Освенцим
Освенцим
Опять, в который раз, Карбышев отправился в дорогу, в очередной лагерь смерти. Из ставшего прифронтовым Майданека в тыловой Освенцим.
Другое название, иной пейзаж. А суть все та же.
В Майданеке замучили полтора миллиона, в Освенциме — свыше четырех миллионов узников.
Карбышев этих цифр не знал. Он видел замученных, расстрелянных, повешенных. Он видел черный дым крематориев и рвы, наполненные человеческими телами.
Миновав Освенцим, транспорт с заключенными остановился где-то за пределами концлагеря. Ночью состав опять двинули, но, пройдя небольшое расстояние, он застыл на железнодорожной ветке у «платформы смерти» — Биркенау — Освенцим-II. Эсэсовцы, сопровождавшие транспорт, открыли двери вагонов и, поторапливая измученных людей, начали выгрузку. Слышался шум, стоны, лай собак. Опять узников построили в колонну по пять в ряд. Опять подсчет, опять конвой. Карбышева с другими погнали на карантинное поле «А». Он шел из последних сил, но вскоре почувствовал себя плохо, подкашивались ноги. Если бы это заметили эсэсовцы раньше соседей по колонне, его бы, как и других отставших, пристрелили.
Но Дмитрия Михайловича вовремя подхватили те, кто был рядом, справа и слева в строю. Так, под руки, и довели Дмитрия Михайловича до лагеря.
Едва начинало светать. Кроме кирпичных зданий с высокими квадратными трубами, из которых валил густой черный дым вперемежку с длинными языками пламени, ничего нельзя было различить. Колонна добрела до поля «А». У мрачного на вид здания эсэсовцы скомандовали остановиться.
Пронизывающий холод и сырость.
Нудный апрельский дождь.
Воздух пропитан едким, тошнотворным запахом горелого человеческого мяса.
Заключенные, стоя возле здания, промокли до нитки и дрожали от холода.
Стоять пришлось очень долго.
Совсем рассвело.
Наконец колонну пересчитали и партиями по 40–50 человек стали загонять внутрь здания, в раздевалку. Тут приказали раздеться догола и всю одежду уложить в бумажные мешки. Затем всех постепенно перегнали в другую комнату, где остригли, зарегистрировали и накололи тушью на левой руке выше локтя очередной лагерный номер.
С этого момента узник переставал быть человеком с именем и фамилией — оставался только номер.
Клейменных загнали в баню, где было так же холодно, как на улице. Мылись холодной водой, без мыла. Мучительная «санобработка» длилась до поздней ночи. Многие теряли сознание, иные падали замертво.
После банной пытки выдали одежду — полосатую рваную куртку, брюки, берет и деревянные колодки. Каждого заключенного заставили нашить на куртку красный треугольник с буквой «R» (русский) и тряпичный номер. На спине, в дополнение к номеру, был намазан красной краской крест.
Только после всего этого заключенных повели в блок.
Разразился ливень, сменившийся градом. С Карпат подул резкий ветер. Промокших, коченеющих узников не торопились пускать в барак. Их сперва пересчитывали, потом поодиночке впускали на регистрацию и отводили к трехъярусным нарам.
Карбышева поместили в блок № 11, в котором русских заключенных совсем не было. Связаться с кем-либо из своих он также не мог.
Но о нем не переставали думать друзья. Подпольщик В. М. Филатов узнал от работника «политабтайлунг» (так называемого политотдела комендатуры) о том, что Карбышев в лагере, и немедленно сообщил это комитету Сопротивления Биркенау.
Через «броткамеру» — хлебную кладовую — посылали Карбышеву продукты. Группа советских военнопленных во главе с полковником Никольским получила задание связаться с генералом и сделать для него все возможное.
Проникнуть в блок № 11 Никольскому не удалось. По карантинному полю «А» все время рыскали, как шакалы, эсэсовский врач, прозванный заключенными «Кобра», и его прислужники — они выискивали жертвы для газокамеры. Нельзя было допустить, чтобы больного Карбышева довели до полного физического изнурения и отправили на «селекцию», а оттуда, как было заведено у фашистов, в крематорий.
Обеспокоенный создавшимся положением, подпольный комитет поручил Валентину Филатову и Алексею Родкевичу проверить, поступают ли предназначенные для генерала продукты из «броткамеры» и каково состояние здоровья Дмитрия Михайловича. Подпольщики с риском для жизни выяснили, что генералу необходимо срочное лечение, а продукты, посылаемые ему, доходят не полностью или заменяются менее питательными.
Что делать?
Оставалось одно: договориться с врачом из заключенных о переводе Карбышева с поля «А» в общелагерную больницу. Но сразу такой перевод невозможно было осуществить. Понадобились усилия многих людей.
