи произносить так, что все приходили в восхищение, хотя мало кому были понятны они. Посидит он еще с полчаса, для уважения, и затем на свадебных санях отвезут его домой. Не дай Бог, если останется сидеть дальше, да еще и выпьет: обязательно начнет куролесить. Все знали, что взыграет в нем зависть к жениху, и потянется он поздравлять невесту, взасос ее целовать и при всех за задницу мять. Чтобы такого не случилось, подсаживали к нему разбитную девку для отвлечения.
Или один плясать захочет. «А ну, брысь!» — распугает всех по сторонам. Встанет в центре и крикнет баянисту: «Давай яблочко!». А танцевать не умеет: раскинет руки, топнет лихо ногой, закинет голову и замрет. А уж если почувствует, что в глупом положении оказался, закричит на баяниста: «Играй, как следует!». А однажды так и баян вырвал из рук, растянул меха пару раз, да бросил с размаху на пол.
Жил он один в большом казенном доме, почти в центре села. Говорят, что фронтовая жена его не поехала с ним в Кокчетав, а осталась в Алма-Ате, так он ей до сих пор развода не дает. Все хозяйство в доме ведет пожилая женщина, бывшая уборщица райкома партии. Редко кому удавалось побывать в его хоромах, но говорили, что все комнаты немецкой трофейной мебелью обставлены, и по стенам тарелки из серебра и кабаньи головы развешаны. Как ему в чине сержанта удалось все это вывезти из Германии, через головы завистливого начальства, никто не знал. Там, в Германии, получил он большой вкус к лесной охоте. Его специальная часть располагалась в одном охотничьем замке, среди заповедного леса в Тюрингии, где разводилась особая порода диких оленей. Этих-то оленей и начали они отстреливать, благо в замке большая коллекция старинных ружей оказалась. Утром офицеры на охоту в парк идут, а вечером сержантский состав. Всем хватало.
Мясо молодых животных жарили в камине, а у старых только рога на сувениры отпиливали. Эту страсть — убивать лесных животных — привез он и в сибирские леса, где водились лоси, косули и даже олени. Реликтовый лес в Арык-Балыкском районе был уникален и охранялся как заповедник. За браконьерство судили строго: косуля — штраф 1000 рублей, кабан — 2000, а за лося и оленя сроки до двух лет давали. Запрет на охоту был круглый год и никаких лицензий. Но как гласит римская поговорка: «То, что запрещено быку, разрешено Юпитеру». То и дело в лесу слышны были выстрелы: высокое начальство развлекалось, все это знали, но кому какое дело до зверей в лесу.
Районная прокуратура находилась в одном доме с районным судом, только прокурор занимал большую часть дома и вход к нему был с фасадного крыльца, а суд ютился во дворе. Штат прокуратуры был не велик, человек десять, и Асадчий все время отвоевывал для себя новые штаты. В области о работе прокурора судили по количеству созданных уголовных дел: чем больше их, тем успешнее идет борьба с преступностью. Существовала даже негласная норма уголовных дел в год, и если их не хватало, то их нужно было срочно отыскивать. Асадчий был большой мастер на такие дела. Вызовет к себе главного финансового ревизора, да и пошлет его в дальний колхоз со словами: «Есть данные о большой растрате и разбазаривании колхозного добра». А в каком же колхозе не отыщется обиженных на председателя людей или финансовых беспорядков?
Вот чего про него не скажешь, так взяток он не брал, ни деньгами, ни натурой. Все это знали, и от этого власть его над другими и независимость возрастали. Но свою выгоду он знал в другом — на него работали. Директор МТС посылал трактора на его огороды, за что он платил по государственным ценам, то есть копейки. Или стройотдел посылал плотников в его дом для реконструкции комнат, совхоз предоставлял ему катер и сети для отлова рыбы, а две ссыльные женщины солили ее на зиму в бочках. И за все то он платил, платил по государственным ценам. Попробуй прицепиться!
