ВИЦЕ-КАНЦЛЕР. ПЕРВЫЕ ШАГИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ВИЦЕ-КАНЦЛЕР. ПЕРВЫЕ ШАГИ

О «системе» Бестужева-Рюмина много говорили и современники, и его потомки. Анализируя спустя почти 270 лет описываемые здесь события, можно прийти к выводу о том, что избранный Бестужевым курс на союз России с Австрией и Англией был, очевидно, единственным, который отвечал тогда интересам Российского государства. Иного, по всей видимости, и быть не могло, потому что программа вице-канцлера вытекала из складывавшихся тогда внешнеполитических реалий. Франция, а вместе с ней Пруссия и Швеция выступали за ущемление русских национальных интересов и за «водворение московитов» в их «естественный исторический ареал», то есть за закрытие окна, прорубленного в Европу Петром I. И Бестужев, отвечая на выпады своих идейных противников, утверждавших, что его система вредна России, отвечал: «Древняя российская и толь паче государя Петра Великого система».

Конечно, «система» Бестужева-Рюмина не во всём повторяла внешнюю политику Петра Великого — наступили уже совсем иные времена, но основные принципы её — утверждение авторитета России на международной арене, защита национальных интересов страны — вице-канцлер сохранил. Во всяком случае, называя свою систему петровской, Бестужев потакал настроениям императрицы, провозгласившей курс на соблюдение предначертаний своего отца. Бестужев-Рюмин писал о своей системе так: «Сие…империю в такой кредит приведёт у что никто впредь не осмелится оную задрать; сверх того же мы сим других держав дружбу себе приобретем».

«Система» А.П. Бестужева-Рюмина не отразилась в каком-либо программном документе — её основные пункты содержались в письмах вице-канцлера к сановникам, а потом — в рескриптах и указаниях русским дипломатам за рубежом. Так в пространном письме к конференц-министру Михаилу Илларионовичу (Ларионовичу) Воронцову (1714—1767) за 1744 год он писал о том, что наибольшую опасность для России и вообще для мира в Европе представляли на данном этапе Пруссия и её король Фридрих II, который «будучи наиближайшим и наисильнейшим соседом сей империи, потому натурально наиопаснейшим, хотя бы он такого непостоянного захватчивого, беспокойного и возмутительного характера и нрава не был, каков у него суще есть…» Заключал он письмо следующими словами: «Польза и безопасность империи в том состоит, чтоб своих союзников не покидать, а оные суть морские державы, которых Пётр Первый всегда соблюдать старался и король польский, яко курфюрст саксонский и королева венгерская (то есть австрийская. — Б. Г.) по положению их земель, которые натуральный с сею империею интерес имеют».

Конференц-министр Воронцов в это время полностью разделял взгляды Бестужева на европейские события, и их сотрудничество весьма радовало вице-канцлера. Следует отдать должное и императрице Елизавете, принявшей программу, проводимую Бестужевым. Для этого ей пришлось пожертвовать личными симпатиями ко всему французскому.

Первый пункт этой программы — союз с Англией — дался Алексею Петровичу нелегко. Ему и его брату Михаилу Петровичу пришлось преодолеть немало препятствий, пока этот союз стал реальностью. Главным препятствием была инерционная система внешнеполитических ценностей, воздвигнутая за долгие годы бессменным «министром иностранных дел» А.И. Остерманом.

Как повествует Соловьёв, если главным человеком во внешних делах России стал Бестужев, то во внутренних делах страны главную роль стал играть генерал-прокурор Н.Ю. Трубецкой. По-видимому, можно было как-то разделить свои функции и полномочия, но у Бестужева с Трубецким это не получилось. Трубецкой, ненавидевший немцев при дворе и особенно преследовавший способного и честного фельдмаршала Лейси, во времена Анны Леопольдовны видел в Бестужеве противовес Остерману. При Елизавете, когда вице-канцлер стал искать себе опору в Лестоке, Разумовском и Воронцове, отношение Никиты Юрьевича к нему переменилось, он стал видеть в вице-канцлере и его брате Михаиле перебежчиков из другого лагеря и изменников русскому делу. И генерал-прокурор вошёл в союз с канцлером A.M. Черкасским. Старик Черкасский, переживший многих правителей, в конце своей жизни захотел стать великим канцлером не только по названию, но и по делам, и под влиянием Трубецкого стал проявлять активность. Своих идей у старика не было, и он стал только путаться под ногами у Бестужевых и вызывать у них раздражение.