В это же время и Николай Леонтьевич Белоруцкий, о котором читатели уже знают — он был вместе с Карбышевым в Хаммельбурге и Флоссенбюрге, — разыскал генерала и сумел с ним повидаться.
«Дмитрий Михайлович, измученный и больной, лежал в блоке № 11 на нижней полке трехъярусных нар. Сверху на него сыпалась из матрацев древесная стружка. В душном, переполненном до отказа узниками помещении стоял полумрак, и находившихся в блоке людей трудно было разглядеть. Но Дмитрий Михайлович первый заметил меня и, обрадованный, громко окликнул:
— Леонтьевич, это вы?
— Да, я, Дмитрий Михайлович!
После взаимных приветствий и расспросов Карбышев рассказал о Майданеке, тяжелой эвакуации в Освенцим и Биркенау. Коснулись и последних военных событий на фронте. Карбышев сразу оживился, с радостью говорил о том, как гонят фашистских захватчиков, выметают за пределы нашей Родины, как успешно наступает Красная Армия в Белоруссии и Прибалтике.
Перед тем как попрощаться, Дмитрий Михайлович сказал:
— Сердце мое не нарадуется. Успехи нашей армии действуют на меня лучше целительного бальзама. Как узнаю очередную сводку — чувствую прилив сил и энергии. Держусь одним желанием, одной мечтой — дожить до радостного дня полной победы над фашистами.
В барак вошел блоковой, поляк по национальности. Карбышев, встревоженный, быстро поднялся с нар, надел на голову арестантский берет, а поверх полосатой куртки такой же „мантель“ — подобие пальто, и вышел вместе со мной из барака во двор. Было заметно, что Дмитрий Михайлович чем-то расстроен. Я спросил, в чем дело, он ответил:
— Этот блоковой, в отличие от других польских заключенных, убежденный фашист-пилсудчик. Ненавидит русских. А так как в блоке других русских нет, то всю свою злобу он вымещает на мне… Да стоит ли уделять ему внимание…».
В другой раз Карбышев засыпал Белоруцкого вопросами о концлагере Освенцим — Биркенау. Сколько в нем заключенных, сколько среди них советских людей и кто они. Интересовался работой подполья, из кого оно состоит. Полюбопытствовал даже, люди каких национальностей преобладают, каковы их взаимоотношения.
Когда Карбышев узнал, что в лагере и его филиалах более 200 тысяч мужчин и около 100 тысяч женщин, среди которых большинство политические заключенные, он воскликнул:
— Так ведь это силища! Ее бы собрать в кулак и ударить по насильникам!
Чувствовалось, что ему хотелось самому поскорее включиться в борьбу.
Для наглядности Белоруцкий начертил Дмитрию Михайловичу на песке примерный план концлагеря, с его полями, блоками, газокамерами, крематориями, виселицами. Упомянул рабочие команды заключенных: «Канаду» и «Мексику». Дмитрий Михайлович спросил:
— Почему американские названия?
— Так условно назвали их фашисты, чтобы не вызвать излишней подозрительности у своих жертв…
1944 год был самым тяжелым для узников Освенцима. Ежедневно из разных стран Европы прибывали транспорты с заключенными. Тысячами отправляли их в газокамеры. Особенно зверствовали эсэсовцы с апреля до сентября. Как раз в эти месяцы в лагере находился Карбышев. Бывали дни, когда в крематориях и на кострах сжигали в сутки до 15 тысяч человек. Крематорий дымил, и костры во рвах горели днем и ночью.
Вот «исповедь» самого коменданта лагеря, эсэсовского палача Рудольфа Гесса:
«…Я был начальником лагеря Освенцим с 1 мая 1940 года по 1 декабря 1943 года. Я думаю, что по крайней мере два с половиной миллиона жертв было там истреблено путем отравления в газовых камерах и сожжения и по меньшей мере еще полмиллиона человек погибло от голода и болезней. Таким образом, общая цифра погибших достигает приблизительно трех миллионов человек, т. е. 70 или 80 процентов всех лиц, направленных в Освенцим в качестве заключенных. Остальные заключенные попали в число отобранных для использования на принудительных работах… Среди казненных и сожженных лиц было приблизительно двадцать тысяч русских военнопленных, которые были изъяты гестапо из лагерей для военнопленных.
Массовое истребление заключенных путем отравления газом началось в конце 1941 года и продолжалось до осени 1944 года.
В июне 1941 года мне было приказано позаботиться об оборудовании для истребления заключенных в Освенциме.
Я поехал в лагерь Треблинка, чтобы ознакомиться с тем, как там проводилось истребление. Начальник лагеря в Треблинке сказал мне, что он ликвидировал восемьдесят тысяч человек в течение полугода. Он применял газ моноксид, но я считал, что этот метод не очень эффективен. Поэтому, когда я устроил в Освенциме помещение для уничтожения, я применял „Циклон Б“ — кристаллизованную синильную кислоту, которую мы бросали в камеру смерти… Люди умирали в течение 3-15 минут.
