Медкомиссия в ЦНИАГе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Медкомиссия в ЦНИАГе

Итак, в 1962 году я написал заявление, что хотел бы стать космонавтом, отдать все свое умение, все силы, а если надо, и жизнь. Расписался и подал в отдел кадров. Прошло какое-то время, и меня послали на обследование в Центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь.

Самыми страшными для меня были вестибулярные обследования, когда тебя качают, крутят, заставляют вертеть головой. Кого-то мутит, кого-то рвет, кто-то останавливает качели. Маленькая центрифуга нас сначала в ужас приводила! И я все жду, когда меня спишут. Давление у меня, как у космонавта: 110 на 65, 120 на 70. И вдруг мне в сотый раз его измеряют, и оно оказывается 95 на 55. Ну все, значит, спишут, это же ненормально. Но почему-то не списывают, я прихожу к врачу и говорю, «Ну, что теперь делать-то?». Он говорит «Наплевать и забыть».

Я понял, что легче пройти испытание, если взять себя в руки, если настроить себя на прохождение. Я не знаю, что там делается в организме, но вот сосредоточишься, настроишься – и проходишь то, что по идее даже пройти бы и не смог.

У меня выработалось правило: я никогда не интересовался, что у меня там внутри. Другие ребята, скажем, при анализе почек засыпали доктора вопросами: «А что там такое? А почему такой коэффициент? А почему вот так?» Мне казалось, что это копание, не способствует прохождению, и поэтому мой стиль другой. Какое бы испытание ни было, я просто спрашивал, прошел или не прошел. А в детали не лез и только видел, как мне ставят букву «N» – норма. Значит, прошел испытание…

И вдруг однажды обследуют глаза. Один аппарат, другой, третий. Пишут: норма, норма, и вдруг на тебе, трихромат! На трахому похоже, неизлечимая страшная болезнь. Ясное дело, спишут, значит, надо то ли разобраться, то ли подлечиться. Я бегу в институт Гельмгольца, прошу обследовать. Естественно, я не говорю, что я прохожу комиссию на космонавта.

Окулисты меня всячески обследовали – и говорят: «Да здоровые у тебя глаза, хорошие». Я даже видел самую нижнюю строчку в таблице, хотя достаточно и третьей. Я попросил еще раз меня проверить на другом аппарате. Они проверяют, все нормально. Наконец, говорят: «Слушай, чего ты от нас хочешь? Чего пришел?». – «Знаете, мне на обследовании диагноз поставили» – «Какой диагноз? У тебя все нормально» – «Трихромат». Они захохотали, я-то думал, трихромат это трахома, а слово «трихромат», оказывается, означает, что я три основных цвета различаю нормально. Поставил бы врач «N», я бы не чувствовал, что вот проходил-проходил – и на тебе, списывают… Не совался бы в институт Гельмгольца. Врачи, конечно, посмеялись и выгнали меня.

Целый месяц мы жили в этом самом госпитале, который больше походил на тюрьму. Нам пришлось выдержать около восьмидесяти испытаний. Подчас не просто тяжелых, а жестоких. Так, например, чтобы провести дополнительные исследования, в мочеиспускательный канал вводили катетер. Эта процедура невероятно болезненная. После нее у мужиков еще пару недель подштанники были в крови. У нас забрали одежду и выдали больничные пижамы. Кроме того, отняли бритвы, чтобы никто не смог вскрыть себе вены, и ремни, чтобы не вешались…

Одно из медицинских обследований и испытаний. Всего их было около 80-ти. Трудных, жестких, часто противных, иногда жестоких. И каждое из них могла решить твою судьбу – быть или не быть космонавтом

Я был уверен, что не стану космонавтом именно из-за здоровья, подорванного войной. Ведь два года моего детства прошли в фашистской оккупации, вокруг был голод, холод и антисанитария – откуда тут здоровье?! Я и простужался частенько, и чувствовал легкие боли то в ноге, то в плече. Я не был суперменом.

Правда, спортивная подготовка у меня была для ученого очень неплохая. Я был заядлым автомобилистом и вскоре стал кандидатом в мастера по автоспорту. Гонял на мотоциклах, что впоследствии чуть не сыграло в моей судьбе роковую роль. Много занимался подводным плаванием, подводной охотой. Всерьез увлекался горнолыжным спортом – вплоть до семидесяти лет не бросал этого увлечения. У меня были разряды по планеризму, по самолетному спорту, по стрельбе из винтовки и пистолета и разряд по парашютному спорту. И все-таки к своим физическим возможностям я относился скептически.