Лорд Картерет, глава Форин Офис, проинструктировал своего посланника в Петербурге Сирила Уича действовать через Лестока и Бестужева: «Королю небезызвестно влияние г. Лестока… природного подданного его величества как курфюрста Ганноверского[48], поэтому королю угодно, чтобы вы выведали, как он расположен к своей родине и не согласится ли он оказать услугу королю, который в таком случае уполномочивает вас обещать ему пенсию. Таким же образом повелеваем вам поступать в рассуждении обоих Бестужевых. Ни один из этих господ не имеет причины совеститься принять от короля такого рода милость, ибо ничего более от них не требуется, как только содействия в заключении между морскими державами и Россиею теснейшего союза для восстановления спокойствия на севере».

Поскольку Уич попросил Георга II для братьев Бестужевых-Рюминых об «осязательных доказательствах милостивого расположения его Величества», можно сделать вывод, что Бестужев англичан «не подвёл». Английский король «осязательные доказательства» своего милостивого расположения предложил выразить путём предоставления братьям Бестужевым пенсии из своей казны. Но поскольку влияние Бестужевых на внешнюю политику России было пока слабым, Уич посоветовал Лондону эту милость отложить до лучших времён.

Следует сразу оговориться, что ничего зазорного или предательского в принятии таких милостей от иностранных сюзеренов, согласно обычаям галантного века, не было. Правда, от официального подарка до частного, то есть до подкупа, был один шаг, но А.П. Бестужев-Рюмин в данном конкретном случае его не сделал. Кстати, ассигнованные на пенсии братьям Бестужевым деньги Уич так и не вручил, и дружба их с англичанами преследовала главным образом политические цели. Это подтвердил в своих письмах тот же Уич, сообщая королю, что он не может требовать от Бестужева того, что не соответствовало бы взглядам вице-канцлера. Во всяком случае, таково было поведение вице-канцлера в первые годы своего управления Коллегией иностранных дел.

Англо-русский договор, парафированный в Москве 11 декабря 1742 года, одновременно включивший в себя признание Лондоном императорского титула Елизаветы Петровны, взаимную помощь на случай войны и возобновление торгового соглашения на 15 лет, был подписан, когда Россия находилась ещё в состоянии войны со Швецией и вела с ней мирные переговоры. Лесток, выполняя инструкции Шетарди по предоставлению Франции возможности выступить в качестве посредника между Россией и Швецией, сумел «подсуетиться» и при подписании договора с англичанами, чем заслужил и похвалу английского посланника Уича, и английскую пенсию.

Первым большим делом, которым пришлось заниматься вице-канцлеру, было заключение мира со Швецией. Потерпев в Финляндии сокрушительное поражение от русской армии, шведы при содействии французской дипломатии приступили к мирным переговорам, настаивая на ревизии Ништадтского мирного договора 1725 года, получении от победителя территориальных уступок и участия в переговорах в качестве посредника Франции. В Петербурге им в этом деле помогали Шетарди, состоявший на французской «пенсии» Лесток и прилепившиеся ко двору Елизаветы голштинцы. Выполняя инструкции Версаля, они уже подготовили почву для того, чтобы смягчить позорное поражение Швеции и дать ей возможность выйти из начатой ими же войны не только с минимальными потерями, но и с территориальными приобретениями. Это противоречило всякому здравому смыслу, но Париж и Стокгольм это нисколько не смущало. Так лейб-медик Лесток убедил императрицу обратиться к французскому королю Людовику XV с просьбой выступить в качестве посредника между Россией и Швецией и, не согласовав данное повеление с русскими министрами, дал указание заведующему дипломатической перепиской К. фон Бреверну отправить соответствующее письмо в Париж.

Если бы в дело не вмешался Бестужев, то всё закончилось бы в соответствии с планами французов и шведов. Вице-канцлер, ещё не успевший сформировать свою внешнеполитическую программу, тем не менее, имел свой взгляд на эту проблему и стал проводить линию на защиту авторитета и достоинства страны. Он нашёл в письме Бреверна удобную зацепку и изящно использовал её для того, чтобы лишить Францию возможности играть какую бы то ни было роль на мирных переговорах со шведами. Пунктуальный и осмотрительный фон Бреверн вместо слова «посредничество» в письме королю Франции Людовику XV употребил слова «добрые услуги», что позволило въедливому Бестужеву отрицать значение этого письма. Высказывая императрице, как он говорил, своё «слабейшее мнение», он убедил Елизавету обратиться за посредничеством к Англии. Шетарди, неожиданно встретивший в лице императрицы защитницу национальных интересов России и теснимый упрёками своего парижского начальства в том, что он слишком слабо защищает интересы Швеции, вынужден был согласиться, чтобы переговоры со шведами перешли непосредственно в руки русского правительства.

