Сергей Николаевич «Подарок от Ариелы»

Сергей Николаевич «Подарок от Ариелы»

В ее облике было что-то от птицы. Экзотической, странной птицы, невесть как залетевшей в наши края. Помню ее прилежной посетительницей всех театральных премьер и вернисажей. Одетой всегда подчеркнуто стильно, не по московской, а по парижской моде. Так что было с ходу не разобрать, иностранка перед тобой или соотечественница. И по тому, как она чересчур любезно улыбалась и растерянно извинялась, когда у нее просили лишний билет на подступах к консерватории. И как близоруко озиралась по сторонам, стоя в какой-нибудь бесконечной очереди в буфет или в кассу, или еще куда-нибудь, где полагалось иметь особую сноровку и растопыренные упорные локти, которых у нее отроду не было, – по всему этому она была не наша, не местная. Чужестранка, почему-то живущая в Москве, в Лаврушинском переулке, в писательском доме напротив Третьяковской галереи. И имя у нее было иностранное – Ариела, рифмующееся и с гриновской Ассолью, и с булгаковским Азазеллой.

Впрочем, были и другие адреса, о которых можно было только догадываться, когда она в разговоре вдруг упоминала то Париж, то Лондон, то Вильнюс. И всюду у нее были дома, друзья, родня… И последняя премьера Мориса Бежара, на которую она специально летала в Лозанну, и платья из последней коллекции Sonia Rykiel, которые она купила в бутике на Сен-Жермен, – все это были приметы другой жизни. Тогда, в конце 70-х, когда я с ней познакомился, об этой жизни можно было только фантазировать и мечтать, прорываясь на закрытые просмотры в Госкино или пролистывая спецхрановские журналы. При этом Ариела никак своими возможностями не похвалялась. И происхождение их было немного туманно. И уж точно первой готова была над ними пошутить. Рассказывала уморительные истории, например, как в Большом театре капельдинерша брала за рукав ее супермодного свитера со швами наружу и участливо шептала: «Что ж вы, девушка, его наизнанку-то надели! Такая красивая вещь». А эти швы были последним парижским шиком, о котором в Москве знала только она одна, ну и, может быть, еще Майя Плисецкая.

О, эти красавицы 60-х! Их мини-юбки и вязаные кардиганы в пол, их разговоры про спектакли Эфроса и Любимова, их любовь к Ахмадулиной и Вознесенскому, их африканские ожерелья и ароматы Rive Gauche… Ариела из этой стаи. Чьи-то жены, невесты, дочери. Талантливые дилетантки, музы, модницы, умеющие и то, и это, а главное – владеющие редким даром блистать, вдохновлять, украшать. И как-то получалось у них все красиво и легко. Без видимых усилий. За эту красоту и легкость их любили, искали с ними знакомства, гордились их дружбой. Это была особая порода женщин, которые не были опалены поздними страстями эмансипации и предпочитали в любом случае оставаться замужем, но при этом сохранять свою духовную и личную экстерриториальность. Наличие детей или их отсутствие никак не стесняло их свободу, а также способность радоваться и наслаждаться каждым днем. Это было последнее поколение настоящих гедонисток, веселых и стильных интеллектуалок. Дальше наступит эра работящих «железных леди», неистовых служительниц изнурительного культа аэробики и диет по гемакоду, рядом с которыми красавицы 60-х будут выглядеть вечными школьницами-двоечницами, не успевшими вырасти из своих коротких юбочек, полудетских радостей и несерьезных печалей. Впрочем, Ариеле Сеф никогда не надо было ни работать, ни специально худеть, ни что-то доказывать. Она от природы была хрупкой, изящно-невесомой, как циркачка или балерина. И то, что ей не приходилось ходить на службу к 9 утра, – это тоже в ней чувствовалось с первого жеста, слова, улыбки. Какой-то другой темпоритм, выдающий человека, привыкшего распоряжаться собой и своим временем по собственному усмотрению и не желающего никуда специально спешить. Но какой же она становилась настойчивой и деятельной, если кому-то надо было помочь, подключить влиятельных знакомых, собрать денег, достать нужные лекарства, найти врачей. Она так страстно хотела быть полезной. Так самоотверженно старалась помогать всем, кто к ней обращался с просьбой. Откуда только в ней брался этот боевой задор, эти пунктуальность и честность! С чего вдруг в элегантной парижанке с Левого Берега просыпалась вдруг женщина цели и дела? Именно так она занималась знаменитым театральным проектом Центра им. К. С. Станиславского «Вишневый сад» в постановке Эймунтаса Някрошюса с русскими актерами, щедро обеспечив всех пятизвездочным комфортом в знаменитом отеле Villon под Вильнюсом и создав идеальные условия для репетиционного процесса.

Именно так она, уже совсем больная, взялась за организацию выставки памяти знаменитого стилиста и визажиста Льва Новикова в Галерее «Дом Нащокина». Всем сама позвонила, попросила, убедила, деньги достала. При этом ею никогда не двигали честолюбивые намерения или корысть – ее имя зачастую даже забывали упоминать в списках спонсоров и доброхотов. Да ей это было и не нужно. Ее просили – и она делала все, что могла. И даже больше! Ее просили, но ее хрупкие руки были уже протянуты для мгновенного движения навстречу, для этого жеста – отдать, одарить, помочь. В нем вся Ариела. Ее щедрость, ее доброта, ее мгновенный отзыв на чужую боль и страдание.

Может быть, это шло из детства, где было столько страшной тьмы, смертельной опасности, потерь. Незадолго до кончины она взялась за воспоминания о каунасском гетто, в котором во время войны жила вся ее семья, где она выжила случайным, чудесным образом, но выжила. Почему? Она вспоминает свою жизнь, в которой было много всего. И эти страшные страницы, написанные легким насмешливым почерком, почему-то совсем не вяжутся с ее благополучным видом. Впрочем, яркое оперение – это прежде всего камуфляж и защита. Никто не должен ничего знать, никому не должно быть дела до того, что скрывается за всегда любезной улыбкой и растерянным близоруким взглядом сквозь дымчатые очки в модной оправе.

Последний раз мы виделись с нею прошлой осенью на вернисаже Sotheby’s в Москве. В полутемных залах особняка на Гоголевском бульваре ее силуэт выглядел на фоне белых стен едва различимой тенью. Все те же распущенные волосы по плечам, та же прозрачная хрупкость, которую только подчеркивали слишком яркие румяна, наложенные густым слоем. Я знал, что она больна, что неважно чувствует себя ее муж, за которым она самоотверженно ухаживала. Теперь она редко появлялась на публике. Тем более что и состав этой публики за прошедшие годы сильно изменился. И теперь уже трудно было кого-то удивить разговорами про Париж и нарядами от Sonya Rykiel. Мы ходили мимо миллионных импрессионистов и дорогущих передвижников. Кто-то активно приценивался, кто-то выяснял эстимейт в каталоге, кто-то обсуждал цены прошедшего аукциона в Кремле. Все это была другая жизнь, которая к Ариеле уже почти не имела никакого отношения. Она чувствовала себя здесь кем-то вроде прохожего из второго акта «Вишневого сада»: какие-то люди, которых она не знала, какие-то картины, которые ей были совсем не нужны. И эта ноябрьская темень за окном, куда она должна была вот-вот уйти. Напоследок она снова страстно приглашала меня с женой в Villon в Вильнюс. «Приезжайте. Приезжайте просто так. Там хорошо. И повара мы сменили. И теперь там новое СПА. Вам понравится. Если соберетесь, дайте знать. Может быть, я тогда тоже выберусь на week-end».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.