Другим усовершенствованием, которое мы провели по сравнению с лагерем Треблинка, было то, что мы построили нашу газовую камеру так, что она могла вместить две тысячи человек одновременно, а в Треблинке десять газовых камер вмещали по двести человек каждая. Жертвы мы выбирали таким образом: в Освенциме два дежурных врача осматривали заключенных, прибывших транспортами. Заключенных направляли к одному из врачей, который тут же на месте принимал решение. Пригодных к работе направляли в лагерь, остальных же немедленно посылали на фабрики истребления. Маленьких детей истребляли всех, так как они не могли работать на „великую Германию“.
Еще одно усовершенствование, которое мы ввели по сравнению с Треблинкой. В Треблинке жертвы всегда знали, что они умрут; у нас жертвы думали, что их подвергнут санитарной обработке. Конечно, часто они догадывались о наших действительных намерениях, и тогда начинались бунты и возникали затруднения. Очень часто женщины пытались спрятать своих детей под одеждой, но, конечно, когда мы обнаруживали их, мы отправляли их в камеры уничтожения. Нам было приказано проводить все это истребление тайно, но ужасающий тошнотворный смрад от постоянного сжигания трупов заполнял всю территорию, и все население, проживающее в окрестностях, знало, что в Освенциме проводилось истребление людей…»[20]
Этот концлагерь гитлеровцы построили в Силезии, в 250 километрах от Варшавы и в 50 от Кракова, на правом берегу реки Солы, впадающей в Вислу. Глухая, болотистая, затопляемая разливом рек долина. Поблизости от Освенцима — хребты Бескидских и Карпатских гор.
Места, знакомые Карбышеву по первой мировой войне. Он и тогда был часто на волоске от смерти, смотрел ей смело в лицо. Но тогда он сражался, а теперь велась гнусная война без правил с беззащитными. Гитлеровские солдаты уподобились мародерам, разбойникам с большой дороги.
И Дмитрий Михайлович презирал и ненавидел своих палачей. Они это чувствовали и мстили.
Будучи узником Освенцима, лейтенант П. И. Мишин встретил однажды Дмитрия Михайловича. Это было в апреле 1944 года.
«…Помню, идет Д. М. Карбышев в деревянных колодках, в полосатой одежде хафтлинга (арестанта) по залитой солнцем дорожке. Идет спокойно, как бы не замечая сопровождающего его сзади злобного бандита — лагеральтестера (старшины лагеря) Франца Даниша. А тот, как всегда, вооружен дубинкой, опирается на нее и изредка помахивает ею. Генерал тяжело шагает в жестких деревянных башмаках, путаясь в непомерно длинном халате, выбиваясь из сил. Холодный весенний ветер развевает полы его изодранного одеяния, обнажая костлявые белые ноги.
Генерала Карбышева поместили в блок советских военнопленных. Это был, как и все другие, деревянный барак с вечно сырым земляным полом. Когда-то он служил конюшней, а теперь, возможно, был последним кровом для людей.
Советские военнопленные работали на осушке болот, строительстве дорог. Однако генерала Карбышева немцы не послали ни в одну из этих команд. Не потому, что они проявляли особое уважение или расчет на смирение генерала. Нет. Высшее начальство предпочитало держать таких опасных людей, как Карбышев, только в лагере, под своим постоянным неусыпным надзором.
Оставаясь днем в пустынном лагере, такой человек имел уже меньше контакта и связи с широкой массой заключенных, не мог оказывать на них должного влияния, у него почти не было шансов на побег. Что касается физических и моральных методов изнурения такого человека, то они были еще более утонченными, чем в рабочей команде.
Генерал Карбышев вместе с другими штрафниками попал в лагерную команду „заубермахен“ (уборщиков). В их обязанности вменялось с раннего утра до позднего вечера ходить с метлой и вылизывать аппельплац, вычищать уборные, помойные ямы.
В лагерных условиях это был сизифов труд, ибо границей между порядком и беспорядком во всех случаях был произвол надсмотрщика.
Как штрафник, я тоже работал в лагерной команде „вешерай“— прачечной, и мне чаще, чем другим русским, приходилось видеть нашего генерала. Однажды я проходил по лагерю в бельевую кладовую и встретил по пути Карбышева. Он шел, еле ступая, тяжело передвигая, точно свинцом налитые, опухшие ноги; натянутая кожа светилась синими и желтоватыми прожилками. Одной рукой он опирался на шест метлы, а другой тяжело тянул тележку, доверху наполненную мокрым песком. Я поздоровался и спросил, как чувствует себя генерал в Биркенау. Карбышев поклонился и ответил: „Хорошо, бодро, как в Майданеке“. Мне было неловко за свой вопрос. Я понял, какую надо было иметь огромную силу воли, чтобы так легко сказать об ужасном.