По инструкции, полученной из Версаля, Шетарди, ставший теперь любовником Елизаветы, попытался воздействовать на неё, но та решительно заявила, что никаких территориальных уступок шведам, противным её чести и славе, делать не расположена и напомнила французу, что она — дочь Петра I и соглашаться на предлагаемые условия ей не к лицу. Об этом её в начале 1742 года предупредил из Парижа князь Антиох Кантемир:

«Предложения Франции нисколько не сходны с часто повторенными обнадеживаниями об истинном доброжелательстве королевском к вашему величеству. Кроме этих предложений, Франция составляет проект о тройном союзе между нею, Швециею и Даниею. Франция побуждает Порту против России; из этого ясно, что древний здешний проект об уменьшении русских сил не выходит из головы. Я обязан подтвердить, что всякая предосторожность против здешних хитростей не только прилична, но и очень нужна…»

Постель не помогла, тогда обиженный Шетарди попросил у императрицы разрешения зачитать свой меморандум в защиту шведов непосредственно Бестужеву, полагая, что тот придерживается на этот счёт взглядов, аналогичных взглядам Лестока. (Шетарди невзлюбил канцлера князя Черкасского за то, что тот не владел ни одним иностранным языком и даже советовал Елизавете убрать его с поста.)

Шетарди встречался с Бестужевым и прежде. Обсуждая с маркизом шведские дела, Бестужев дал знать ему, что пока не успел сформировать о них твёрдое и окончательное мнение, в то время как Финч и Ботта каждый пытается склонить его на свою сторону. Шетарди понял это как намёк и предложил Бестужеву пенсию в размере 15 000 ливров в год за его добрые намерения в пользу Франции.

И вот маркиз зачитывает свой прошведский меморандум (Соловьёв называет его рескриптом) Бестужеву и ждёт его реакцию. Реакция вице-канцлера оказалась для француза совершенным сюрпризом: нельзя начинать со шведами никаких мирных переговоров иначе как на основании Ништадтского мирного договора! Вице-канцлер давно понял, что от Франции ждать чего-то хорошего было бесполезно, и сказал, что он бы заслужил смертную казнь, если бы посоветовал уступить побеждённым шведам хоть вершок русской земли.

— Надобно вести войну! — сказал он. — Вот чего каждый из нас должен требовать для славы государыни и народа.

Далее он заявил, что если Швеция хочет вернуть свои территории, то Россия может ей поспособствовать в этом — ведь не только одной России она уступила свои земли.

— Не намекаете ли вы на Бремен и Верден, не хотите ли их возвратить шведам? — спросил Шетарди.

— Можно всегда сговориться, мы искренне желаем Швеции добра, — уклончиво ответил вице-канцлер.

Нолькен и Шетарди вызвали Лестока и потребовали от него объяснений. Тот помчался к Елизавете, и государыня изобразила на лице удивление от рассказанного им и пообещала поговорить с Бестужевым и во всём разобраться. Скоро Елизавета в одну из суббот отправилась к Бестужеву обедать, и после обеда заверила Лестока, что ей удалось повлиять на вице-канцлера и привлечь его на сторону французской партии. Лесток с восторгом помчался докладывать Шетарди, потом вернулся к Бестужеву, стал с ним мириться и даже целоваться. В воскресенье государыня осыпала Бестужева милостями, а в понедельник утром объявила во всеуслышанье, что по соображениям высшего порядка с посредничеством французского короля она согласиться не может. Здравый смысл у легкомысленной женщины всё-таки возобладал.

После визита Шетарди к Бестужеву была созвана конференция, на которой, кроме постоянных членов — канцлера, вице-канцлера, адмирала графа Н.Ф. Головина и обер-шталмейстера Куракина, присутствовали императрица и фельдмаршал Лейси и на которой было принято единогласное решение: никакая уступка шведам невозможна. Швеция может не соглашаться на невыгодный для неё мир, а Россия не согласна нарушать Ништадтский договор. Если Швеция имеет территориальные требования, то пусть она обращается к тем, кто их ей обещал.

Шетарди и шведы были вынуждены проглотить эту горькую пилюлю, а весной 1742 года русская армия в Финляндии прервала перемирие и перешла в наступление.

Положение на внешнеполитическом фронте немедленно изменилось, Россия твёрдо заявила о своих интересах и могла теперь вести свои дела без посредничества Франции. Даже Лесток был вынужден перейти на английскую пенсию (не отказываясь, впрочем, от французской), причём Уичу удалось примирить его на какое-то время с вице-канцлером.

