Глава XXIV Приграничный Скирмиш

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XXIV

Приграничный Скирмиш

Мы были теперь у персидской границы. Колодцы и местные жители здесь встречались сравнительно часто. Мы покинули колодец Гумбезли приблизительно в девять вечера и ехали вдоль прямой и хорошо различимой тропы, ведущей к Сараксу, городу на персидской границе. Мы не могли ехать прямо туда. На этом правом берегу реки, по которой и проходила здесь граница, находился русский город Саракс с большевистским гарнизоном. Поэтому, проехав какое-то расстояние по этой тропе, мы свернули с нее и поехали дальше, ориентируясь в своем движении на Запад по звездам. Однажды мы проехали стойбище пастухов и, поприветствовав людей, попросили у них немного зерна для наших лошадей. Они были напуганы нами и сказали, что у них ничего нет, и что в получасе езды в нашем направлении есть колодец, и что если мы немедленно не уедем, они будут стрелять. Мы так никогда и не нашли этот колодец, и я сомневаюсь, что он вообще существовал. Положение было серьезным, и мы начинали впадать в отчаяние, так как мы отдали нашим лошадям все последнее зерно, надеясь его купить в этом сравнительно густонаселенном районе. Вскоре после этого мы пересекли полосу настоящей пустыни шириной двадцать верст, в которой не росло вообще ничего. Местные жители называли это Керк, но было ли это название данного специфического вида земли или название местности, я так и не выяснил. Мы не могли здесь остановиться, так как здесь не было никакого топлива, и было ужасно холодно. Вскоре после полуночи взошла Луна. При ее свете мы увидели, что пересекаем хорошо протоптанную тропу, идущую прямо поперек нашего направления. Наши проводники знали ее и сказали, что она ведет прямо в Саракс. В два сорок ночи мы снова въехали в заросли саксаула, остановились, разожгли огонь, согрелись и легли спать. Русские потратили еще немало времени, чтобы приготовить чай, которое, как мне кажется, лучше было потратить на сон. Мы проехали в этот день шестьдесят четыре версты — приблизительно сорок две мили.

Когда забрезжил рассвет, мы увидели перед собой на западе ряд заснеженных гор. Между нами и горами находился конусообразный холм регулярной формы. Горы были уже в Персии.

Трудно описать чувство, испытанное всеми нами при виде свободной земли, пусть даже и на расстоянии.

Мы проехали еще пятнадцать верст в этом направлении, когда въехали в маленькую впадину в степи. С гребня отсюда мы могли видеть внизу, на расстоянии менее мили реку, которая являлась персидской границей. Мы все, возможно, даже несколько неосторожно, въехали на этот гребень. Фактически мы не знали, что находимся так близко к границе. Мы поспешно съехали в лощину, а я продвинулся вперед и, залегши в кустах саксаула, стал рассматривать в свой полевой бинокль все, что мог увидеть.

На другой стороне реки находилось что-то, на таком расстоянии походившее на кладбище, но на самом деле это была персидская деревня Наурозабад с регулярным рядом домов странной формы. Невозможно было на расстоянии определить ширину реки, но я мог видеть очень широкую полосу зеленого камыша вдоль берега с этой стороны реки и более узкую с персидской стороны. Что беспокоило меня больше всего, так это то, что на расстоянии мили от нас, на холме, возвышающемся над рекой, находились какие-то люди, которые встали и ушли. Кто они? Видели ли они нас?

Моим первым порывом было ехать сразу к реке, прежде чем любой возможный враг мог бы подготовиться, но наши проводники не могли сказать о том, какая это река и можно ли было перейти ее вброд. Мы могли видеть что-то вроде брода, но не видели никакого моста.