Но была у него и «ахиллесова пята» — женщины. Не то чтобы он очень влюбчивый был, а просто обладание новой женщиной служило доказательством его мужского совершенства. После войны в сибирских селах число мужчин заметно поуменьшилось, а солдатские вдовы были еще в самом соку и, как говорится, «на все готовые». Но не они, столь доступные, интересовали Асадчего, а те молодые, вчерашние школьницы, которые краснели и отводили глаза, встретившись с ним взглядом. Они привлекали его, сельского Казакову, их застенчивость и неопытность будили в нем ретивого самца. Нет, не обладание их телом привлекало его, а сознание того, что они влюблены в него и готовы на все, дай он только знак, вызывало в нем радость, радость победителя. Не он за ними, а они за ним ходят, ждут, млеют, любовные письма в ящик прокуратуры подбрасывают, на которые он никогда не отвечал, чтобы не оставлять следов. Высмотрит в молодежном клубе или на массовых гуляньях молодую красавицу, встретится с ней многозначительным взглядом, так что она вздрогнет и начнет думать и мечтать об этом таинственном герое, пока он не подстроит с ней случайную встречу. Или вечером подъедет на свой автомашине на ее улицу, встанет на противоположной стороне и будет ждать в сумерках, пока она его не заметит, да тайком от родных не выскочит, набросив шубу на домашний халат, и не прибежит к нему в кабину. Но нет, нет, ее девственность он не украдет. И не только потому, что это может привести к краху его карьеры, ему достаточно той самовлюбленной радости, которую он испытает. Чувствовать, как она дрожит, жмется и тянется к нему, вызывает в нем блаженство. Были и такие обезумевшие, что летней ночью залезали к нему в спальню через окно. Но он только поиграет с ней и отвезет домой.
Слухи о его благородстве еще больше разжигали молодых девчат и делали его таинственным кумиром. Бывало, в воскресенье утром, когда все по домам еще сидят, возьмет он свою верховую лошадь, наденет охотничий кафтан, сшитый по его фантазии, надвинет до бровей мохнатую казачью папаху, закурит трубку и мелкой трусцой совершает прогулку по главным улицам, до озера и обратно. Едет и знает, что из всех-то окон на него любуются женщины: «Сам поехал!».
Красоты в нем никакой не было, внешность его заурядная. Среднего роста, коренаст, на коротких кривоватых ногах. Его испорченное оспой, плоское лицо с курносым носом и маленькими, глубоко вдавленными карими глазами, выражало этакое брезгливое высокомерие, смешанное с затаенной злобой на всех. Когда он говорил, во рту поблескивали металлические коронки, отчего впечатление злобности его натуры усиливалось. Взгляда его боялись, он это знал, и это доставляло ему особое удовольствие.
Его платонические игры с молодыми девчатами были обычно лишь прелюдией к разрядкам его мужской похоти, которую он гасил уже на солдатских вдовах, что не приносило ему много забот. Любил он крепко сбитых, грудастых, розовощеких сибирячек с плотными икрами. Встретит такую в магазине, на базаре или прямо на улице, задаст какой-нибудь вопрос, обшарит бесстыжим лукавым взглядом, а потом наклонится и начнет шептать на ухо: «Приходи сегодня часов в одиннадцать, входная дверь не заперта будет». Не каждая придет, но приходят: голод по мужикам был велик, да и честь велика — сам прокурор возжелал ее.
И здесь его страсть с самовлюбленностью была перемешана. Поиграет вначале, а затем на пол положит и ногами топтать начнет, потом на кровати сам сверху сядет, да мять ее примется так, что та только стонет, а уже когда до «дела» дойдет, то она и забыла, зачем приходила. И любовь такая не более двух ночей длиться могла, затем пригрозит он ей, чтобы молчала, а то «далеко отсюда окажется».
Допьяна он никогда не пил, боялся глупостей натворить. Всех, кто как-то отличался от общей массы на селе, он ненавидел и при каждом удобном случае старался свое превосходство показать или запугать. На заседаниях бюро райкома он, как правило, многозначительно молчал, и создавалось впечатление, что все остальные находятся как бы под его наблюдением. А ведь так оно и было, ведь к нему же стекались все доносы на начальство. Жаловаться же на него в область не решались, знали, что там, в главных прокурорах, его фронтовой дружок, майор МВД, ходит.