* * *

Но отстоять свою бескомпромиссную по отношению к шведам позицию Бестужеву и его единомышленникам, к сожалению, не удалось — помешали план Бруммера и вмешательство Лестока, «отрабатывавшего» французские денежные подачки. Следуя их советам, Елизавета воспылала идеей возвести на шведский престол епископа Любекского Адольфа-Фридриха (1710—1771) ценой возвращения фактически уже завоёванной Финляндии обратно Швеции. Это сильно осложнило действия Бестужева на русско-шведских переговорах. Он выступал за жёсткие условия мира со шведами вплоть до оставления за Россией Финляндии, но «голштинский дворик» стал энергично мешать Алексею Петровичу и, нужно признать, в конечном итоге смог привлечь на свою сторону императрицу.

События на дипломатическом фронте развивались следующим образом.

В январе 1743 года, после долгих препирательств и затяжек, в Обу, наконец, начались мирные переговоры между русской и шведской сторонами. Шведскую сторону представляли бывшие посланники Швеции в России Херман Седеркройц (1722—1727) и Эрик Матиас Нолькен (1738—1742). Русскую делегацию представляли генералы А.И. Румянцев[49] и Л.И. Люберас, в качестве помощников с ними были Адриан Иванович Неплюев, сын известного дипломата и государственного деятеля, и секретарь посольства Семён Мальцев. Согласно Валишевскому и Соловьёву, вместо Любераса в Обу должен был поехать боевой генерал князь М.М. Голицын-младший (1684—1764), но тут вмешался Лесток и предложил вместо него Любераса. Возражение императрицы, что Люберас — немец, лейб-медик парировал ответом, что Ништадтский договор заключил тоже не русский, а вестфалец Остерман. И Елизавета согласилась. Впрочем, Люберас был не немцем, а шведом, что было в данном случае ещё хуже.

На первом этапе переговоров Россия по отношению к побеждённой Швеции всё ещё придерживалась жёсткой линии, то есть предполагала лишить её всей Финляндии. Но 16 февраля шведская делегация решительно отказалась подписать мирное соглашение на принципах «кто чем владеет» и повела разговор об уступках. Румянцев, естественно, запросил у Елизаветы Петровны новых инструкций, но предлагал проявить твёрдость и стоять на своём, не соглашаясь ни на какие уступки шведской стороне.

22 февраля Елизавета распорядилась подать мнение об условиях заключения мира со Швецией следующим сановникам и министрам: фельдмаршалам и князьям Долгорукову и Трубецкому, фельдмаршалу Лейси и принцу Гессен-Гомбургскому, сенаторам адмиралу Головину, обер-шталмейстеру Куракину, д.т.с. Нарышкину, генерал-лейтенантам князьям Голицыну и Урусову, т.е. Новосильцеву, д.с.с. князю Голицыну, членам Иностранной коллегии вице-канцлеру Бестужеву, т.е. Бреверну, д.с.с. Юрьеву и Веселовскому, а также генералу Левашову, графу М.П. Бестужеву-Рюмину, князю Н. Трубецкому, генерал-лейтенантам князю Репнину, Игнатьеву и Измайлову, — всего 21 лицу.

Из этих лиц только трое — братья Бестужевы-Рюмины и фельдмаршал князь Трубецкой — считали, что Финляндию следовало удержать за Россией, причём М.П. Бестужев-Рюмин полагал целесообразным выкупить её у шведов за деньги, как в своё время Пётр I поступил с балтийскими провинциями. Шестеро сановников высказались за удержание за Российской империей части Финляндии, при этом предлагались различные её области, в то время как Бреверн, единственный среди опрошенных, для скорейшего заключения мира и избрания епископа Любекского в шведские наследники предложил вернуть Финляндию обратно шведам полностью. Мнения прочих 11 вельмож и генералов, как пишет Соловьёв, не представили ничего замечательного.

Приведём мнение вице-канцлера А.П. Бестужева, выступившего за безоговорочное присоединение Финляндии к России.

Вся Европа и персы с турками будут внимательно смотреть на то, каким способом вознаградит себя Россия за наглое нарушение мира Швецией и нанесённые русской империи военные убытки. Интересы и слава Российского государства и его народа требуют «приложить всевозможное старание для заключения мира на условии uti possidetis», то есть кто чем владеет. Для того чтобы продемонстрировать всем, что Россия не ищет расширения своей территории, следует предоставить шведам в Финляндии право свободной и беспошлинной торговли. Если же шведская сторона не согласится на эти условия, то предложить ей установить в Финляндии такую форму правления, которая бы устраивала обе стороны и исключала в будущем возникновение между ними конфликтов. В крайнем случае следовало оставить за Россией территории вокруг городов Обу и Хельсингфорса с правом переселения финнов на эти территории. И, наконец, следует свергнуть нынешнее шведское правительство, развязавшее эту войну, и поставить на его место новое. В противном случае это правительство будет вкупе с Францией и Турцией постоянно интриговать против России и добиваться её ослабления.