Не учитывать риск нападения на такой отряд с нашим никчемным вооружением во время поисков брода или попыток пересечь реку неизвестной ширины, казалось просто идти навстречу катастрофе. Я знал, что река была широкой и непроходимой вброд в нескольких милях вниз по течению в сторону Саракса. Поэтому я решил, что необходимо произвести рекогносцировку переправы. Затем наш отряд укрылся в лощине, и двое русских, спрятавшихся в кустах саксаула, залегли там в качестве часовых, наблюдая за всеми передвижениями людей в долине реки, и особенно за тем, чтобы нас не застали врасплох. Предполагая, что люди, которых я видел, были большевистскими часовыми, у которых где-то была поддержка, они легко могли сокрушить нас. Так же было вполне возможно, что кто-то из многих людей, которых мы видели в последние несколько дней, разнес новости о подходе нашего отряда. Все было неопределенно и требовало предосторожностей. В то же самое время я сказал моим двум индийским солдатам, которым я мог доверять, и которые были обучены вещам такого рода, поехать налево от холма конической формы, спуститься к реке и вернуться с другой его стороны. Они должны были сообщить, прежде всего, относительно того, как можно было переправиться через реку. Я вернулся к отдыхающему в лощине отряду, мы ослабили подпруги на лошадях и сделали все, что могли, для наших уставших и голодных животных. Где-то через час я был удивлен появлением неожиданно подъехавших к нам Авал Нуром и Калби Мохаммадом. Один из наших русских часовых должен был, конечно, заметить их появление и предупредить нас об их появлении, но, как оказалось, он вернулся, чтобы поболтать с друзьями. Я был очень рассержен на него за такое несение караула. Как оказалось, последствия такого разгильдяйского поведения оказались очень серьезными. Посланные на разведку мною двое солдат сообщили, что они никого не видели по дороге, и что река, по-видимому, проходима вброд только в одном месте, где явно просматривался брод, находящийся прямо перед нами справа от конусообразного холма. Нам понадобилось несколько минут, чтобы подтянуть подпруги и выехать. Но эти драгоценные минуты не были бы потрачены впустую, не покинь наш часовой свой пост. Мы все оседлали лошадей и тронулись в путь, чтобы проскакать наши последние мили по советской территории. Все были взволнованы и хотели галопом скакать к подножью холма, чтобы попасть на территорию свободы. Однако я сдержал этот порыв. Часть людей нашего отряда были очень плохими наездниками, и я легко мог вообразить неразбериху и трудности при подобных маневрах. «Нет, — сказал я, — мы пойдем нашей обычной рысцой или иноходью».

В качестве меры предосторожности я послал Калби Мохаммада впереди ярдах в двухстах как разведчика. Он поскакал галопом, а мы следом тут же рысцой стали спускаться в долину.

Полоса камыша у реки, должно быть, была шириной ярдов четыреста или пятьсот с этой, русской стороны реки, и когда он достиг ее, Калби Мохаммад что-то выкрикнул и вскинул руку, но продолжал спускаться в долину к реке. Я не мог понять, что он имел в виду, поэтому, крикнув остальным, чтобы они продолжали держаться вместе, поскакал галопом, чтобы догнать его.

Я сумел догнать его уже на берегу реки, и наши две уставшие и измученные жаждой лошади погрузились в воду до подпруг, чтобы насладиться столь долгожданным напитком. Река была здесь шириной приблизительно восемь ярдов[111] и глубиной четыре фута.[112] Калби Мохаммад сказал мне, что когда он спускался к реке, он видел несколько человек, укрывшихся в камышах по его правую руку. В этот момент раздался выстрел, и вслед за ним еще выстрелы. Калби Мохаммад и я фактически находились в реке в этот момент, а остальная часть отряда была в двухстах или трехстах ярдах[113] позади, рысью направляясь к нам. В этот момент я в глубине души больше всего боялся, что персы из деревни Наурозабад, находившейся приблизительно в тысяче ярдов[114] от реки, могут подумать, что мы напали на них, и окажут нам сопротивление. Поэтому я забрал у Калби Мохаммада его винтовку и приказал ему скакать как можно быстрее в персидскую деревню, чтобы предотвратить их возможное вмешательство. Я же стоял и поджидал весь наш отряд, мчавшийся уже к тому моменту вскачь во весь опор на соединение со мной. Затем я увидел, что госпожа Мандич, которая была очень слабой наездницей, осталась одна, отстав от всех ярдов на двадцать, с головы у нее упала шапка, и волосы свалились вниз. Она совершенно не управляла своей лошадью, которой вдруг взбрело в голову остановиться в воде среди камышей, чтобы попить! Я предполагал, что меньше чем через минуту весь отряд спрыгнет в воду с обрывистого берега реки, не давая своим измученным жаждой лошадям возможности остановиться, чтобы попить, и выберется по пологому берегу реки на персидской стороне к длинной стене в нескольких ярдах от реки, за которой можно было бы укрыться. Когда они мчались мимо меня, седельные сумки Авал Нура свалились в реку. Он спрыгнул с лошади, чтобы спасти их, и я помог ему опять уложить их на лошадь. Это заняло всего несколько секунд, но когда я снова взглянул назад, то увидел, что лошадь госпожи Мандич спрыгнула с берега реки в воду без наездницы, сама госпожа Мандич лежит на земле, в то время как капитан Искандер — сын Великого князя, скачет назад к ней. Все это время звучали выстрелы, направленные в нашу сторону. Сын Великого князя подъехал к госпоже Мандич и о чем-то говорил с ней. Я боялся, что она могла быть серьезно ранена. Я намеревался узнать, могу ли я ей чем-то помочь, когда пуля, ударившаяся о землю, подняла фонтанчик земли всего в нескольких футах от нее; после этого она вскочила и попыталась взобраться на лошадь позади своего спасителя, но она не смогла это сделать, поэтому она побежала к тому месту, где стоял в реке я, держась за стремя лошади офицера. Когда они добрались до крутого берега реки, в паре ярдов от того места, где стоял я, капитан Искандер поставил свою лошадь внизу под обрывистым берегом, и дама смогла легко усесться на лошадь, и она переправилась через реку и присоединилась ко всем остальным.

