К НЕДОБРОМУ ЧЕЛОВЕКУ ГОЛУБЬ НЕ ЛЕТИТ

К НЕДОБРОМУ ЧЕЛОВЕКУ ГОЛУБЬ НЕ ЛЕТИТ

Уходили в прошлое военные годы, заканчивался восстановительный период, приобретала новые черты Москва, а Марьина Роща продолжала жить по старинке, и казалось, что ничего в ней не меняется.

Так, если город перешёл на центральное отопление и водоснабжение, в дома повсеместно приходила горячая вода, то Марьину Рощу, как и прежде, обогревали обычные печи. Топить их было непросто, были большие трудности с дровами и углём.

За водой ходили на колонки, в цинковых вёдрах, в которых её приносили, она и хранилась — в каждом доме обязательно на лавке стояли два-три полных ведра. Еду же по-прежнему готовили на керосинках.

Но постепенно дело сдвинулось с мёртвой точки, и в домах появились газовые плиты, работавшие на привозных баллонах с газом. Стало намного легче, но пришла новая напасть — баллоны начали воровать. Делалось это очень умело — видать, появились какие-то заезжие специалисты, которые промышляли только этим. Это были явно не свои — их бы быстро вычислили…

В общем, быт обитателей Марьиной Рощи понемногу начал преображаться. Но ещё сохранялись в районе свои неписаные правила жизни, нравы и традиции.

Шебаршин в своих воспоминаниях писал, что в Марьиной Роще «смертельных грехов было всего три: врать, воровать и брать в долг без отдачи. Всё остальное прощалось. Нельзя было ябедничать, но это уже относилось к школе».

В школе, как вспоминает Леонид Владимирович, даже понятия такого — ябеда — не было. О ябедничестве и наговорах тогда узнавали в основном из книжек и кино, и для школьников эти явления казались чем-то придуманным и невозможным в настоящей жизни. По словам Шебаршина, лишь в конце 1980-х годов узнал он, что в 1937-м граждане в массовом порядке обращались в «компетентные органы» с доносами на своих соотечественников.

Однако он сам себе противоречит, утверждая, что «ябеда, донос с незапамятной старины были неотъемлемой составляющей русской действительности». С этим, конечно, нельзя согласиться. Возникло такое суждение скорее всего под воздействием «демократических» средств массовой информации и рьяных сторонников перестройки, чьи домыслы тогда многими честными людьми принимались за чистую монету. В конце 1980-х трудно было ещё представить, что их русофобские выпады находятся в русле организованного движения, направленного на уничтожение СССР…

Мы заострили внимание читателя на этом моменте, потому что далеки от намерения создавать портрет нашего героя из набора одних только позитивных качеств и достоинств. В данном случае видится, что мнение Шебаршина несколько противоречит его собственным убеждениям, поскольку именно та самая «русская действительность», определявшая быт Марьиной Рощи, формировала у людей презрительное отношение к доносам и «стукачам». Шебаршин не случайно писал, что жили в Марьиной Роще люди по преимуществу простые, далёкие от власти и большой политики. А участие в подковёрной борьбе, как мы знаем, было свойственно представителям другого социального слоя — чиновникам, партийным и советским работникам, хозяйственным руководителям, интеллигенции, особенно представителям творческих профессий. Так что репрессии и чистки марьинорощинцев практически не коснулись.

Нельзя обойти стороной такое событие в жизни Шебаршина, как вступление в комсомол. Событие не формальное — скопом, автоматически (по достижении четырнадцатилетнего возраста) тогда, в конце 1940-х годов, в молодёжную организацию не принимали.

Как-то на одной из перемен к Леониду подошёл секретарь комсомольской организации:

— Слушай, Шебаршин, а не пора ли тебе вступить в партию молодых ленинцев?

Шебаршин не сразу и понял, что тот предлагает ему вступить в комсомол.

— Так мне ещё только тринадцать.

— Это не важно, мы тебе годик добавим, округлим, так сказать, и всё будет в порядке.

Дома посоветовался с отцом. Владимир Иванович, вступивший в партию по убеждению, отнёсся к этому одобрительно.

И вскоре Шебаршин получил комсомольский билет. Не будем утверждать, что вступление в комсомол произвело на него большое впечатление, явилось чем-то особенным и торжественным в его жизни. Как писал позже сам Шебаршин, став комсомольцем, он «со спокойной совестью пошёл играть в футбол в школьном коридоре. Мячом был старый носок, туго набитый чем-то мягким. Выбить стекло им было невозможно, а учителя тогда снисходительно относились к забавам учеников. Особенно в Марьиной Роще и подобных ей московских окраинных районах».

