Кама Гинкас Я тоже родился в гетто

Кама Гинкас Я тоже родился в гетто

Каждый раз, открывая книгу, особенно биографическую, ты входишь в чью-то судьбу.

Ты не можешь ничего изменить в этой судьбе, не можешь крикнуть: «Осторожно: там за поворотом!» – ты не можешь повлиять на нее, не оставишь в этой судьбе никаких отпечатков. Но эта судьба оставит отпечатки на тебе и возможно, хотя бы немножко, хотя бы чуть-чуть изменит твое представление о мире.

Человек, книгу которого вы прочитали, уникален самим своим рождением, тем, когда появился на свет и, главное, где. Таких в мире, может быть, насчитается с десяток или, может, сотня, я не знаю…

Ариела родилась в гетто. Она родилась в каунасском гетто. Все было против того, чтобы она появилась на свет, а особенно против того, чтобы она выжила на этом свете. Мы знакомы с детства. Вышли из одного гетто. Я ходил к ней на дни рождения, и меня шести-семилетнего раздражало, что она хорошо воспитана, что хрупкая, что носит большой бант, что таращит большие глаза и что даже может что-то сказать по-французски. Я предпочитал дворовые компании и уличные потасовки. Но мои родители дружили с родителями Ариелы, и я, напялив костюмчик, присланный из Америки, плелся к ним в гости. Не нравился мне почему-то и ее отец. Возможно, тоже из-за его непривычной изысканности, элегантности, беспечности. Мне всегда он помнится в щегольской бабочке. Представьте, это сразу после войны, после оккупации, гетто!

Я знать не знал тогда, что этот мужчина в бабочке, играющий по субботам с моим папой в карты, занимается поисками оставшихся в живых и работающих у литовских крестьян пастухами еврейских детей. А это было очень непростое и очень опасное занятие. Крестьяне не отдавали «еврейчиков», очень им нужных в хозяйстве. Нередко убивали тех, кто разыскивал этих детей. Каким потрясающим человеком вырисовывается в книге отец Ариелы доктор Абрамович – «Ухо-горло-нос» (я это слово в детстве воспринимал как вторую и очень противную его фамилию). Светлый, легкий, беззаботный на вид, он одновременно как бы походя, как-то удивительно естественно, без нажима и пафоса, совершал невероятно рискованные и благородные поступки. Ариела была просто влюблена в своего отца, и я ее понимаю. Я не знал, что семья Абрамовичей удочерила тогда только что родившуюся в тюрьме дочь своих родственников, обвиненных в измене Родине и сосланных в мордовские лагеря. Ведь я всегда считал, что Аня – сестра-близнец сына Абрамовичей Мони.

Спустя несколько лет наша семья переехала в Вильнюс. Я слышал, что, окончив школу, Арелка (мы не знали, что она – Ариела) уехала в Москву учиться. Из нашего провинциального далека она казалась очень удачливой девушкой. Доносились слухи о ее замужестве и отъезде во Францию, чуть ли не в Париж. Завистливые вильнюсские тетки судачили: «Ох, ловка, подцепила иностранца!» Ее более чем непростая жизнь в Москве и тем более во Франции нам была неизвестна. Вроде развелась, кажется, опять вернулась. Потом опять уехала во Францию…

Что-то происходило в жизни этой хрупкой женщины, что мотало ее из стороны в сторону.

Наше с ней общение возобновилось в ее последние годы, и тогда я понял, как давно, тяжело и мучительно она больна и как мужественно, фантастически мужественно проходит через эту болезнь. Она мечтала ходить в театр смотреть спектакли, но периодически звонила и говорила: «Я не могу сегодня прийти, мне хуже», – а чаще говорила: «Я еду». И тогда мы открывали служебный вход, потому что она не могла бы подняться по лестнице театра, чтобы войти в зал. Но смотрела она как все зрители.

Впрочем, не как все. Ее широкий кругозор, знание театра разных стран, ее многолетняя дружба с Аллой Демидовой и, таким образом, близость к театру на Таганке в период его расцвета, ее знакомство с большим количеством интереснейших и талантливейших людей в разных странах и городах, наконец, ее собственная богатая и разнообразная биография позволяли ей воспринимать спектакли индивидуально и глубоко.

В последние годы мы общались с ней главным образом по телефону. Однажды ей пришло в голову издать воспоминания детей, спасшихся из каунасского гетто. Она предложила и мне написать все, что я знаю об этом. Книгу предполагали издать в Англии на английском языке. Я написал. Отправил ей. Мы обменялись впечатлениями. Я был уверен, что нас, детей, спасшихся из гетто, всего семеро. И вдруг от нее узнаю, что около ста человек бывших детей каунасского гетто до сих пор живут в разных странах и готовы написать свои воспоминания. Не знаю, как она их собрала, как нашла…

Но книга, которую вы прочитали, это книга собственных воспоминаний Ариелы, где гетто – только маленькая часть ее, казалось, нескончаемой жизненной Одиссеи.

С легким юмором описывает Ариела свое явление в Париж, свою непростую жизнь во Франции, очень тонко, точно и не без иронии отмечает, из чего состоит жизнь обычных французов, их интересы, разговоры за едой, саму еду. Без перехода, буквально в одной фразе, она сообщает, что ее муж ушел к другой, что в квартире был пожар и так же без нажима и уж совсем без драматизации, на фоне посещения знаменитых и незнаменитых парижских кафе, знакомств с мировыми знаменитостями и просто интересными и малоинтересными людьми, – пересказывает вскользь (явно очень много пропуская) некоторые свои злоключения во Франции и потом опять в России. Муж-француз, насладившись свободой с другой, кажется, вернулся к Ариеле. Кажется, они пожили некоторое время опять вместе. Этот момент никак не комментируется и почти не фиксируется. Вроде не это главное, не это, не это… Она работает в кабаре, потом дает частные уроки. Все не то, не то! Разводится с французским мужем. Какие-то встречи, возможно, какие-то связи. Такое ощущение, что автор не придает значения событиям. Важно что-то другое. Что она возвращается в Москву. Спустя многие годы пытается опять поступить в институт. Не то! Не это главное. А что? А что главное? Само течение жизни. И встречи. Мимолетные, длинные, долгие. Важные и бессмысленные. Увлекательные и утомительные. Сама жизнь. И эта жизнь, несмотря на все ее головокружительные зигзаги, огромное количество трагических несуразностей, груду несправедливостей и жестокостей – эта жизнь в изложении Ариелы почему-то чертовски занятна, хоть и печальна.