Все это выглядело очень театрально, все были в туркменских одеждах, и напомнило мне некоторые сцены из кинофильмов. Огонь с обеих сторон велся все это время. Этот мужественный поступок Искандера при других обстоятельствах был бы, безусловно, отмечен какой-нибудь наградой за храбрость.

Два других русских офицера, как только они пересекли реку и выбрались на пологий берег на персидской стороне, стали стрелять, сидя прямо верхом на лошадях. Их лошади все время вертелись на месте и пытались присоединиться к остальным, которые были уже позади стены, и, конечно, у стреляющих таким образом не было никаких шансов попасть в цель.

Большевики были ничем не лучше; они прятались в высокой траве приблизительно в ярдах четырехстах от нас, вскакивали, чтобы поспешно выстрелить, а потом опять сразу прятались, в глаза бросались их приметные туркменские шапки. Единственный человек, который вел себя как хорошо обученный солдат, был Авал Нур, он лежал на земле и вел точный прицельный огонь. Я оставался в реке, готовый вернуться и прийти на помощь сыну Великого князя и госпоже Мандич в случае необходимости, но они переправились благополучно без всякого вреда, и как только они пересекли реку, я повернул свою лошадь и спешился, и попросил Авал Нура подержать ее, а сам произвел несколько выстрелов в одного человека, который выскочил из камышей и бежал по открытому пространству. Мои выстрелы заставили его передумать, и он убежал назад. Как только весь наш отряд переправился, и мы, и большевики решили прекратить стрельбу, чтобы не нарушать персидский нейтралитет! Они вышли из камышей, а два русских офицера, Авал Нур и я присоединились к остальным нашим товарищам позади стены.

Все были сильно возбуждены, а госпожа Мандич была просто несчастна, поскольку она потеряла свои седельные сумки, в которых были безделушки (мои kleinigkeiten,[115] как она их называла). Позже я узнал, что произошло позади бешено скачущих галопом лошадей и облака пыли, поднятого ими, когда они мчались к реке. Госпожа Мандич в конце концов убедила свою лошадь, что не время пить, и надо быстро скакать, чтобы догнать остальных. Тут она свалилась с лошади, и в то же самое время ее седельные сумки свалились с лошади в нескольких ярдах от нее. Она отказывалась уходить без своих седельных сумок, и сын Великого князя спорил с ней и что-то ей доказывал в связи с этим, когда большевистская пуля, одна из многих, пролетевших где-то недалеко от каждого из нас в тот день, попала в землю буквально рядом с ней. Это убедило ее, наконец, бросить свои драгоценные сумки, и она попыталась, как я мог видеть, сесть на лошадь позади капитана Искандера.

Я был, естественно, раздосадован на мадам Мандич, из-за того, что она подвергала и свою, и чужие жизни смертельной опасности из-за каких-то своих безделушек. Тут она мне сказала, что в сумках были не kleinigkeiten, а драгоценности. На это я ответил, что весьма глупо класть небольшие по размеру ценности в седельные сумки. Такие вещи человек должен перевозить на себе. Тут вся правда и открылась. В течение нашего двухмесячного пребывания в Бухаре мадам Мадич занималась тем, что покупала себе платья из великолепного бухарского шелка. Результатом ее трудов оказалось семь прекрасных платьев, находившихся в пропавших сумках! Это привело меня в еще большее негодование, поскольку я говорил, что мы не должны перегружать своих лошадей бесполезными вещами, и брать мы должны были только еду и абсолютно необходимые вещи. Лошади должны были везти нас около шестисот миль с очень малом запасом еды и воды, от которых зависела наша жизнь.

