Глава 13. Домашний арест

Глава 13. Домашний арест

Яоказался заперт в Спасском, и это стало для меня хуже тюремного заключения. Я метался по дому, точно тигр в клетке, и понимал, что выхода нет – я не смогу уехать отсюда в ближайшие годы – а может, и никогда, как знать! Да, я мог выйти из дома, мог выезжать на охоту, проводить время, как мне заблагорассудится – но что это значит, когда единственное, чего я желаю, невозможно для меня? Зачем мне этот дом, поля, живописная роща на склоне холма, зачем мне это наследство, если я не могу воссоединиться с той, которую люблю больше жизни?..

Я пытался вести дневник, но все страницы были заполнены лишь ею одной.

«С той самой минуты, как я увидел ее в первый раз, – писал я, – с той роковой минуты я принадлежал ей весь, вот как собака принадлежит своему хозяину… Я… я уже не мог жить нигде, где она не жила; я оторвался разом от всего мне дорогого, от самой родины, пустился вслед за этой женщиной… В немецких сказках рыцари часто впадают в подобное оцепенение. Я не мог отвести взора от черт ее лица, не мог наслушаться ее речей, налюбоваться каждым ее движением; я, право, и дышал-то вслед за ней…».

Я писал ей бесконечные письма – о том, как я скучаю, что жизнь моя без нее не имеет смысла, описывал дни в имении. Начал работать над новой повестью, и одна из героинь, помещица, внезапно стала приобретать черты моей матери. Я усмехался, однако не противился себе – пусть. Но единственной радостью для меня были письма из Франции. Полина писала об успехах моей дочери, о наших парижских знакомых, которые навещали ее, – в том числе об этой скандальной писательнице Жорж Санд, которую я недолюбливал, но которой Полина отчего-то очень восхищалась. Она писала о том, что у них гостит молодой, никому еще не известный композитор по имени Шарль – и я места себе не находил от ревности, воображая, как он смотрит на нее влюбленными глазами, потому что надо быть глупцом, чтобы не влюбиться в мадам Виардо…

Тем не менее, время, которое, как известно, – лучший лекарь, понемногу делало свое дело, тоска стала не такой острой, все больше времени я отдавал творчеству и охоте, стал выезжать – соседи рады были видеть меня снова, а неподалеку жила моя двоюродная сестра Елизавета Алексеевна, у которой я стал бывать довольно часто. Она не была привязана к Орловской губернии, иногда наведывалась в Петербург, привозила оттуда журналы и свежие сплетни, и ее общество немного скрашивало мое одиночество. Она не была очень уж интересна мне и уж конечно не шла ни в какое сравнение с Полиной, но иметь постоянного собеседника в то время было для меня жизненно-важным.

Однажды приехав к Елизавете в гости, я не застал ее.

– Елизавета Алексеевна уехали-с, – сообщила мне горничная.

Я бросил мимолетный взгляд на девушку, которая сообщила мне это неприятное известие, и оторопел. Черная коса, перекинутая через плечо, достает почти до пояса, глаза, такие же темные, смотрят открыто и вместе с тем чуть лукаво, алые губы чуть раздвинуты в улыбке… Она напоминала испанку и, хотя Полина, как ни горько мне было это признавать, не была красива, у них было что-то общее. Я глядел на девушку и не мог наглядеться.

– Уехала… – пробормотал я. – Надолго ли?

– Завтра вернутся-с, – ответила она.

– Что ж, заеду завтра, – кивнул я и вышел.

Я надеялся, что до завтра дурман, в который я оказался погружен от одного ее взгляда, рассеется, но и назавтра я так же желал видеть ее, а потому, едва дождавшись полудня, отправился в гости к сестре.

Меня встретила все та же горничная и проводила к Елизавете. Я любовался ею и все больше очаровывался. Как она стройна, изящна, белокожа – точно не горничная, а испанская принцесса, лишь для развлечения переодевшаяся в служанку!

– Фетиска, принеси чаю, – распорядилась сестра, и я, наконец, узнал, как зовут эту девушку, о которой не мог забыть со вчерашнего дня.

За чаем мы поболтали о пустяках и, уже собираясь уезжать, я решился.

– Не продашь ли мне эту… как ее… Фетиска, кажется? – нарочито небрежно спросил я.

– А на что она тебе?

– Так, знаешь… Люблю все красивое.

– Понравилась? – утвердительно спросила сестра. – Нет уж, мне эта горничная и самой нравится, таких умелых еще поискать.