И меня едва не забраковала медицинская комиссия! Врач Брянов тестировал нас, будущих космонавтов, на вестибулярную устойчивость и просил: «Не бойтесь говорить о своем состоянии всю правду! Я вас не заложу, это нужно для науки. Я пишу диссертацию». Я называл эти процедуры «вестиблюйными испытаниями». Кстати, потом я заметил, что нередко те, кто с трудом проходит испытания на «вестиблюйную» пробу, – в космосе чувствуют себя вполне нормально.

В ответ на призыв Брянова все, конечно, помалкивали, а я, наивный, выкладывал, как есть. Что подташнивает, что есть неприятные ощущения, есть боли. У меня уже тогда был принцип – не врать. К тому же он сказал, что это необходимо для науки, для диссертации, я и старался. И в итоге получил от Брянова отрицательный отзыв.

Он написал, что я не высидел пятнадцати минут на вращающемся стуле. Коллеги сказали: «Тебя списывают». Спасла меня старшая медсестра: пока Брянова не было в лаборатории, она провела еще один тест и результаты занесла в протокол. Я просидел на «куке» – вращающемся стуле – больше часа (в сумме: вращение + отдых), перекрыл все нормы. Пульс остался на семидесяти двух! И, когда Брянов на комиссии сказал, что меня надо выгнать, я попросил медсестру показать последний протокол. Он-то меня и спас.

Почти двести человек из нашего конструкторского бюро пытались пройти комиссию. Но на вестибулярных пробах больше половины завалились. Надо было высидеть на качелях 15 минут, а уже через 5–7 минут человек говорил, что не хочет быть космонавтом, только бы остановили качели. Когда ты на этих качелях качаешься, то, если тебе плохо, у тебя под носом появляется белый треугольник, губы становятся белые или даже зеленые.

Был такой случай: врач видит, что испытуемый или не выдержит, или ему будет плохо. А уже шла двенадцатая-тринадцатая минута; считалось, кто столько высидел, тот и до пятнадцати досидит. Но врач увидел, что человек бледнеет, и сказал сестре: «Приготовь тазик». Сказал чересчур громко, испытуемый услышал – и мгновенно тазик пригодился. Как мы тогда говорили, похвастался харчами.

Все складывалось не гладко. Ильей Муромцем я не был. Но настолько хотел полететь в космос, что на первой медкомиссии многие очень тяжелые для меня тесты переносил, собрав всю силу воли, через «не могу». А вот все последующие медкомиссии я проходил уже гораздо легче.

Но вот испытания позади. Позади и проверки мандатной комиссии – а это ЦК КПСС и КГБ. Я оказался в числе тринадцати отобранных гражданских космонавтов из ОКБ-1. На какое-то время нас поселили в профилактории. Среди больных мы, здоровые, молодые ребята, конечно, выделялись. А сказать, что мы – кандидаты в космонавты, было нельзя: секретность! И тогда нас представили как футбольную команду королевского КБ, которая готовится к соревнованиям.

Воспитателем у нас был легендарный летчик-испытатель Сергей Николаевич Анохин, о котором говорили, что он может выполнить абсолютно все. Он ведь и горел, и выпрыгивал из падающих самолетов. Израненный, но не сломленный боец – подтянутый, худощавый.

Так случилось, что испытывая очередной самолет, он в аварийной ситуации лишился левого глаза. Но не смирился, разработал глубинное зрение и вернулся к летно-испытательной работе. Его высоко ценил Королев, обещал ему полет в космос. И он бы полетел, несмотря на возраст и ранения, если бы Сергей Павлович прожил чуть дольше.

Он стал руководить подготовкой гражданских космонавтов, то бишь нас. Анохин делал из нас людей высоты, людей космоса, прививал нам мышление и психологию испытателей. Я иногда думал, что, если бы мне пришлось начинать жизнь сначала, с нуля – я стал бы летчиком. И, может быть, мне удалось бы оказаться достойным профессии летчика-испытателя. Космонавт полетит один раз, ну, три раза, ну, шесть или семь раз – а испытатель совершает сотни трудных полетов, в которых испытывает и себя.

Анохин был и остается для меня примером уникального летчика-испытателя. Он такой был, если не самый лучший, то, по крайней мере, из первой пятерки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.