Однако, как ни осторожен был Асадчий, и у него случались ошибки. Как-то однажды на свадьбе подсел он к понравившейся ему молодой девушке, потанцевал с ней, потом что-то еще долго на ухо нашептывал. Заколдовал. На следующий день появился он на танцах в клубе, отыскал ее глазами, подозвал знаком к себе. Позднее видели ее в служебной его машине. Ночевать домой она не пришла. Утром мать обнаружила на ее шее и плечах красные пятна от диких поцелуев и заподозрила, что дочь ее уже не девственница. Однако дочка отказалась что-либо рассказывать и даже грозилась убежать из дома, если ее не оставят в покое. Слухи о бесчестии облетели весь поселок, стали парни к ней, как к гулящей, приставать и оскорблять. И все обошлось бы, как и всегда, но отец ее оказался начальником милиции, фронтовым офицером, прошедшим всю войну. Как ни велик был на селе страх перед прокурором, но отец пошел с ним объясняться, честь дочери защищать. Принял Асадчий его в прихожей — «сейчас некогда» — и вместо того, чтобы успокоить отца и уладить дело, бросил ему: «Цела-целехонька ваша дочь!». Разговора не получилось, и хотя начальник милиции был мужественным человеком, идти в бой против прокурора он не мог. На заседаниях партийного бюро они продолжали здороваться, но все знали, что теперь он прокурору лютый враг и не простит ему унижения никогда. Дочка же вынуждена была покинуть Арык-Балык и уехать учиться в Кокчетав: здесь, в селе, порядочных женихов для нее не найдется.
Однажды Асадчий завалился поздно в районный ресторан, и хотя гостей уже в зале не было, да и кухню уже погасили, приказал, чтобы для него мясо поджарили и огурцы с водкой подали. Стали снова разводить огонь и в углу накрывать для него стол. Подавать ему стала Наташа.
— А где Раиса?
— Уже домой ушла, — соврала официантка.
— А ведь еще время не вышло!
— Так у нее сынишка приболел, — опять соврала она и, увидев, что он намеревается встать и пойти ее искать, еще игриво добавила: — А чем я-то вам не нравлюсь?
— Нравишься, нравишься… — И он направился в контору заведующей. Раиса еще не успела уйти, хотя уже оделась. Глаза их встретились.
— Ну что, бежишь от меня? Подавать мне не хочешь?!
— Да если вам так нравится, сейчас я подам, — решила она избежать обострения.
— Ты мне нравишься! — преградил он ей дверь.
— А вы мне и еще того больше, — попыталась она отделаться шуткой, но тут же почувствовала, как он схватил ее за талию и прижал к себе. Он него пахло спиртным.
— Ну, полно, полно, люди кругом. Дайте-ка я вам ужин приготовлю…
Она еще не успела докончить, как он впился ей в губы поцелуем и стал сильно сгибать в талии, валя на диван.
— Наташа! — успела прокричать она.
В комнату вошли и увидели, что прокурор уже лежит на заведующей. Продолжать было невозможно, и он медленно поднялся, презрительно оглядел всех и прошипел:
— Брысь отсюда!
А затем поднял Раису и стал шептать ей на ухо:
— Приходи сейчас ко мне, я входную дверь нарочно закрывать не буду.
— Не приду, не ждите! — взорвалась Рая.
Не подходя к уже накрытому столу, Асадчий направился через зал к дверям, которые были уже заперты. Когда Раиса подбежала, чтобы открыть их, то услышала:
— Смотри, девка, зорко, чтобы вся бухгалтерия у тебя сошлась!
Такая фраза в устах районного прокурора означала, что быть ей заведующей осталось совсем недолго, и должна она только молиться, чтобы срока большого не получить.
В политическом лагере ты чувствуешь себя под прессом строгого режима и тяжелой работы, но окружающие люди понимают тебя и ты их. Здесь же, в ссылке, ты как бы на свободе, но ты чужой и совсем один. Мысли текут по замкнутому кругу, и ни у кого ты не находишь участия. Каждый человек, с которым сводит тебя здесь судьба, будит в тебе надежду, что, наверно, этот тебе будет близок. Но тщетно, ты снова один.
Как только я появился опять в ресторане, Рая вскоре снова оказалась передо мной и начала сама меня обслуживать. А затем, когда я закончил со своей котлетой, она попросила разрешения присесть рядом, и мы начали болтать обо всем, что приходило в голову. Было видно по выражению ее лица, что ей все интересно и необычно. Мне же хотелось слушать ее, чтобы глубже проникнуть в незнакомый для меня мир этой глуши. Я не хотел ее нагружать своими мыслями о политике, вряд ли она поняла бы меня. Да и было это опасно: то и дело ссыльных арестовывали за «антисоветскую агитацию» и давали новые сроки. Однако так уж была устроена советская действительность, что каких вопросов ни коснись, все приводит к политическим и социальным проблемам. Как только разговор приближался к этому, я старался разговор перевести на какие-нибудь смешные пустяки нашей жизни. Иногда мне это удавалось, и она заливалась смехом, и как это часто делают деревенские девчата, закрывала при этом лицо ладонями. Смешного в нашей жизни было мало, но, видимо, в молодости смеются просто от переполнения чувств. Иногда она становилась серьезной и просила меня рассказать о той довоенной жизни Петербурга, о русском царе и почему его расстреляли. «Ведь в школе все нам врали», — поясняла она.