Мы покинули наше убежище и направились к персидской деревне. Оттуда выбежали люди с винтовками в руках, твердо полагая, что это на них напали большевики. Было очень удачно, что Калби Мохаммад сумел их в этом разубедить. Но они все еще были очень возбуждены, и один вооруженный человек подбежал ко мне и сказал «Вы знаете, что это — Персия?»

«Да, — сказал я, — славная земля, в которую я стремился попасть так долго. Я британский офицер и направляюсь в Мешхед». Тогда он стал гораздо более дружелюбным. Нас всех пустили в деревню, пришел персидский сержант и спросил, кто я и что это все значит! Он сказал, что хана и офицера, командующего воинским подразделением здесь, обоих нет. Я вкратце объяснил положение дел, а затем, чувствуя себя очень виноватым перед госпожой Мандич за ее потерю, спросил его, не может ли он что-нибудь предпринять, чтобы вернуть ее сумки. Мы поднялись на крышу дома, и в свой полевой бинокль я увидел на расстоянии около тысячи ярдов группу большевиков человек двадцать, очевидно, изучавших содержимое седельных сумок. Я попросил персидского сержанта послать туда к ним человека, чтобы объяснить, что в сумке находится только багаж одной дамы, и в ней нет ничего важного, и что мы хотим получить их назад и что мы могли бы им заплатить в пределах разумного за них. В полевой бинокль я мог наблюдать, как посыльный спустился вниз, переправился через речку и подъехал к большевикам. Было слишком далеко, чтобы увидеть детали происходящего, но через несколько секунд он повернулся и галопом поскакал назад. Когда на обратном пути он уже был на середине реки, со стороны большевиков раздался выстрел, который эхом разнесся по деревне; также раздался ответный выстрел, сделанный каким-то персом. На этом все кончилось. Вернувшийся посланник сказал, что большевики не собираются возвращать седельные сумки, и что они были очень злы, так как один из них был ранен в локоть, а другой, их начальник, в бедро. Это было хорошим результатом стрельбы, учитывая, что было сделано очень мало хороших прицельных выстрелов с нашей стороны.

Позже приехали хан, Али Наги Хан, и командир, бывший его родственником, и угостили нас каким-то алкогольным напитком, и пригласили нас пообедать, и хорошо накормили, в чем мы действительно сильно нуждались.

Мы узнали, что Саракс был на расстоянии тридцати пяти верст отсюда. Когда раздались первые выстрелы нашей перестрелки, персы послали верхового нарочного туда, чтобы он скакал как можно быстрее и сообщил, что большевики напали на Наурозабад. Персидский губернатор Саракса действовал очень оперативно и немедленно выслал небольшой отряд из двенадцати кавалеристов с тремя офицерами и отдал приказ пехотинцам выступать на подмогу как можно быстрее. После того как я дал краткое разъяснение персидскому офицеру в Наурозабаде, он послал другого нарочного, чтобы точно объяснить, что произошло, а я также отправил несколько телеграмм, отосланных из почтового отделения Саракса, из них несколько родственникам австро-венгерских военнопленных в их новые страны — Польшу, Югославию и Чехословакию.

Я узнал, что нас обстрелял отряд из служивших за деньги большевикам шестнадцати белуджей, под предводительством разбойника Абдул Керим Хана. Они были вооружены старыми российскими винтовками — берданками. У нас у самих было семь винтовок лучшего типа, но стреляли только четверо из нас, и только двое стреляло прицельно. Отряд со стороны большевиков имел преимущество внезапности и возможность укрываться в длинной траве.

Позднее я услышал, что большевики в Ташкенте, когда они узнали о случившемся, объявили, что я был убит, но поскольку они на самом деле не испытывали ко мне какой-то настоящей неприязни, то они похоронили меня с воинскими почестями как российского офицера! Эти детали создавали впечатление правдивости. Я полагаю, что все это было сделано для того, чтобы огорчить моих друзей в Ташкенте.

Ночью выпал снег, и мы отправились следующим утром в дорогу, сопровождаемые эскортом кавалеристов, прибывших по тревоге из Саракса. Наша дорога проходила большей частью по берегу реки Теджен. В воде мы видели стаи уток и гусей. В некоторых местах дорога была пробита на склоне холма, это были удобные места для того, чтобы нас всех перестрелять из засады, укрывшейся на российской стороне, если бы этого захотели люди, с которыми у нас была стычка за день до этого. Я должен сказать, что опасался этого, но персы были довольно беззаботны и ни о чем таком не думали, и оказалось, что они были правы. У нас была тяжелая дорога по грязи, главным образом из-за идущего снега. Мы проехали две деревни и днем до обеда 8 января благополучно добрались до Саракса.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.