Д. М. Карбышев много беседовал как со мной, так и с другими заключенными и всякий раз интересовался судьбой русских пленных в Освенциме, расспрашивал об их поведении, о связях и взаимоотношениях с заключенными других стран. Но при всех этих расспросах я чувствовал и замечал, что он прекрасно осведомлен и знает почти в деталях трагедию Освенцима.
Однажды я рассказал ему о своем пленении при отступлении советских войск в 1941 году. Выслушав меня внимательно, он сказал: „Плен — страшная штука, но ведь это тоже война, и пока война идет на Родине, мы должны бороться здесь“.
Затем, помолчав немного, он обнажил впавшую, костлявую грудь и вытащил из-за пазухи потертый газетный листок. Это была листовка югославских партизан с обращением к немецким солдатам. В ней говорилось о положении на советско-германском фронте, о стремительном наступлении союзных войск, о бессмысленном сопротивлении германской армии.
Я был озадачен, откуда он мог достать такую листовку. Оказалось, что свежие листовки и газеты проникали в лагерь через целую цепочку людей, начинавшуюся от команды, обслуживавшей крематорий и почти изолированной от всех заключенных. Заключенные-смертники, работавшие при крематориях, занимались сортировкой вещей, отобранных у людей, которых присылали на уничтожение. Среди вещей они находили всякую литературу и наиболее интересную приносили в лагерь. Так доходили к нам вести со всего мира.
Прочитав до конца листовку, Д. М. Карбышев бросил ее в горящую топку под котлом, где кипятилось белье.
Как-то во время одной из поверок Шварцхубер (лагерфюрер Биркенау) пожаловал в блок к русским. Знаком поднятой плети он вызвал Карбышева из строя. И тогда мы как бы в первый раз увидели перед собой генерала. Перед нами стоял среднего роста, чуть сутулый, поседевший человек. Его открытое лицо со следами перенесенной оспы было изрезано глубокими морщинами. Он смотрел на строй русских печальными глазами, изредка переводя взгляд на длинную фигуру коменданта лагеря.
— Умная птица, да не на то место села, — на ломаном русском языке завопил немец.
Но эти слова не тронули генерала, он молчал.
— Не хотел жить в отеле, пропадай в конюшне, — окриком закончил свое изречение лагерфюрер.
В это мгновение к строю подошел, как видно было по щегольской одежде, более важный офицерский чин. Гитлеровцы, как истуканы, повернулись лицом друг к другу, выбросив вперед правые руки. То было их приветствие в знак особой преданности фюреру. Подошедший оказался бывшим комендантом общего лагеря Рудольфом Гессом. Не опуская руки, он ткнул кулаком Карбышева в грудь. Карбышев подался назад, но не упал, его подхватили подоспевшие товарищи и помогли встать по команде „смирно“.
— Итак, Карбышев! — зычно заорал Гесс.
В ответ на это наш генерал только чуть приподнял подбородок. Видимо, недовольный таким знаком приветствия русского, Гесс еще долго и возбужденно что-то говорил, кривлялся и размахивал руками. Из всего сказанного мы поняли только издевку над Карбышевым. Затем Гесс поднял расцвеченный золотыми кольцами указательный палец и не замедлил выпалить известную для всех нас фашистскую тираду: „Работа сделает тебя свободным через крематорий!“ На этом кончилась аппельповерка»[21].
До Карбышева дошли сведения, что положение в женском секторе Биркенау гораздо тяжелее, чем в мужском.
Многие матери были с малолетними и грудными детьми. Случайно или злонамеренно их бараки расположили в непосредственной близости с газовыми камерами и крематориями. «Штубовые» — комнатные надзирательницы — строили несчастных, измученных, полуголых узниц на поверку по нескольку раз в день. Никого не щадили: ни старух, ни детей. Полагалось стоять, неподвижно на расстоянии вытянутой вперед руки и не прижиматься друг к другу, не двигаться и не разговаривать. Блоковая за малейшую провинность ставила женщин на колени минут на пятнадцать. Это на первый случай. Второе ее замечание означало, что наказанная должна оставаться на коленях с поднятыми вверх руками все время поверки, т. е. в течение двух часов. Особенно мучительно было переносить такое наказание осенью и зимой, когда приходилось стоять голыми коленями в холодной грязи или на снегу. Часто бывало, что на том месте, где на поверке стоял живой человек, к концу ее лежал труп.
Фашисты и их пособники, начиная от «штубовых» и до коменданта, внушали обреченным женщинам и детям, что они попали в лагерь смерти, откуда нет выхода. Про дом и свободу надо забыть, следует забыть и свое имя, фамилию, а помнить только клеймо — лагерный номер.