Я же слушал ее рассказы о сибирских обычаях, о праздниках и свадьбах. Слушая ее, я рассматривал ее лицо, чистые белые ряды зубов, румяные щеки и ловил себя на мысли, что она мне все больше и больше нравилась. Мы шли навстречу друг другу.
На трех грузовиках привезли, наконец, оборудование для инкубаторной станции. Огромные контейнеры были наполнены блоками электроснабжения, камерами, лотками, стенами и полами самого инкубатора. Новый инкубатор был по тем временам техническим чудом: уложи яйца в лотки, запусти автоматическую систему, и через 21 день из яиц выйдут пушистые, пикающие комочки — цыплята.
Но вот вопрос, кто может в этой глуши смонтировать и запустить все это. Нужно было видеть лица наших механиков, смущенно рассматривающих незнакомые им предметы. Бессонные ночи для них начались, нужно было расшифровать запутанные схемы монтажа.
Чечин же, прежде всего, захватил в доме большую комнату себе под кабинет директора. Через некоторое время в ней появилась и старая мебель, купленная при ликвидации какой-то конторы. В углу оказался большой железный сейф, видимо, для наших мизерных зарплат, которые мы еще ни разу не получали. И, наконец, огромный портрет Ленина. Не доверяя никому, Чечин сам, забравшись на лестницу, прикрепил его к стене за столом. Теперь, под сенью своего хозяина, он чувствовал себя увереннее.
Ни для кого не секрет, что чтобы иметь цыплят, сначала нужно иметь яйца. Но где их взять в этом районе, если в колхозах кур не разводят? Если станция не соберет в срок достаточное количество яйца, то нас всех разгонят. Конечно же, не Чечин, а я должен искать яйца по району, а это значит — запрягай лошадь в сани и гоняй по всем колхозам. А район большой, от села до села, по меньшей мере, километров сорок, а до дальних колхозов и все семьдесят.
Появилась на ИПС и своя лошадка с санями, звали ее Монголка за ее глаза раскосые. Она была небольшая, с мохнатой шерстью и длинным хвостом, ну, словом, настоящая казахская лошадь. Двигаться она начинала только после третьего удара кнутом, да и то трусцой, вразвалочку. Когда запрягаешь, все время нужно быть настороже, зазеваешься — укусит. В общем, дружбы никакой с ней не получалось, даже хлеб она вначале не признавала, лишь потом распробовала. Дикая была.
При всей своей меланхолии умела она неожиданно лягаться, причем била сразу двумя ногами. Лишь потом я понял, что иначе тут лошади нельзя — загоняют. В работе она была медлительной, скорее пешком дойдешь. Зато бежит она по семьдесят километров в день и ни воды, ни корма не просит, вот за что их таких тут разводят.
Дали нам и еще одну лошадь, верхового серого мерина в яблоках. Какой-то партийный секретарь загнал его и опоил, так что суставы ног стали постоянно отечными. Видимо, чтобы дело замять, начальство его старому коммунисту Чечину на станцию и передало. А конь был статный, лихой, нетерпеливый. Так как Чечин уже был не всадник и почти всегда «под газом», то Дончак стал как бы моей верховой лошадью.
На поиски яиц нужно отправляться немедленно, до паводка, пока дороги проходимы. Чечин обзвонил все колхозы, районный парторг разослал во все колхозы грозные бумаги, чтобы яйца собирали у колхозников, а не только искали в хозяйстве. Прежде всего, нужно было объехать крупные колхозы и заключить договора на поставку, так чтобы к апрелю, по меньшей мере, 20–30 тысяч яиц поступило, а что будет дальше, мы решили не думать.