Ну и, конечно, «партийность» юного Шебаршина не повлияла на его главное увлечение, без которого юные марьинорощинцы не мыслили своей жизни…

У торца одноэтажной части дома Савицких возвышалась роскошная голубятня. В Марьиной Роще не было, наверное, ни одного мальчишки, который не мечтал бы иметь своих голубей. Хотя бы пару… А голубятен в округе было много. И какие голуби в них жили!

Самыми редкими и наиболее ценными (и ценили их не только мальчишки) считались турманы. Изящные, с круто выгнутой грудью и маленькой головой, украшенной задиристым гусарским хохолком, турманы могли устраивать показательные полёты, побивали многих других голубей и в скорости, и в красоте, и в лёгкости. Они могли, как жаворонки, подниматься в небо вертикально, иногда делая изящный винт, и это было так красиво, что у наблюдающих за ними дыхание перехватывало от восторга.

Хороши были чистари — кипенно-белые роскошные голуби с двумя полосками на светло-серых крыльях. Когда они устремлялись стаей ввысь и начинали парить, кувыркаться там, то казалось, что в небе играет, резвится большое белое облако, прилетевшее к людям из горних далей.

Очень ценились так называемые «немцы» — крупные, статные голуби, необычайно послушные. По одной только короткой команде хозяина они срывались с голубятни и стремительно уходили вверх, а по взмаху снятой с тела рубахи — садились.

Сизарей — голубей, которые ныне обитают по всей Москве, не было или, точнее, практически не было. Считались сизари птицами низшей пробы, в голубятнях их не держали, жили они сами по себе. Наверное, именно поэтому нынче их развелось в столице так много.

Между голубятниками заключались устные соглашения, которые строго выполнялись. Существовало два понятия: «ловимся» и «не ловимся». Если голубь относился к категории «не ловимся», то владелец голубятни, на чью крышу сел чужак, возвращал птицу без всяких разговоров. Если же голубь подпадал под понятие «ловимся», то становился добычей и уже принадлежал новому хозяину. В этом случае его надо было выкупать либо на что-нибудь выменивать, например на другого голубя. Правило «ловимся — не ловимся» соблюдалось в Марьиной Роще беспрекословно.

Когда в небе появлялся чужак, то немедленно поднимали все стаи — всем хотелось захватить его и совершить какую-нибудь маленькую коммерческую сделку. Для того чтобы заманить чужака на свою крышу, существовали карнатые голуби. Карнатые — значит, с выдранными из крыльев перьями, неспособные совершать красивые демонстрационные полёты. Но для поимки чужой птицы карнатый голубь был просто незаменим.

Незаменим он был и тогда, когда необходимо было посадить стаю. Тогда хозяин подбрасывал вверх карнатого голубя. Тот тяжело трепыхал куцыми крыльями и грузно плюхался на крышу. Стая обычно это замечала и садилась рядом. Хозяину только того и надо было.

Основная масса любителей ценных небесных птиц, завидев чужого голубя, занималась усадкой. Что такое усадка? Да обыкновенная хитрость. Брали голубя, зажимали ему лапки пальцами, вскидывали его над головой и тут же отпускали. Голубь трепыхался, взмахивал крыльями и невольно обращал на себя внимание чужака. Так продолжалось до тех пор, пока чужак не подлетал и не садился рядом. Тут-то он и попадал в плен.

Дальше шла разборка по принципу «ловимся — не ловимся». Если выпадала карта «ловимся», то новый владелец чужака вправе был рассчитывать на некую денежную мзду, а это означало, что можно будет выпить кружечку пенистого пива в ларьке на Шереметьевской улице.

Кстати, пили в Марьиной Роще, как рассказывал Шебаршин, мало. В основном выпивали по праздникам либо в дни, связанные с какими-нибудь личными или семейными событиями. Заметим, что многие держали в своих сараях кур и поросят. Куры — это дело обыденное, мелкое, а вот поросёнок… Когда поросят забивали, собирался весь двор. Накрывали стол, жарили свежую печёнку с картошкой. На таких пиршествах обязательно было и «хлебное вино» — сиречь водка. За столом пели песни, вспоминали прошлое…