Обычно после окончания поверки в карантинном лагере заключенных гнали на так называемую «визе» — лужайку. Это был пустырь, где раздетые узницы и дети мерзли целый день. В блок их не пускали — там соблюдались чистота, тишина и порядок. Некоторые женщины, чтобы согреться, сбивались в кучки или прятались в уборных, но оттуда их выгоняли, избивали палками, обливали водой. Только после вечерней поверки разрешалось заходить в блок, получать хлеб и залезать на свои нары.
Все, что заставляли женщин делать, было им не по силам и приводило к массовой гибели узниц.
Чтобы поддержать их морально и поднять дух и волю к борьбе, Карбышев написал к ним письмо-обращение. Насколько велико было воздействие этого письма, запомнила вырвавшаяся из Освенцима учительница из Орловской области партизанка Нина Савельевна Гусева:
«…Обращение было передано мне в женской зоне концлагеря Биркенау через заключенного Николая Раевского, лагерного ассенизатора. Начиналось оно тепло, дружески:
„Дорогие сестры, советские женщины и девушки, томящиеся в аду Освенцима!
Фашисты оторвали вас от Родины, обрекли на нечеловеческие страдания и лишения…“.
Далее Карбышев призывал нас к тому, чтобы мы не дали фашистам сломить нашу волю, чтобы мы помнили о том, что мы дочери великой Страны Советов.
„Никакие, даже самые страшные пытки и муки не должны поколебать вашу стойкость, твердость духа, советскую национальную гордость“, — писал Дмитрий Михайлович. Он призывал нас с гордостью носить красный треугольник с буквой „R“ на груди. „Даже здесь, вдали от Родины, в нечеловеческих условиях фашистской неволи необходимо держать в чистоте свое имя, ничем не запятнать его“, — учил нас стойкий генерал.
„Мы, — говорилось в обращении, — представители великого советского народа, который напрягает свои усилия, проявляет беспримерный в истории героизм в борьбе с врагами. Многие гибнут героями, отдавая жизнь за счастье грядущих поколений, за счастье людей всего мира. И нам лучше погибнуть, но не осрамить своего имени, не пасть на колени, не унизить достоинства советского человека.
Враг жесток потому, что он слабее нас, узников.
Крепите связь с лучшими людьми других стран, любых национальностей, боритесь за человека, берегите его!“
Заканчивалось письмо знаменитым карбышевским призывом: „Главное — не покоряться, не пасть на колени перед врагом!“
Узницы читали обращение тайком по баракам, в уборных и умывальных комнатах. Мы написали Дмитрию Михайловичу ответное письмо, которое составляли по ночам. Заверили прославленного, мужественного генерала, что не посрамим имени советской женщины, будем оберегать его, как бойцы свое воинское звание. В любых условиях останемся советскими людьми, не перестанем бороться за свою честь и честь своей Родины».
Узницы Биркенау сдержали свое слово, развернули в подполье патриотическое движение, оказывали ожесточенное противодействие фашистам.
В руководящем ядре женского подполья были Нина Гусева, учительница из Харькова Надя Котенко, польская коммунистка Ванда Якубовская, француженка Мария Клод, чешка Марта Диамант, чешка Власта Верова и другие. Подпольщицы распространяли сводки Совинформбюро, листовки, умело налаживали помощь больным, укрывали от осмотров и «селекций» слабых женщин и детей. Девушки, работавшие в огородной бригаде, приносили особенно истощенным лук, капусту, картофель, брюкву и другие овощи.
Н. Л. Белоруцкий пишет о том, что в Биркенау было много обреченных детей и подростков. Дмитрий Михайлович очень любил детей и тяжело переносил их неволю и близкую смерть. Дети украдкой часто пробирались в блок «дедушки» Карбышева. Он им рассказывал всевозможные истории о создании часов, о солнце, луне и звездах. С затаенным дыханием слушали они генерала и мысленно вместе с рассказчиком хоть на время переносились из ада Освенцима в иной мир. Для развлечения Дмитрий Михайлович устроил детворе солнечные часы. Однажды Карбышев увлекся какими-то вычислениями. Вдруг из-за угла появился эсэсовский офицер в сопровождении заключенного блокальтестера — старшего по блоку поляка.
Эсэсовец спросил Карбышева, что он делает. Блокальтестер перевел с немецкого на ломаный русско-польский язык вопрос эсэсовца.
Карбышев, стоя на одном колене возле часов и не глядя на подошедших, ответил:
— Считаю.
Поляк, желая угодить эсэсовскому офицеру, закричал на Дмитрия Михайловича:
— Встань, старый черт, разве ты не видишь, кто перед тобой стоит?
Карбышев спокойно повернул голову и, увидев эсэсовского офицера, встал, но арестантского берета, как это полагалось по лагерным правилам, с головы не снял.