Но сам русский кабинет единства по вопросу предъявления шведам претензий, к сожалению, не продемонстрировал. При опросе в итоге возобладало мнение удержать за Россией лишь определённую часть Финляндии — какую именно, предстояло договариваться со шведами. При этом Лесток и Бруммер, по словам шведского историка Мальмстрёма, советовали императрице не слишком перегибать палку в этих требованиях, потому что внутреннее, да и внешнее состояние Российской империи было не таким уж и блестящим. Из Обу этим прилипалам-«немцам» «помогал» «немец» Люберас, также считавший необходимым сделать шведам уступку. Одновременно он призывал Седеркройца и Нолькена к тому, чтобы они убедили своё правительство тоже умерить «аппетиты».

К сожалению, Елизавета Петровна, благодаря настойчивым нашёптываниям и уговорам голштинских «чёртиков», заняла по отношению к Стокгольму весьма умеренную позицию. Хуже всего было то, что большинство русских сановников, как мы показали выше, или поддерживали мнение немцев, или вообще не имели на этот счёт собственного мнения. Дух Петра в высшем руководстве страны испарился, по существу, правительство России заняло соглашательскую позицию и пошло на поводу у немногочисленной, но активной иностранной прослойки.

Бестужев до конца боролся за то, чтобы успехи русской армии в войне со шведами были вознаграждены приобретением хотя бы небольших финских территорий. Тут он, как мы видели, имел лишь частичный успех. Но такого значения, какое Елизавета Петровна уделяла будущей роли Адольфа-Фридриха на шведском троне, он никогда не придавал и оказался прав на все сто процентов: полученные в Швеции мнимые преимущества скоро исчерпали себя, и, став шведским королём, ставленник Елизаветы превратился в ярого врага России.

Идея Елизаветы с голштинским «дядюшкой» имела ещё одно неприятное для России последствие. Дания, которая считала дело избрания своего принца в наследники шведской короны уже решённым делом, теперь сильно возмутилась и коварством шведов, и недружественным актом Петербурга. Она с полным основанием считала, что теперь голштинские принцы — один в России, другой в Швеции — станут добиваться возвращения своей утраченной в 1720 году Голштинии, которая под названием «Шлезвиг» вошла в состав датского королевства. И Дания, потребовав от Швеции официального признания этого факта и отказа Адольфа-Фридриха от всех своих прав на Голштинию, стала вооружаться.

Российский наследник Пётр Фёдорович зароптал: отказываться от своей вотчины ему не хотелось, и он заявил, что без согласования с Елизаветой Петровной на такой шаг пойти не может. Шведы, в общем-то не испытывавшие энтузиазма от кандидатуры Адольфа-Фридриха и ориентировавшиеся в значительной мере на датского принца, предложили решить этот вопрос в рамках начавшейся в Обу конференции, но Бестужев-Рюмин решительно отказался от этого, заявив, что его должен решить сам Адольф-Фридрих. Выехавший на переговоры в Петербург шведский генерал Дюринг должен был вернуться домой с пустыми руками. Дания между тем вооружалась, а настроения в самой Швеции были далеки от того, чтобы примириться с избранием Любекского епископа. Голштинцев в Швеции невзлюбили давно и справедливо — они приносили стране одни беды и неприятности. Но Петербург в итоге «выкрутил» руки шведскому правительству и настоял на своём, хотя справиться с глухим ропотом недовольного большинства населения он, естественно, не смог.

Швеция, едва подписав мирное соглашение с Россией, стояла на пороге войны с Данией. Но воевать ей не позволяли ни её слабое финансово-экономическое положение, ни фактический развал армии, наступивший после поражения в Финляндии, ни настроения самих шведов. «В обстановке брожения умов, — пишет шведский историк Мальмстрём, — правительство по отношению к внешнему миру оказалось полностью беспомощным. Выборы наследника трона определили направление шведской политики и поставили страну в тесную связь с Россией».

На мирной конференции в Обу шведская сторона заручилась русской поддержкой для отражения возможного нападения Дании. Ободрённые таким развитием событий, шведские уполномоченные заявили в Обу, что Швеция согласна избрать русского кандидата в наследники шведской короны на следующих условиях: Россия вернёт Швеции все завоёванные в этой войне территории и заключит с ней оборонительный и наступательный союз, необходимый для парирования возможных выступлений Дании, не согласной с кандидатурой кронпринца. Кроме того, Россия должна будет предоставить шведам субсидии. Выходило, что от проигранной войны должны были выиграть побеждённые шведы.

Ответ Румянцева был короток и прост: эти условия для русской стороны совершенно неприемлемы, поскольку шведская сторона ведёт себя так, будто является в этой войне победительницей. Он предложил мирную конференцию распустить, а делегатам — разъехаться по домам, причём в вопросе о наследнике трона шведы вольны поступать, как пожелают, но о возврате всей Финляндии не может быть и речи.