Езда в одиночных санках по заснеженной степи — дело рискованное: бураны, морозы, бездорожье и даже волки. К обеду на дорогах колею накатывают и она видна, но к вечеру поземка все заносит, и тогда заблудиться в степи дело обычное. Просидеть на морозном ветру в санях можно, только надев на себя меховой жилет, полушубок и тулуп. Уже в первой поездке я попал в историю. Приспичило мне в дороге, как говорят в Сибири, «до ветру сходить». Отвел я Монголку на обочину и даже сена ей подкинул, чтобы стояла, а сам на несколько метров в сторону отошел. Вдруг слышу, как за спиной заскрипели полозья саней, оглянулся, а она по дороге дальше потащилась. Кричу ей: «Тпррр…», но она, как глухая, идет себе дальше. Я за ней. Бегу, тулуп по земле тащится, мешает. Как она увидела меня, ходу прибавила. Я тулуп скинул, бегу во всю прыть, и она начала бежать. Скидываю полушубок, бегу из последних сил, вижу, что она морду на бок косит, на меня смотрит и дает свою максимальную скорость. Ужас объял меня: если она уйдет, стемнеет в степи, не дойти мне 20 километров до поселка — замерзну. Но, видимо, Господь был на моей стороне, медленно стало сокращаться расстояние между нами. На последнем дыхании бухнулся я через задник саней, перевернулся через голову и замер. Тут и она остановилась, видимо, поняла, что гонку проиграла. Отдышался, подошел к ней. Сибиряки за такие «игры» хлещут кнутом, сколько силы есть, «учат». Я же был старым лагерником, и мне ее порыв к свободе показался оправданным. Погладил я ее, кусок хлеба дал: «Не убежать нам отсюда, Монголка!».
Еще задолго до того, как покажутся во мглистой дали дымки домов, уже слышен лай собак — они учуяли запах пота твоей уставшей лошади и сообщают об этом всей деревне. Но деревня уже спит, и никому нет дела, что ты приехал и ищешь колхозного бригадира, чтобы переночевать. Суровая жизнь воспитала осторожность в сибиряках, не больно-то они доверяют незнакомому пришельцу, не распахивают двери на твой стук, а просят в окно показаться. А к окну не подберешься, оно завалено снегом, так и перекликаешься с хозяевами через закрытую дверь.
— Не укажете ли, где бригадир живет?
— Да большой дом, что напротив Ивана Затонного.
— А где в темноте его отыщешь, может, покажете?
— Да мы уже раздевши. Езжай дальше до перекрестка.
И начинается мотание по темной деревне. Хорошо, если повезет, и бригадир из деревни не уехал. А то ведь не впустят, в санях ночевать будешь.
Наконец, я в бригадирском доме, он подносит мою бумагу к коптящей керосиновой лампе, но не читает, а спрашивает:
— А вы от кого будете?
Объясняю ему все по порядку. Садится на лавку и начинает недовольно почесываться:
— К кому тебя определить-то? У меня так детишек полно.
И вправду, пригляделся, весь пол спящими устелен. Недовольно охает бригадир, надевает на рубаху шубу, вставляет босые ноги в валенки, на голову малахай: «Пошлити!».
Как правило, тревожит он одиноких и пожилых крестьян.
— Марфа, к тебе постоялец на ночлег определен, устрой.
Я уже знаю, что ночевать мне придется на полу, в редкой избе есть свободные места. На пол кладется половичок, на него тулуп. Под голову еще один свернутый полушубок, запихнутый в мешок из-под муки, а накрыться — ватное одеяло, пахнущее крестьянской тоской. Не хочешь — накрывайся своей шубой.
Если поздно и ужин уже прошел, то поесть тебе с дороги ничего не предложат. Своим питаться будешь, хорошо, если кипяток в самоваре еще не остыл. Чаще все же хозяйка чай разогреет, а ты ее городской колбасой в ответ угостишь.
Но, прежде всего, лошадь. Ее нужно распрячь, завести в крытый двор и дать сначала только сена. Затем всю упряжь занести в сени, чтобы к утру просохла, иначе натрешь ей холку хомутом, и будете, она и ты, сидеть недели две дома. И уж когда она совсем остынет, можно напоить ее. Ведь завтра ей опять эти семьдесят километров мерить.
Утром в конторе развертываю свои договора перед председателем колхоза.
— Да, откуда его взять-то, кур-то в колхозе не осталось… — ворчит он, но подписывает договор: партийная дисциплина. Я и сам знаю, что не выполнить ему его, но отговаривать не могу: что соберет, то и хорошо.
Как только договор подписан, скорее в обратную дорогу, а через день — в другой колхоз. Так в разъездах прошел весь март.
Наконец, и сюда пришла весна: мартовское солнце плавило огромные пласты снега, покрывающие степь, вода текла отовсюду в низины, образуя бурные потоки, перерезая дороги и срывая мосты. Все отдаленные села оказались отрезанными от центра на целый месяц. Ветер повалил телефонные столбы, и лишь радио напоминало, что власть в районе еще существует. Все ждали, когда опять откроются дороги и прибудут фургоны с продуктами, прежде всего с водкой, без которой местный житель существовать просто не мог. В эту пору начинались и весенние свадьбы: возвращались ребята из действительной службы в армии, да и местные парни были еще свободны, до той поры, пока не начнется посевная.