Блокальтестер сорвал с головы Карбышева берет, размахнулся и хотел ударить его кулаком по лицу. Но эсэсовский офицер знаком руки остановил поляка и, обращаясь к Карбышеву, спросил:
— Что делает русский хафтлинг?
— Я сделал солнечные часы, — ответил Карбышев.
— Глупая, ничего не стоящая забава. Сколько на твоих часах, хафтлинг? — спросил эсэсовский офицер.
— На моих — одиннадцать часов тридцать минут, — ответил Карбышев.
Немец презрительно посмотрел на солнечные часы, вытащил из своего кармана золотой хронометр, взглянул и с недоумением сказал:
— Разница всего на одну минуту… Ты что, старый Иван, часовой мастер или механик?
Карбышев молчал. Не дождавшись ответа, эсэсовский офицер удалился.
Конечно, не солнечные часы сделали Карбышева популярным среди заключенных Освенцима, а его мужественное поведение в плену, смелые, проникнутые глубоким патриотизмом слова, которые вселяли глубокую уверенность в близкую победу над врагом.
В. М. Филатов подтверждает, что в результате усилий подпольного комитета Биркенау Карбышева перевезли из карантинного блока в общелагерный госпиталь на поле «ф» — якобы для медицинского осмотра и врачебной консультации — и оставили там.
Генералу отвели отдельное спальное место на нижних нарах около окна, поручили обслуживать его Александру Михайловичу Миронову. Работавший на кухне Яков Зуев готовил для генерала более питательную пищу. Через некоторое время Карбышев поправился.
На поле «Ф» было несколько рабочих команд для ремонта дорог, чистки кюветов, колки дров. Это все были советские заключенные, и Карбышев часто встречался с ними. Подолгу беседовал Дмитрий Михайлович и с Мироновым, которого называли «профессором»: он был всесторонне образованным человеком, кандидатом филологических наук. Встречался Карбышев и с польскими заключенными Давидом Шмулевским и Альфредом Фидеркевичем из Варшавы, с нашим офицером Алхимовым, танкистом Быковым и партизаном стариком Фурлетовым, причем к последнему генерал относился с особым уважением.
Когда здоровье Карбышева немного окрепло, он начал готовиться к дальнему походу: заключенные узнали о предстоящей походным порядком эвакуации.
Чтобы приучить себя к длительному маршу, Дмитрий Михайлович много ходил пешком и установил жесткий режим дня: утром туалет, гимнастика на воздухе, завтрак и хождение по футбольному полю не менее трех раз вкруговую. После завтрака он совершал вместе с Мироновым длительную прогулку по лагерю, продолжавшуюся до обеда. Эти прогулки утомляли Миронова, и когда он просил немного посидеть и отдохнуть, Карбышев говорил ему:
— Нам нужны ноги, и мы должны приучить себя ходить много и долго.
Настроение у Карбышева было приподнятое и боевое. Однажды Филатов спросил его, чего ему не хватает, чтобы улучшить состояние здоровья, Дмитрий Михайлович улыбнулся и ответил скороговоркой: «Таньки, Таньки!»
Филатов растерялся. Подумав, что он ослышался, повторил свой вопрос, но получил тот же ответ. Поразмыслив немного, он догадался, что из слова «Таньки» нужно выбросить мягкий знак. Филатов сказал:
— При всем желании танков дать нельзя.
Дмитрий Михайлович, ответил:
— Я знаю, что от вас это не зависит, но если бы мне их дали, то показал бы фашистам, где раки зимуют!
Основываясь на скудных сводках о военных действиях, опубликованных в таком «источнике», как фашистская газета «Фолькишер беобахтер», Дмитрий Михайлович рисовал узникам картины боев в Польше, Пруссии, Германии, высказывал свои соображения об окончательном исходе ожесточенной борьбы между двумя идеологиями — коммунистической и фашистской.
В лагере Дмитрий Михайлович сблизился с польским патриотом, участником освенцимского подполья, доктором Альфредом Фидеркевичем.
В своей книге «Бзежинке — Биркенау», изданной в Варшаве в 1965 году, А. Фидеркевич пишет:
«…Я работал напротив того блока, в котором помещался Карбышев, и имел возможность часто видеть генерала, наблюдать, как к нему подходили его соотечественники, беседовали о чем-то с ним, а когда уходили, — улыбались.
Мне тоже хотелось подойти к генералу, познакомиться и поговорить с ним, но все не находил в себе смелости. Когда же я узнал, что генерал тоже несколько раз пытался подойти ко мне, но соображения конспирации удерживали его, я решил, что должен познакомиться с ним. Однажды, в один из солнечных дней, я направился к генералу, сидевшему в это время у стены барака. Увидев меня, он довольно живо поднялся и, пожав мне руку, сказал:
— Я знаю вас, доктор, по рассказам наших людей.