Получив от Румянцева решительный отказ, Нолькен и Седеркройц к марту 1743 года стали давить на русскую делегацию возможностью избрания в шведские наследники датского принца. Эта альтернатива Адольфу-Фридриху была вполне реальной, за неё выступало большинство шведов как в парламенте, так и в правительстве и вообще среди населения. Датский вариант угрожал России тем, что династийные связи между обеими скандинавскими странами неизбежно привели бы к возникновению тесного военно-политического союза, который под патронажем Франции получил бы исключительно антироссийскую направленность. Сейчас, на расстоянии 270 лет, эта угроза кажется нам нереальной, но тогда она рассматривалась в Петербурге достаточно серьёзно, потому что из-за спины Франции выглядывало вызывающее лицо короля Пруссии Фридриха П. С этим вызовом Петербургу надо было считаться.

Вице-канцлер А.П. Бестужев-Рюмин писал своему другу и помощнику барону Черкасову: «От стороны турецкой можно быть спокойным, а ежели Франция намерена какую в России впредь диверсию учинить, не было бы то учинено королём прусским, на которого подлинно надлежит смотреть недреманным оком… Если прусский король в шведскую войну не вмешается, то Дания вместе и с Франциею не опасны». Это была взвешенная и трезвая оценка положения, в датской угрозе канцлер видел один блеф, но переубедить в этом императрицу и её голштинских «чёртиков» у канцлера сил и средств не хватило.

На Румянцева и Любераса стал давить также голштинский посланник в Стокгольме Бухвальд, советовавший и даже требовавший смягчить для шведов условия мира. Румянцев, ученик Петра Великого и искренний сторонник жёсткой линии Бестужева-Рюмина, с возмущением докладывал последнему о вмешательстве в мирный процесс Бухвальда: «Можно рассудить, что Бухвальду в том нужды нет, хотя бы мы и Новгород отдали, только бы его герцог королём избран был. Бога ради, государь мой братец, надобно недреманным оком на такие неосновательные пропозиции смотреть… Правда, он стращает нас выбором кронпринца Датского; но хотя бы это и правда была, то лучше нам против Швеции и Дании войне быть, нежели бесчестный и нерезонабельный мир на основании Ништадтского заключить».

Когда на русских дипломатов давят, они, как правило, сдаются.

Постепенно русские требования к Швеции становились всё более умеренными. В конце февраля Россия соглашалась на удержание за собой всего лишь половины Финляндии, в марте — третьей части, а в апреле сузили свои претензии до двух провинций — Кюменегордской и Нюландской, занимавших всё северное побережье Финского залива, не отказываясь при этом от своего «подарка» шведам — голштинского «дядюшки».

На основании вышеописанного опроса членов русского кабинета Румянцев и Люберас объявили шведам, что в случае выбора Адольфа-Фридриха в наследники Россия оставит за собой «добрую часть Финляндии, а им уступит нарочитую», при неизбрании же русско-голштинского кандидата шведы не получают ничего. Если Дания объявит из-за голштинского наследника войну Швеции, Россия готова будет выступить ей на помощь.

Скоро Седеркройц и Нолькен заявили, что риксдаг и правительство склонны к избранию Адольфа-Фредрика, но при этом хотели бы знать, какие ещё выгоды и вознаграждения (!) для них сделает русская императрица. Шведы очень надеются, что Елизавета учтёт шведские нужды и прикажет заключить мир на условиях Ништадтского договора, то есть на условиях статус-кво перед началом военных действий. Естественно, шведы по-прежнему рассчитывали на гарантии против Дании, которые Бестужев называл их «шведскими бесстыдными прихотями».

Русские делегаты ответили, что шведы должны были первыми назвать ту часть Финляндии, которую они согласны отдать России. Шведы предложили земли до реки Мейделакс, на что Румянцев и Люберас возразили, что русская сторона не удовлетворится и уступкой земель до реки Кюмень. Шведы говорили, что если речь идёт об уступке половины Финляндии, то они лучше дадут завоевать себя датчанам и выберут в наследники датского принца. Тогда русская делегация, вместо того чтобы ответить партнёрам по переговорам: «Как хотите» и повернуться к ним задом, уступила шведам Остерботтнию, Аландские о-ва и Бьорнеборгский уезд. Но и на этом «подарке» шведские бесстыдные прихоти не кончились!

Как обычно водится на подобных переговорах, стороны желали уступить друг другу как можно меньше, а приобрести или сохранить — как можно больше. То ли уставший, то ли размякший от наседавших голштинцев и шведских партнёров, Румянцев написал в Петербург, что надежды на заключение мира на согласованных с императрицей условиях — уступать не далее Нюландской провинции — было мало (?), и просил новых инструкций, «понеже я здесь не могу знать намерения её величества ниже вашего рассуждения, что вам более надобно: мир или война?». Против заключения Румянцева рассердившийся А.П. Бестужев оставил на полях пометку: «Худые пророки!»