– Я за нее хорошую цену предложу! – уговаривал я, но сестра лишь качала головой.

Я стал бывать у них чаще в надежде вновь встретить Феоктисту – так, оказывается, звали девушку полностью, – но Елизавета, точно чувствуя мое появление, все время отсылала ее куда-то. Лишь несколько раз мне удалось перекинуться с ней словом, и с каждым разом я все больше и больше думал о ней. В своем воображении я наделял ее всеми возможными достоинствами, которыми, по моему мнению, должна была обладать столь прекрасная юная девушка, и влюблялся в созданный мною образ.

Забыл ли я Полину? Нет, ей по-прежнему было отведено огромное место в моем сердце, я продолжал писать ей нежные письма, но понимал, что вряд ли еще увижу ее. Моя любовь к ней была сходна с восхищением прекрасной дамой у средневековых рыцарей, ей хотелось посвящать стихи, служить, даже умереть за нее.

А Феоктиста, прекрасная и близкая, но оттого не менее недосягаемая, разжигала огонь в моем теле и волновала мое воображение. Вечерами, сидя у окна за работой, я иногда откладывал перо и, глядя в сад, видел точно наяву: вот она идет по дорожке, на ней платье уже не горничной, а дворянки, и волосы убраны на французский манер; вот она встречает меня, когда я приезжаю с охоты, и целует меня, и восхищается моей удачей; вот мы вдвоем гуляем у пруда… Все это было возможно, все это с легкостью могло осуществиться, и эта досягаемость делала для меня Феоктисту во много раз привлекательнее прекрасной, необыкновенной, талантливой, но такой недоступной Полины…

Не раз я возвращался к разговору о том, чтобы купить у Елизаветы ее крепостную, но она лишь смеялась и дразнила меня. Наконец, однажды, она сказала:

– Что же, если ты так хочешь, я продам ее тебе. Но знай, что цена будет высока!

– Сколько же ты хочешь за нее? – спросил я, едва дыша от близкого счастья.

– Ну… Рублей семьсот, пожалуй, – хорошая цена за эту девку! – рассмеялась Елизавета.

Я понял, что она издевается надо мной, как и раньше, что она и не думала продавать ее – семьсот рублей, когда обычная цена за душу – пятьдесят, это же просто насмешка и ничего более! Снова ее насмешки! Будто мало я страдал от любви в своей жизни, будто мало мне было Катеньки Шаховской или Полины! Кровь ударила мне в голову, и, словно шагая в холодную воду, я процедил:

– Что ж, идет. Семьсот так семьсот. Я тотчас же выпишу вексель.

Елизавета смотрела на меня, приоткрыв рот, словно не веря в то, что услышала. Я и сам уже не верил, что сказал это, но отступать было поздно. Мной овладело какое-то бесшабашное веселье, я махнул рукой на голос разума, который кричал мне, что я совершаю страшную глупость, и сделка была заключена. Я увез Феоктисту к себе.

Следующие несколько месяцев почти стерлись из моей памяти. Все, что я помню о них, – что я впервые за долгое время был счастлив, рядом была женщина, которая не только разжигала во мне страсть, но и готова была утолить ее. Я не должен был больше стоять в стороне и страдать от того, что возлюбленная никогда не будет принадлежать мне, ловить взгляды и слова и как величайшей милости ждать позволения поцеловать ее руку.

Феоктиста была со мной, была моей, ждала меня с охоты, встречала, когда я приходил домой, в любой момент я мог позвать ее – и она шла на зов. Ей сшили новые платья, в которых она еще больше походила на испанку, и, когда она, задумавшись о чем-то, сидела у окна, я готов был любоваться ею бесконечно. Мой восторг, моя влюбленность были видны во всем, в том числе и в письмах к Полине – разумеется, я продолжал поддерживать переписку.

«Сад мой великолепен, – писал я мадам Виардо, и взгляд мой невольно останавливался на Феоктисте, которая присела у открытого окна и уснула, положив голову на согнутую руку, – зелень ослепительно ярка – такая молодость, свежесть, что трудно себе представить».

Но вскоре чувства мои стали остывать, я понемногу приходил в себя и замечал, что все достоинства, которыми я наделял Феоктисту, существовали лишь в моем воображении. Она не была ни добра, ни чувствительна – не раз я слышал, как она кричала на слуг и третировала их, точно забыв, что сама недавно была одной из них. Она не была умна – часто во время разговора она зевала, а то и засыпала, или просто не понимала ни слова из того, что я говорю, и не могла поддержать беседу. Феоктиста оказалась страшно ленива, неопрятна, сердце и разум ее были такими же сонными, как она сама, а повадки служанки не могли скрыть никакие дорогие наряды, но, ослепленный ее красотой, я долго не замечал очевидного.