А голуби Марьиной Рощи, изящные птицы с их затейливыми полётами, с ласковой доверчивостью к людям, иногда снились Шебаршину в зрелые годы. Они словно бы специально прилетали к нему из прошлого, чтобы снять все накопившиеся тяготы. Вспоминал он голубей детства и в последние дни своей жизни…

Мы уже отмечали, что отец Леонида был настоящим книгочеем. Покупал он литературу самую разную, специально сколачивал для книг полки, хотя в простых семьях в моде тогда были этажерки. Полки эти с теснившимися на них книгами — и в потёртых переплётах, и в новеньких обложках, от которых ещё исходил непередаваемый запах типографской краски, — были главным богатством и украшением скромной комнаты Шебаршиных. Страсть к чтению от Владимира Ивановича передалась и сыну. Но начитанность Леонида, даже вкупе с отличным аттестатом и серебряной медалью за школу, не помогла ему по окончании десятилетки в выборе дальнейшего пути. Конкретных, осознанных планов на будущее у него к тому времени ещё не было, а надо было определяться, решать, куда пойти учиться дальше.

С одной стороны, очень хотелось наконец вырваться из нужды. А с другой — престиж будущей профессии тоже вещь немаловажная. Был среди родственников Шебаршиных кадровый военный — В. А. Кочеров. Он и порекомендовал Леониду Военно-воздушную академию им. Жуковского. Но из этого ничего не вышло. Медкомиссия выявила проблемы со здоровьем, которые могли обернуться отчислением со старших курсов. В зачислении в академию отказано не было, но врачи советовали не рисковать.

Рассчитывать на «авось» Шебаршин не стал и, посоветовавшись на этот раз с приятелями, подал документы в Московский институт востоковедения, находившийся в Ростокинском проезде. В результате его зачислили на индийское отделение.

Началась новая жизнь — полная иных забот, чем прежде, и одновременно довольно вольная и даже в какой-то мере бесшабашная. Институт, который избрал Шебаршин, как и все вузы, имел свои традиции, свой устав, но всё-таки внутреннюю жизнь в нём больше определяло студенческое братство.

Стипендия, которую стал получать Шебаршин, была вполне приличной, едва ли не такой, как зарплата у матери. Мать, узнав об этом, только и проронила:

— Так, глядишь, и Лерку вытянем.

Но, что не менее важно, институт стал некой незримой нравственной опорой, в нём всегда можно было получить поддержку, в том числе и материальную. Так, на первом курсе развалились у Шебаршина ботинки, а у матери в то время, как назло, — ни копейки, чтобы купить новые.

Пришёл Леонид в кассу взаимопомощи:

— Выручайте!

И ему выдали 75 рублей, на которые он купил вполне приличные ботинки — почти три сезона проходил в них.

Шебаршин учился уже на третьем курсе, когда Институт востоковедения решили закрыть и слили с вузом, одно название которого — Московский государственный институт международных отношений — у многих однокашников Шебаршина вызывало трепет. Произошло это уже после смерти Сталина — события, которое, естественно, в студенческой среде не прошло незамеченным. Как вспоминает Шебаршин, в марте 1953 года смерть Сталина казалась катастрофой. Но тут же замечает: «Катастрофы, как нам думалось, не произошло, а улучшения в нашей общей жизни наметились довольно скоро».

Думается, не все согласятся с таким мнением, особенно ветераны — свидетели послевоенного возрождения конца сороковых — начала пятидесятых и, конечно же, ощутимого при Сталине снижения цен на продовольствие и товары хозяйственного обихода. Но мы знаем, что разным людям свойственны самые разные, часто — взаимоисключающие оценки роли Сталина в жизни страны, и для близкого окружения Леонида Владимировича не было секретом, что сталинская эпоха была для него едва ли не главным и постоянным камнем преткновения. Как человек мыслящий, он стремился постичь суть противоречий тех лет, но отказывался воспринимать великое и трагическое в их диалектическом единстве.

Это, конечно, не означает, что суждения Шебаршина носили исключительно критический характер, тем более что он многое переосмыслил в последние два десятилетия своей жизни. В книге афоризмов нашего героя, впечатляющих своим остроумием и тонкостью («Хроника безвременья». М., 1998), есть, к примеру, такие высказывания:

«Сталин учился в семинарии и оставил после себя великую державу; у Горбачёва два диплома о высшем образовании, а он державу развалил»;

«Есть только один деятель, на которого возлагается вся ответственность, но который ответственности не боится, — Сталин»;

«Если всё будет низвергнуто сейчас, то что же останется грядущим поколениям? Если Сталина не хватит надолго, смогут ли фигуры нынешних лидеров заполнить брешь?»