Бухвальд продолжал бомбардировать Румянцева «страшилками» о том, что шведы намерены уйти с мирной конференции и возобновить военные действия.

И вот 10/21 апреля русские в Обу пошли ещё на одну уступку, объявив со своей стороны в ультимативной форме, что дальше Нюланда они не пойдут, и стали ждать ответа шведов. Ответ затягивался, Бухвальд пугал, что шведы на такие условия вряд ли согласятся и готовят к войне армию от 30 до 40 тысяч человек и флот, состоящий из 24 кораблей. (На полях против последних утверждений голштинца, намеренно сгущавшего краски, А.П. Бестужев оставил пометку: «Угрозы! Столько нет! Неправда!», а там, где говорилось о том, что Дания тоже намеревается помогать шведам, осуществив интервенцию на Аландские о-ва, Бестужев написал: «Прежде ни о чём не писал, а ныне с разными угрозами!»)

От назойливых действий голштинца лопнуло терпение и у Елизаветы Петровны, которая «Бухвалду вовсе изволила запретить в дела на конгрессе мешатца и нашим полномочным с ним корреспондоватъ не велеть, ибо ни денег, ниже какого повеления ему не будет и не ожидал бы» (письмо кабинет-секретаря барона И.А. Черкасова от 14/25 мая вице-канцлеру Бестужеву). Вице-канцлер вообще был недоволен ведением дела на мирных переговорах, полагая, что Румянцев проявлял в Обу излишнюю торопливость, и писал ему довольно «неласково». В ответ генерал обижался, оправдывался и со своей стороны укорял вице-канцлера: «Я никогда не думал, чтоб ваше сиятельство на моё покорное письмо так недружески ответствовали…»

9 мая Нолькен прибыл в Стокгольм и довёл до сведения правительства Швеции последние условия русской стороны, но они показались там слишком строгими. Однако некоторое время спустя оставшийся в Обу Седеркройц сообщил в Стокгольм, что, по-видимому, и Нюландский лен из условий мирного договора можно будет исключить. Эту новость подтвердил английскому посланнику в Стокгольме Мельхиору Ги-Диккенсу его коллега из Петербурга. Оказывается, Седеркройц, пользуясь своим старым знакомством с царевной Елизаветой, написал императрице льстивое письмо, что, по мнению Мальмстрёма, в конечном счёте и побудило её согласиться на минимальные территориальные требования.

24 апреля Елизавета собрала ещё один форум «знатных», но фактически безответственных персон, чтобы спросить у них мнение о том, как завершить мирный договор в Обу. Сановники пришли к выводу, что, ввиду недружественного расположения Пруссии, Польши, Турции, Дании и Франции, жёсткие требования к шведам нужно снять. Собрание постановило оставить за Россией Кюменегордскую область, включая Фридрихсгам и Вильманстранд, а также Саволакс и Нойслотт (Нейшлот) «с их дистриктами, ибо эти области прикрывают Выборгский, Кексхольмский и Олонецкий уезды». С этим согласилась и Елизавета: «Лучше нам оставить за собой малое, да нужное, а шведам уступить большее и им полезное, а нам ненужное». О чести и достоинстве России и о справедливом наказании наглого агрессора помышляли лишь один А.П. Бестужев-Рюмин и несколько его единомышленников, но решали «демократично» — большинством.

И тем не менее в середине мая из Стокгольма сообщили, что король Фредрик не может уступить Нюландии, он готов расстаться только с Кюменегордской провинцией! Это походило уже на издевательство. Тогда Румянцеву и Люберасу поступило указание… согласиться вернуть шведам и Нюландскую провинцию, но из Кюменегордской провинции потребовали оставить за Россией Саволакс и Карелию. 1 июня русские делегаты зачитали своё окончательное решение, и в случае несогласия с ним предложили шведам уехать из Обу домой. Абзац про Саволакс оказался для шведов неприятным сюрпризом, но Нолькен и Седеркройц с конгресса не уехали. Румянцев и Люберас пояснили им, что Саволакс попал в текст договора либо по ошибке, либо по инициативе А.П. Бестужева-Рюмина, и заверили их, что это можно всё изменить, и послали в Петербург курьера, которому поручили выяснить возникшее недоразумение. В Швеции в самом разгаре было крестьянское восстание в Далекарлии, сделавшее своим знаменем датского принца, и мирный договор был нужен шведскому правительству как воздух, но Румянцев и Люберас так боялись обидеть шведов, что ни о чём ином, кроме как об их ублажении, думать были не в состоянии.