Он похвалил меня и, заметив мое смущение, добавил:
— Вы хорошо относитесь к нашим, советским…
В дальнейшем мне еще несколько раз довелось встречаться и беседовать с ним, причем получалось так, что рассказывал я, а он задавал вопросы и расспрашивал.
Помню, с каким интересом и вниманием он слушал мои рассказы о политическом положении в оккупированной гитлеровцами Польше, о Польской рабочей партии и ее боевых организациях, об Армии Людовой, а также о гитлеровском терроре на моей родине. При этом генерала интересовали подробности: где сражаются поляки, какие формы приняло сотрудничество с Советским Союзом. Когда я сообщил ему, что из СССР в Польшу прилетела группа польских коммунистов и что мы имеем связь по радио с Москвой, он довольно улыбнулся и спросил:
— А есть ли в Армии Людовой советские люди?
В лагере я находился уже несколько месяцев и поэтому немного знал о событиях в Польше. Я откровенно поделился с генералом всем, что мне было известно об отрядах Армии Людовой, ушедших в леса, о диверсионных актах против гитлеровцев, о налетах на „Кафе-клуб“, немецкий ресторан, „Митропа“ и типографию продажной газетенки „Новый Варшавский курьер“. При следующей встрече я передал генералу подробности смелой операции спецгруппы, совершившей налет на Варшавский банк.
Каждую новость об участии советских товарищей в польском партизанском движении генерал принимал как подарок. Точно так же он воспринял известие о крупных советских десантах, высаженных в тылу фашистской армии на территории Люблянщины. Оказалось, что Карбышев довольно хорошо осведомлен о деятельности советских партизан в Польше. Когда я спросил, как ему удалось узнать об этом, генерал улыбнулся и сказал:
— Вот это и есть третий фронт, и так должно быть!
Он уверял меня, что победа уже близка, что Польша вскоре будет свободной и независимой.
Необычайно скромный, генерал во время раздачи пищи всегда стоял в стороне, не требовал добавки и делал выговор своим, соотечественникам, когда они приносили ему какое-либо „лакомство“ — кусочек лука или пайку хлеба:
— Хочешь помочь мне, а сам останешься голодный? Ты молодой, тебе еды нужно больше, чем мне.
Получив от жены посылку, я пытался поделиться чем-нибудь с генералом. Его очень трудно было убедить в том, что у меня хватает еды. Только, когда я сказал, что посылки, получаемые польскими коммунистами, собираются коммуной в общий „котел“ и ему выделена равная часть, как и всем остальным, он согласился.
Генерал Карбышев охотно беседовал со мной, но советовал встречаться пореже.
— Не все в лагере мыслят так, как вы. В блоке немало реакционеров, врагов Советского Союза и коммунизма, — говорил он.
Опасения его имели основание».
В начале августа 1944 года Карбышев был выписан из лазарета и направлен на поле «Д», но помещен не в блок № 8, где находилась основная масса советских военнопленных, а в блок № 7. Здесь начальником был польский партизан Юзеф Поляк из Руды Катовицкого воеводства. Он сочувственно относился к советским людям, которые называли его Юп (по начальным буквам имени и фамилии).
Юп поселил генерала в своей комнате и постарался создать ему возможные удобства. В первую очередь, считаясь с его преклонным возрастом, начальник блока решил избавить генерала от непосильных тяжелых работ, назначил уборщиком, что обеспечило ему свободное передвижение по лагерю.
Так продолжалось до осени 1944 года.
Именно тогда произошел случай, изрядно напугавший самого Юпа, — об этом он рассказал в письме автору книги:
«Однажды ночью, возвращаясь с „работы“, к нам в блок зашел лагерфюрер Шварцхубер, по обыкновению пьяный. Выслушав мой рапорт, он спросил:
— Где этот сибиряк, старый русский генерал?
Разговор между Шварцхубером и генералом был резким. Карбышев сказал, что всем советским военнопленным в лагере известно заявление Советского правительства: за каждого убитого в лагере русского военнопленного немецкому командованию придется строго отвечать.
— Не мешало бы вам, герр Шварцхубер, принять это во внимание. За убийство русских военнопленных и заключенных в Освенциме вам также придется ответить по всей строгости законов международного права.
Я и писарь блока Петрушанский даже побледнели от страха. А Шварцхубер, выразив на лице гримасу недовольства, неожиданно спросил:
— А вы могли бы подтвердить, что я, оберштурмфюрер СС Шварцхубер, давал такие распоряжения преступного характера по отношению к советским военнопленным?
— Что вы, что вы! — проговорил я скороговоркой, желая отвести удар от Карбышева.
Содержание беседы оберштурмфюрера с Карбышевым очень живо обсуждалось заключенными лагеря. Мы ожидали репрессий, но их не последовало. Отношение к советским военнопленным несколько изменилось к лучшему».