…Не все студенты Института востоковедения верили в неожиданный подарок судьбы — в возможность продолжить учёбу в одном из самых престижных московских вузов. И действительно — не ко всем она оказалась благосклонной: в МГИМО перевели только половину студентов из расформированного института. Студенты, её составляющие — «восточники», — держались особняком и не всегда находили общий язык с коренными мгимовцами — «западниками», которые в общем-то ничем особенным от них не отличались. Как вспоминал Шебаршин, одни были поумнее, другие выдающихся способностей не проявляли — студенты как студенты.

Всё бы ничего, но вот материальное состояние Леонида никак не улучшалось. Больше того, МГИМО был намного дальше от Марьиной Рощи, располагался у Крымского моста, и ежедневные расходы на проезд заметно возросли. Несмотря на то, что Лера к тому времени поступила в пединститут и стала получать стипендию, жили они, по словам Шебаршина, «не просто бедно, а нищенски».

Приходилось подрабатывать на железной дороге, на разгрузке-погрузке вагонов или на овощной базе, которая находилась недалеко от дома. Немного позднее, освоив язык урду, переписывал в издательстве рукописи.

Леонид Владимирович часто вспоминал своих институтских друзей, тех, с которыми сошёлся ближе, чем с другими. Среди них — Виктор Прокунин, «книжник, умница». Борис Васильев — «бывший танкист, человек основательный, уже умудрённый жизнью, неназойливо, по-доброму опекающий нас». В этот круг общения входила и Седа Алиханянц, которая была дочерью одного из создателей атомного оружия, академика Абрама Исааковича Алиханова. «Красивая, умная и скромная», она вскоре вышла замуж за В. Прокунина.

Ну а как же закадычный друг детства Гоша Савицкий? Лишившись привычного общения, он решил всерьёз заняться спортом. Условия для этого были, поскольку над 241-й школой взяло шефство спортивное общество «Строитель». Для школьников были открыты секции плавания и бега, прыжков в высоту и бокса, гимнастики и волейбола. Савицкий решил заняться тяжёлой атлетикой. Но уж больно худ был будущий спортсмен, поэтому на первом занятии тренер засомневался:

— Слушай, парень, может, тебе лучше бег попробовать?

Гоша отрицательно помотал головой:

— Не-a! Хочу штангу попробовать.

— Ну смотри, парень!

Оказалось, упорства ему не занимать. Очень быстро Савицкий окреп и через год уже был уверенным в себе разрядником, готовым к спортивным подвигам. Но тут объявился Шебаршин:

— Слушай, ты чего паришься в этом своём «Строителе», железками гремишь? Переходи к нам, в институтскую команду шлюпочников. Нам крепкие ребята нужны. Переходи — не пожалеешь. К институту будешь ближе, легче потом будет к нам поступить…

Перспектива была неплохая, и вскоре Савицкий начал ездить на Крымский Вал.

От главного входа МГИМО до Москвы-реки — несколько десятков метров. Разве может такая близость воды не волновать бывшего моряка?! А им оказался один из сокурсников Шебаршина. Он и создал секцию редкого вида спорта и сумел заразить шлюпкой полтора десятка студентов, в том числе и Леонида.

Тренировки были серьёзными. Работали до седьмого пота, до изнеможения. Савицкий позже признавался, что самая любимая команда у них была — «Суши вёсла!». Но и успехи в шлюпочном спорте не заставили себя ждать: очень скоро шлюпка, где гребцами выступали Шебаршин и Савицкий, стала брать призовые места, в том числе и первые, на различных соревнованиях.

Прекрасное было время!

И Шебаршин, будучи уже в зрелом возрасте, часто вспоминал дружную команду шлюпочников, тренировки на Москве-реке и соревнования в Химках…

В ранней молодости люди переживают гораздо больше счастливых дней, чем в более поздние годы. Савицкий хорошо помнит, как в студенческую пору Шебаршин, весь светящийся от полноты чувств и безуспешно пытающийся скрыть от знакомых глаз волнение, первый раз появился в 14-м проезде с девушкой. Была она стройна и очень хорошо одета, явно не марьинорощинская — об этом свидетельствовали и манера держаться свободно и непринуждённо, и подчёркнуто интеллигентный вид. Гоша успел выяснить у друга во время его короткого романа, что она увлекалась поэзией. Заметно было, что Шебаршин рядом с ней чувствовал себя скованно, старался даже подражать ей — в словах, жестах, поведении…

Похоже, было это первое серьёзное увлечение в его жизни, которое по каким-то причинам не стало чем-то бо?льшим. Что-то у них не заладилось. Возможно, девушке не понравилась Марьина Роща или скромные условия жизни в доме Шебаршиных, а может, Леонида что-то не устроило…

Дружба Савицкого и Шебаршина продолжалась до последнего дня жизни Леонида Владимировича: встретились они в последний раз 25 марта 2012 года, а в ночь на 30-е Шебаршина не стало.

