Картонный треугольник
Картонный треугольник
В двадцатых числах мая в ВЧК поступило заявление от рабочего завода «Каучук» Нифонова, которого в порядке уплотнения буржуазии вселили в дом № 1 по Молочному переулку. Нифонов сообщил, что находящуюся в этом доме частную лечебницу посещают какие-то подозрительные господа, которые «походят не на больных, а на офицеров — ваше высокоблагородие».
В эти дни одна молодая московская девушка попросила своего знакомого — командира латышского полка, охранявшего Кремль, передать товарищу Дзержинскому, что в ближайшие дни в Москве ожидается контрреволюционное восстание. Она узнала об этом от сестры, которая работала в госпитале Покровской общины, а сестра — от влюбленного в нее юнкера, находившегося на излечении в этом госпитале. Юнкер был очень взволнован, говорил, что «вся Москва зальется кровью», и умолял ее уехать на месяц в деревню, чтобы не подвергать свою жизнь опасности.
За юнкером было установлено тщательное наблюдение. Оно показало, что юнкер ходит в Малый Левшинский переулок, дом № 3, квартира № 9, и что в этой квартире постоянно собирается много народу. Решено было произвести арест. Прибыв на место, оперативная группа обнаружила в квартире тринадцать человек — бывших офицеров лейб-гвардейских полков. На первых допросах арестованные отказывались давать показания, изворачивались, врали. Удалось установить лишь то, что они принадлежали к контрреволюционной организации, носящей название «Союз защиты родины и свободы».
Во время дальнейших арестов где-то подобрали клочки записки. Сейчас эти клочки были разложены на столе перед Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, и он вместе с Лацисом пытался восстановить ее текст. Позвали и меня — я знала языки и наловчилась в расшифровке иностранных документов.
Записка была написана вперемежку по-французски и по-английски. Многих клочков не хватало, на некоторых сохранились лишь обрывки фраз или отдельные слова, смысл которых понять было невозможно: «треугольник», «бархат», «О. К.», «Ас». Особенно часто попадался этот «Ас». Шла ли речь о каком-то тузе или же это было началом фамилии?
Но основное содержание записки удалось расшифровать. Тщательно прикладывая друг к другу разорванные клочки, установили, что это была информация о московском контрреволюционном подполье, предназначенная, видимо, для Дона. Автор ее сообщал, что в Москве действуют две контрреволюционные организации. Одна (к которой принадлежал он сам) опиралась на широкий блок политических партий — от кадетов до меньшевиков — и ориентировалась на державы Антанты: Англию, Францию, Соединенные Штаты. Вторая, считая надежду на высадку в России союзнического десанта пустой фантазией, установила контакт с германским послом графом Мирбахом. По расчетам этой контрреволюционной группы, немцы должны были в первой половине июня оккупировать Москву. Эта перспектива улыбалась автору записки. Отказ от использования немцев он называл «неумным чистоплюйством» и рассуждал так: пусть немцы займут Москву и свалят большевиков, а тогда они — сторонники Антанты — объявят немцам войну и откроют фронт на Волге.
Когда это место было расшифровано, Дзержинский передернулся.
— Ух и гады же! Иуда щенок против них…
Он с отвращением отодвинул клочки записки, провел рукой по лицу и сказал, обращаясь к Лацису:
— Положение, Мартын Янович, крайне опасное. Давай немедленно…
Надо же было случиться такому невероятному совпадению! Возвращаясь из ВЧК, я встретила на Театральной площади свою одноклассницу по гимназии Ангелину Деренталь, с которой не виделась года три. Она мне очень обрадовалась, сказала, что ее мать умерла и она с сестрой Ариадной переехала в Москву к своему знаменитому брату Жене. Этот Женя в правительстве Керенского был товарищем какого-то там министра, а сейчас вернулся к адвокатуре, занимается делами.
Ангелина потащила меня к себе. Сегодня, мол, четверг, у знаменитого брата Жени журфикс. Я про себя разозлилась: «Журфиксы, сволочи, устраивают!» А потом подумала: «Дай пойду!»
Дверь нам открыла горничная. Из столовой доносились голоса. Ангелина представила меня: «Господа это моя гимназическая подруга».
У них был чай с печеньем и разговор о трагедии русской интеллигенции. Лохматый старик с бородой под Михайловского, высоко держа стакан недопитого чая, твердил, что да, он виноват! Он, старый русский социалист, кается публично: да, есть и его доля вины в том, что интеллигенция русская переоценивала, обожествляла русский народ, считала себя в неоплатном долгу перед ним. И все же, хотя народ русский оказался темен, груб, жесток, он, старый интеллигент…
Тут все загалдели, заверещали: «Не надо были убивать Распутина», «Не надо было убивать Столыпина», «Не надо было освобождать крестьян», «Повесить бы каждого третьего мужика на осине, вот и будет порядок».
Ариадна вдруг взорвалась:
— Если б вы знали, господа, до чего мне все это надоело! Кажется, свернулась бы ежиком и проспала сто лет, чтобы проснуться, а кругом — ни большевиков, ни меньшевиков. Пусть хотя троглодиты какие-нибудь, все лучше!
Она подошла к роялю, открыла крышку, но играть не стала, а резко провела по клавишам кулаком.
Сидевший рядом со мной знаменитый брат Женя молчал, всматриваясь в присутствующих холодным оценивающим взглядом. Потом он достал серебряный портсигар, раскрыл его, чтобы достать папиросу, и я увидела засунутый за резинку картонный треугольник с отчетливо выписанными буквами «О. К.» — теми самыми буквами, которые не раз упоминались в записке из контрреволюционного подполья.
Так вот какими делами занимался, оказывается, этот знаменитый брат!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.