Приезд курьера из Обу послужил причиной ещё одного собрания русских министров, которые принялись «рассуждать» о том, чтобы отдать шведам и Саволакс. Об этом заседании «мудрецов» А.П. Бестужев-Рюмин написал И.А. Черкасову письмо, в котором красочно описал «выступления» горлопанов генерал-прокурора Трубецкого, начальника Тайной комиссии Ушакова и князя М.М. Голицына, настоявших в последний момент на изменении уже утверждённых инструкций Румянцеву и Люберасу. «Могу поистине сказать, что от помянутых спорщиков и крикунов сего собрания совет подобен был козацкому кругу».

Зная характер вице-канцлера, мы можем вполне свободно предположить, что требование об удержании за русской стороной Саволакса и впрямь могло быть им тайно добавлено к уже утверждённым ранее инструкциям. Почему же для пользы дела и не обмануть дураков? Это обстоятельство и послужило, по всей видимости, предметом яростного спора Трубецкого и его «товарищей» с Бестужевым-Рюминым. Уловка вице-канцлера не прошла из-за «принципиальной» позиции его противников, которые думали не о пользе отечества, а о том, как насолить ему лично. То, что они при этом «угодили» шведам, для них не имело почти никакого значения.

В мае, в разгар трудных мирных переговоров со шведами, вице-канцлер обнаружил, что в Сенат в качестве переводчика был незаконно — судя по всему, стараниями г-на Бруммера, — «пристроен» некий швед Вассер, вообще не владевший русским языком. На вопиющее нарушение правил сохранения государственной тайны, запрещающих допуск иностранцев к государственным учреждениям, Бестужев указывает в письме к Черкасову от 1 июня 1743 года.

Но пока Нолькен и Седеркройц сидели в Обу, война продолжалась, и на театре военных действий произошло ещё одно неприятное для шведов событие — появление эскадры Н.Ф. Головина у о-ва Гангут и прорыв большой галерной флотилии русских в западную часть Финского залива. Шансы русской делегации на заключение мира на своих условиях сильно возросли, но тем не менее 14 июня Нолькен и Седеркройц в знак несогласия с русскими условиями покинули зал заседаний и собрались отъехать домой. Но никто никуда не уехал. Согласно Соловьёву, шведы Обу вообще не покидали. 15 июня Нолькен якобы явился к Люберасу и со слезами на глазах просил русскую делегацию сделать шведам уступку по Саволаксу. Договорились подписать текст мирного договора, оставив пункт о Саволаксе на апробацию Елизавете, а о Нойслотте — на апробацию королю Фредрику.

Шведским делегатам деваться было некуда — в Ботническом заливе появились русские галеры, а далекарлийские крестьяне угрожали самому Стокгольму. Шведы безоговорочно уступали русским Кюменегордскую провинцию и крепость Нюслотом (Нейшлот) с узкой полоской саволакской землицы. Шведы обязались немедленно приступить к выборам Адольфа-Фридриха в качестве наследника шведского трона. Позорный для России торг наконец закончился, и поздним вечером 16/27 июня 1743 года был подписан прелиминарный акт. После подписания «немец» Люберас в доверительной форме сообщил Нолькену и Седеркройцу, что после избрания русско-голштинского кандидата на шведский трон императрица вернёт саволакскую землю вместе с крепостью Нюслотом обратно шведам.

В Стокгольме с облегчением вздохнули: теперь можно было отозвать воинские части с финского театра военных действий и использовать их для подавления крестьянского восстания.

28 июня/9 июля шведские послы Э.М. Нолькен и Г. Седеркройц вручили в Обу русским послам А.И. Румянцеву и Л.И. Люберасу парафированные в Стокгольме условия мира. В Швеции мирный договор был ратифицирован 15/26 августа, а в Петербурге — 19/30 августа. 6/17 сентября в Летнем дворце Санкт-Петербурга был большой праздник: по случаю мира со Швецией ставили комедию и устроили большую иллюминацию Летнего сада. Елизавета Петровна на радостях приказала выдать епископу Любекскому, новому шведскому наследнику Адольфу-Фредрику, 50 тысяч рублей подъёмных на проезд из Любека до Стокгольма.

Более похабный мир Россия получила, возможно, лишь в 1918 году с немцами в Бресте. А.П. Бестужев-Рюмин в конечном счете мог утешить себя рассуждением, что лучше иметь со Швецией прочный мир на умеренных условиях, нежели настаивать на договоре, который вызовет настроения пересмотреть его сразу же после заключения. Международное положение Российской империи и в самом деле было не таким уж и блестящим, так что ликвидация Северного фронта была России на руку.