Объединяло их многое, прежде всего, конечно, Марьина Роща, их детство и юность. Даже именины своих бабушек — бабы Дуни и бабы Тони — они отмечали в один и тот же мартовский день. Если в это время они были в Москве, то обязательно встречались и поднимали поминальные чарки.

Оба пережили схожие трагические события: Шебаршин похоронил дочь Таню, которой не исполнилось и двадцати, Савицкий — сына Сашу, ушедшего из жизни в двадцать пять лет…

Оба любили классическую музыку и русские народные песни, а из певцов боготворили Шаляпина. Очень нравился им ансамбль, в который входили певцы братья Светлановы и балалаечник Пустыльников, — Шебаршин откуда-то привёз пластинку, и они не раз с наслаждением прослушивали её. Какие же там были прекрасные песни! Жаль, что пластинка эта куда-то пропала. Савицкий рассказывал, что почти из всех своих поездок Леонид Владимирович привозил изумительную, великолепно записанную музыку, а кроме того, умудрялся где-то доставать старые, хрипучие от несовершенства дореволюционные записи.

Вместе выбирались они на природу, чаще — в Калининскую (ныне Тверскую) область, рыбачили на реках Медведице и Волге. Особенно хорошие уловы были на слиянии этих двух рек.

Иногда они ездили в те благодатные края с семьями. Это были настоящие праздники, которые оба вспоминали с удовольствием: уж очень светлыми они были! Вечерами обязательно варили уху и пели песни. Не обходилось без старинной и грустной, на стихи Некрасова:

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село.

Горе горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело…

Не думали они тогда, что ждут впереди и их дружные семьи тяжёлые беды и утраты. И что у горя горького есть одна нехорошая привычка — любит оно возвращаться…

Летом 1956 года группа студентов МГИМО отправилась на целину — на уборку урожая. Слово «целина» тогда у всех было на устах — о ней, целине, только и говорили, не проходило и дня, чтобы по радио не звучали песни о целине, ни одна газета не выходила без материалов о том, как там идут дела.

В комсомольский отряд целинников попал и Шебаршин. Потом он рассказывал, как долго они ехали к месту назначения: вначале поездом, который имел привычку останавливаться у каждого столба, потом в кузовах грузовиков. Ехали с песнями, счастливые и беззаботные, и в конце концов очутились в степи, пахнущей хлебом, жарой и полынью — в Урицком районе Кустанайской области, в селе с легендарным названием Севастополь.

Шебаршина определили помощником комбайнёра. Дело это было хотя и не сложное, но трудное. Надо было застёгиваться на все пуговицы и нахлобучивать кепку на лоб, чтобы хоть как-то защититься от горячей степной пыли и остьев пшеницы, которые, попадая на залитое по?том тело, оставляли красные болезненные полосы. Глаза выжигало солнце, перед лицом плыли цветные круги, солёный пот, как кислота, разъедал живую, хотя и огрубевшую кожу.

Главное было вынести всё это, преодолеть, перебороть себя, и ребята сдюжили, выдержали выпавшие на их долю испытания. И, что для всех было важно, неплохо заработали. Для семьи Шебаршиных этот заработок Леонида явился ощутимой поддержкой — ведь денег по-прежнему не хватало и каждая копейка была на счету.

Но, пожалуй, более важную роль целина сыграла в другом — в личной жизни Леонида. В целинном отряде МГИМО находилась Нина Пушкина, однокурсница Шебаршина, только училась она на другом отделении — на китайском.

Тысячи, десятки тысяч судеб соединили студенческие отряды в советское время! Поэтому никого не удивило, что Леонид Шебаршин и Нина Пушкина, вернувшись в Москву, уже не мыслили жизни друг без друга.

В январе 1957 года они поженились. Дед Нины отказал молодым проходную комнатушку, но разве можно влюблённых смутить скромными условиями быта! Тем более если пословица про рай в шалаше даже в казахстанских степях удивляла их своей мудростью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.