Часто приходил к Карбышеву польский заключенный Давид Шмулевский, один из энергичных руководителей освенцимского подполья. Он был в рабочей команде кровельщиков, что давало ему возможность бывать во всех лагерях Освенцима и Биркенау, а также в четырех крематориях. Установив самодельный аппарат в ведре для краски, Шмулевский сумел заснять массовые зверства эсэсовцев, отравление заключенных в газовых камерах Биркенау и сожжение их трупов в печах крематориев на кострах. Эти снимки остались навеки потрясающими документами чудовищных жертв фашизма. Они выставлены в мемориальном музее Освенцима.
Когда Красная Армия, вступив на территорию Польши, погнала гитлеровские войска к границам Германии, в Освенциме заговорили о вооруженном восстании. Заключенные узнали о смелом рейде партизанского отряда Ковпака в Карпатах, о выброске там советского воздушного десанта. Это окрылило всех. Подпольщики решили посоветоваться с Карбышевым, возможно ли выбросить такой десант и в Освенциме.
Карбышев скептически отнесся к этому плану. Он предложил сосредоточить усилия на организации массовых побегов, чтобы установить более тесные контакты с партизанами, действующими в прилегающих к лагерю районах. По мнению Дмитрия Михайловича, была необходима тесная связь советского подполья с польским Сопротивлением как в концлагере, так и за его пределами.
Видный участник освенцимского подполья Виктор Александрович Иванов предоставил нам свои воспоминания, уточняющие обстановку в лагере в тот период:
«В начальной стадии кое-кто из нас высказывал мнение, что оттягивать выступление не следует. Надо немедленно и решительно действовать… Но рассудительный полковник Карцев, на которого была возложена обязанность руководить восстанием, сдерживал порыв товарищей. Он считал, что преждевременное выступление принесет не победу, а поражение и гибель.
Решить сложную задачу было не так просто и легко. Лагерь охранялся примерно шестью тысячами отборных, вооруженных до зубов эсэсовских головорезов. В их распоряжении были даже пушки. Поблизости — воинские части вермахта.
А узники имели всего-навсего шесть пистолетов, несколько десятков патронов к ним да две гранаты, с большим трудом принесенные в разобранном виде в лагерь. При том необходимо учесть, что наши боевые ряды состояли из людей, истощенных голодом и изнуренных непосильным трудом.
Многие не служили в армии, никогда не держали винтовки в руках. Вот мы и взвешивали тщательно, всесторонне все „за“ и „против“, прежде чем решиться на такой ответственный шаг, как всеобщее восстание. Положение осложнилось еще тем, что в начале лета выбыли из центрального лагеря Освенцима в филиал Буны многие боевики подполья — А. Ф. Лебедев, В. С. Ситнов, П. С. Махура и погиб Федор Сгиба.
Глубоко и всесторонне обдумывалось восстание и в центре интернациональной антифашистской организации, в которую входили не только советские, но и польские патриоты: Бернард Сверчин, Юзеф Циранкевич, Шимон Зайдов, Тадеуш Холуй и Давид Шмулевский, немецкие коммунисты Эрнст Бюргер и Герман Лангбойм, австрийцы Иозеф Маснер и Гейнрих Дюрмайер, югослав Людвиг Локманис, чех Алексей Чепчик. Они имели большой опыт, пользовались авторитетом и оказывали сильное влияние на заключенных.
Интернациональный центр решил: восстание преждевременно. Взяли карбышевский курс на связь с польскими подпольными организациями и партизанами.
Между тем Красная Армия гнала фашистов на запад. Отступая, они заметались в панике. Концлагеря смерти в Польше — Майданек, Освенцим, Треблинка и другие — изобличали зверства фашистов. Нужно было замести следы кровавых преступлений. Гитлеровцы незамедлительно приняли меры: послали тысячи заключенных выкапывать трупы, дробить кости и сбрасывать в реки Солу и Вислу».
По воспоминаниям Н. Л. Белоруцкого, в конце октября 1944 года на поле «Е», где раньше находился цыганский лагерь, опустевший после уничтожения всех цыган, стали со всего лагеря выводить узников.
Карбышева и всех, кто был с ним в одном бараке, также выгнали на поле. Дмитрий Михайлович держался ближе к своим соседям — партизану Фурлетову, танкисту Быкову, Алхимову, Белоруцкому.
Заключенные, окруженные эсэсовцами и полицаями, начали волноваться, но вскоре один из немецких коммунистов передал сведения из «шрайбенштубе» — канцелярии: ввиду стремительного наступления Красной Армии, которая сражается в Польше и приближается к Освенциму и Катовице, получен приказ Берлина срочно эвакуировать заключенных из концентрационных лагерей в глубь Германии.
Через час всех узников лагеря строем, под усиленным конвоем эсэсовцев, погнали к железнодорожной ветке на поле «Е» Биркенау и погрузили в товарные вагоны.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.