Как-то Раиса сказала мне, что ее двоюродная сестра выходит замуж за одного бригадира, и я мог бы посмотреть эту свадьбу. Так мы оказались вместе на краю огромного праздничного стола в просторной избе. Белые, расшитые красным узором скатерти, а на них, яблоку упасть негде, расставлены в судках и тарелках закуски: холодная печеная рыба, пироги с капустой и мясом, маринованные грибы с квашеной капустой, моченые яблоки и всякое другое. По центру вдоль всего стола шли строем бутылки водки и графины с красным вином.
Уже полчаса сидят за столом гости, не притрагиваясь к еде, ожидая молодых. По традиции, жених со своими дружками и баянистом должен приехать в родительский дом невесты и получить ее из рук отца и матери, а уже затем только ехать к гостям. Когда они появились за столом, было заметно, что жених успел выпить, лицо его было красным, и глаза блестели. После кратких приветствий раздались крики «горько», и традиционный поцелуй открыл праздник. Далее шли подарки гостей. Подносились они открыто, чтобы каждый мог оценить щедрость дарящего: отрезы шелка, хромовые сапоги, шторы на окна, посуда и даже котлы из чугуна. Мать жениха все быстро подхватывает и уносит в соседнюю комнату, где напоказ разложено приданое невесты: это белье, подушки, ковры, посуда, украшения. И чтобы не обидеть родителей невесты, вслух объявляется та часть приданого, которая поступит на двор к молодым: телка, поросенок, куры. Когда с подарками закончено, начинают обходить гостей с шапкой, в которую нужно класть деньги. Кто мало кладет — бросает незаметно, а кто много, так сначала в воздухе потрясет.
Начинаются тосты, и после каждой стопки шум за столом возрастает, и уже слов разобрать не удается. Еще не закончили гости закуску, как на столе появляются жареные поросята, разрубленные на куски, куры и гуси. Все это едят по-простому, руками, а кости сбрасывают в ведра под столом.
Раиса мне весь этот порядок объясняет: что после чего должно идти и кто здесь за столом главный гость, а кто так прибился, чтобы выпить на дармовщину. Вдруг шум за столом неожиданно стих, все взоры направились куда-то за нашей спиной. Сзади нас вдоль стульев протискивался к молодым человек, одетый в черный пиджак и при галстуке. Засуетилась мать жениха, место рядом с молодыми освобождает, прибор новый подает. Раиса шепчет мне: «Еще не хватало, Асадчий!». Да, это был сам прокурор, во всех движениях его была какая-то театральность, он чувствовал, что он сейчас главный и на нем сосредоточено внимание всех. Стоя, поприветствовал он молодых, и те даже встали от прилива уважения, что делать на свадьбах им не полагалось.
Пропустил одну стопку, ему тут же налили вторую. Он взял ее двумя пальцами и поднялся с места. Все сразу затихло. Прокурор обвел всех присутствующих взглядом, слегка откашлялся и начал:
— Вот ты, Наталья, и ты, Иван, вступаете на большую дорогу совместной жизни, которую должны вы славно, рука об руку пройти, любя и уважая друг друга. Семейная жизнь прекрасна, но она и сложна…
И здесь он сделал многозначительную паузу, чтобы дать всем задуматься над этой мыслью.
— Много трудностей подкарауливает вас, много неожиданностей! Готовы ли вы к ним? Должны… должны быть готовы.
Со мной рядом сидящий начальник пожарной команды, уже хорошо поддавший, защелкал языком и закивал головой: «Как говорит! Как говорит, ну, как пишет!».
Асадчий продолжал напутствие:
— Вот положим ты, Иван, встретишь другую молодую женщину, и она тебе ох как понравится. Как ты должен поступить, а?
Иван поставил на стол уже поднятую стопку и наморщил лоб, как будто бы и впрямь хотел разрешить эту задачу. Асадчий же продолжал:
— Ты должен сказать себе: нет, нет и нет! Любовь — это одно, а желание — это другое! — Палец прокурора поднялся вверх, и в наступившей тишине было слышно, как кто-то с восторгом прошептал: «Вот ведь! Вот ведь!».
Речь длилась еще минут пять, и когда закончилась, послышался общий вздох облегчения, как будто бы все прокурором были помилованы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.