Наступило жестокое разочарование, с которым я пытался бороться, уговаривая себя, что, в конце концов, еще смогу быть счастлив с ней, однако все чаще во мне звучал голос совести, упрекающий меня: как мог ты сравнить эту крестьянскую девчонку с самой Полиной Виардо? Как мог подумать, что кто-то, кроме нее одной, достоин любви и восхищения? Как смел ты восхищаться другой женщиной, забыв о той единственной, которая самой судьбой предназначена тебе?

И в тот период, когда я, самозабвенно предаваясь мукам совести и не в силах больше смотреть на Феоктисту, проводил дни в тоске и унынии, пришло письмо от Полины.

«Милый друг, – писала она, – я снова буду на гастролях в России, и должна сказать, как я сожалею, что наша встреча невозможна. Вам запрещено покидать свое имение, вы не сможете приехать в Петербург, а у меня не будет возможности посетить вас в Спасском-Лутвинове. Буду лишь надеяться, что ваш император вскоре сменит гнев на милость и разрешит вам вновь приехать во Францию. До тех пор же знайте, что я остаюсь вашим преданным другом, а Куртавнель всегда будет вашим вторым домом, где вас ждут и любят».

Я перечитал это письмо несколько раз, не в силах поверить в то, что там написано. Полина будет в России! Так близко, невероятно близко – и я не увижу ее!

Я едва не заплакал от горя, но в следующий момент уже взял себя в руки. Я не могу этого допустить! Я должен увидеть ее, иначе зачем и жить мне теперь, если не ради нее одной?

Требовалось найти способ посетить Петербург так, чтобы никто не узнал об этом, и я такой способ нашел. Раздав взяток не на одну сотню, постоянно рискуя, что на меня донесут в полицию, я обзавелся фальшивым паспортом, где был записан как Григорьев Алексей Петрович, и с этим паспортом отправился в столицу.

Билеты на концерт Виардо были раскуплены мгновенно, и мне пришлось покупать билет у перекупщика по невообразимой цене, в десятки раз превышавшей реальную стоимость. Сидя в театре, я едва не лишался чувств от волнения. Еще немного – и я смогу увидеть ее, услышать ее голос!

Она была так же некрасива, как и прежде. И так же прекрасна. Стоило ей открыть рот и запеть, как зал замер от восторга, а затем взорвался овациями – так же, как и в самый первый раз, во время ее выступления осенью 1843 года. И так же я не заметил, как пролетел этот час, и не мог найти в себе сил встать с кресла и покинуть зал.

Но я должен был увидеть ее еще, поговорить с ней! Она должна знать, что я махнул рукой на запрет, что лишь ради нее одной я, рискуя свободой, прибыл в Петербург!

Я хорошо знал – еще с того времени, как со своими тремя приятелями составлял компанию Полине, лежащей на медвежьей шкуре, – как попасть за кулисы, и после спектакля немедленно отправился повидаться с ней. Я представлял, как удивится она, как обрадуется, каким восторгом встречи засияют ее глаза – но ничего этого не произошло. Казалось, разлука, которая едва не свела меня с ума, с ней сделала ровно обратное. И ее чувства притупились. Я вновь был не самым близким ее другом, а лишь «русским приятелем», одним из толпы обожателей, одним из тех, кто восхищается ею. Нет, она, разумеется, была рада мне, но легкость, с которой мы общались прежде, исчезла без следа.

С тяжелым сердцем возвращался я в Орловскую губернию. Не сам ли я виноват в том, что случилось? Быть может, если бы я не был так ослеплен Феоктистой и чаще писал ей, если бы мои письма были более искренними, ничего этого не произошло бы сейчас?

Я должен был спешить – в любой момент мое отсутствие могли заметить, кто-нибудь мог донести на меня, но мысль о том, что я вернусь в свой дом без шансов вновь воссоединиться с моей возлюбленной, делала этот пусть непереносимым.

Едва вернувшись, я сел за письмо к Полине. В нем я выразил все то, что не посмел сказать ей при встрече, и закончил его словами: «Вы знаете то чувство, которое я посвятил Вам и которое окончится только с моей жизнью».

Тоска раздирала мое сердце. Фетиску я больше не мог даже видеть и, дав за ней богатое приданое, вскоре выдал ее замуж. Я вновь остался один…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.