Глава 4. Победители и побежденные

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4. Победители и побежденные

— Готово! — говорю я и укладываю Бонелли на скамью. У него озноб, дробно стучат зубы.

— Мсье ван Эгмонт, садитесь за руль, а вы, мсье Гастон, — командуйте.

И снова машина бежит вперед, делая петли по склону горы, взбираясь все выше и выше. Наконец мы на вершине. Впереди глубокая долина, оттуда пышет обжигающий жар. На дне ее Ксар — крепость, рядом Дуар — маленький оазис, несколько покрытых пылью пальм, между ними шалаши и шатры туземцев. Еще дальше — красновато-желтые груды камней, невиданные зубья серых отвесных скал, уступы гор и между ними ущелье, уходящее далеко в сторону, к главному хребту.

Полчаса быстрого спуска, и вот мы въезжаем в широко раскрытые ворота. Со всех сторон бегут солдаты. Грязные, потные, расчесанные ногтями лица украшены широкой улыбкой искренней радости и привета.

— Откуда?

— Вы — французы?

— Старые журналы есть?

— Дайте хоть вон ту газету!

— Что нового в мире?

Вопросы сыплются со всех сторон, на скверном французском языке с итальянским, немецким, славянским и бог весть еще каким акцентом. Люди лезут на подножки машины, на прицеп с вещами.

— Ярослав, сколько у этих сволочей барахла! — кричит по-чешски чей-то молодой и звонкий голос. Два усатых солдата переругиваются по-гречески. В один миг расхватаны сигареты, моя книга уже пошла по рукам. Киноаппарат вызывает шумные споры.

— Это — «Дебри», американская камера, — поясняет по-немецки рыжий, веснушчатый человечек, мотая головой, чтобы стряхнуть с носа капли пота. — Я знаю, сам когда-то был кинооператором в Копенгагене! Он вдруг задумывается, потом с грустным лицом отступает прочь.

Покрывая шум, кто-то крикнул:

— Братцы, Сиф идет!

— Сиф идет! Сиф! — заволновалась толпа.

Прокладывая путь локтями, к автомобилю протискивается сержант.

— Это пошему песпорядок? — с ужасным прусским выговором заорал он, поднявшись на подножку машины и пово-ротясь к солдатам.

— Што хотель? Пошель назад! Назад, доннер веттер нох маль!

Сержант прыгнул к одному солдату, к другому. Ударов не было видно: он прижимался к жертве толстым брюхом и коротким тупым толчком сбивал ее с ног. Одни упали, другие попятились, и сразу вокруг машины стало пусто, теперь солдаты стояли поодаль плотным кольцом, кто-то взобрался даже на ящики, сложенные во дворе. Разговоры стихли.

Минуту сержант тяжело дышал — жирный живот и отвисшие груди бурно колебались. Потом стал подкручивать усы — светлые усы безобразной длины, на концах завитые колечками, и с наглой развязностью рассматривать нас и наш багаж.

«Базарная баба-торговка», — подумал я. Видимо, мои нарядные чемоданы, киноаппарат и оружие произвели должное впечатление. Толстяк шагнул ко мне и мгновенно преобразился: передо мной вдруг предстал до мозга костей военный, пруссак и машина! Молодцевато щелкнув каблуками, он берет под козырек с выправкой, абсолютно недоступной французам, и сипло отчеканивает:

— Сержант № 606, к вашим услугам!

— Позовите врача, у нас есть больной, и прикажите разгрузить мои вещи: я остаюсь здесь до следующей машины.

— Слушаю.

Сиф поворачивается на каблуках. Вытянув вперед шею и широко раскрывая пасть, он совершенно как собака лает:

— На разгрузку! Шифо!

Солдаты шарахнулись к машине, минута — и все готово, фельдшер увел Бонелли в лазарет. Я угощаю сержанта сигарой.

— Где же офицеры? Начальник крепости?

— Лейтенант, командир роты и начальник крепости, болен. Младший лейтенант с взводом патрулирует район. Старшим командиром сейчас являюсь я, — маленькие свиные глазки смотрят на меня так жестко, что я невольно думаю: «Хорошо, что мне не нужно тебе подчиняться, сержант!»

— Отведите меня в комнату для проезжающих, пожалуйста. И передайте эту визитную карточку господину лейтенанту!

Сиф упругим и ловким шагом, словно большое хищное животное, идет впереди.

Едва я разложил вещи, как раздается стук в дверь. Снова Сиф.

— Господин лейтенант просит его извинить — он в постели. Завтра извольте пожаловать к нему на завтрак! — потом, меняя казенный тон на деловой, добавил: — Кстати, мсье, вы, кажется, голландец?

— А в чем дело?

— Нужно послать вам денщика. Хотелось бы подобрать земляка.

— Неужели здесь есть и голландцы?

— Мало. Условия непривлекательны для голландцев, англичан и скандинавов, но все же попадаются и они: мы собираем коллекцию отбросов всех стран. Я вам пришлю сукиного сына голландского изделия.

— Вы очень любезны, сержант.

— Рядовой № 12 488, к вашим услугам.

Долговязый, белобрысый парень говорит по-фламанДСКИ.

— Очень приятно. Помогите мне устроиться. Вы — бельгиец?

— Был им при жизни. Теперь бывший бельгиец и бывший человек, — солдат говорит это равнодушно и с бессмысленной улыбкой. Он принимается за дело: раскрывает чемодан, достает белье, раскладывает принадлежности для туалета.

— Помыться здесь можно?

— Сию минуту, мсье.

— Как мне называть вас?

— Я уже доложил: № 12 488.

— Это длинно и непривычно. Не лучше ли по фамилии?

— В Иностранном легионе имен и фамилий не положено, мсье. Подохнуть можно и под номером.

— Но все-таки…

— Зовите любой собачьей кличкой.

— Не дурите.

— Ну, назовите меня каким-нибудь красивым и приятным словом… — солдат на мгновение задумался, — например, Фре-шером! (фр. свежесть) Я — мсье Фрешер! Вот здорово!

— Черт побери, — удивляюсь я, — но зовут же сержанта по фамилии, кажется, Сифом?

Мсье Свежесть ухмыляется:

— У него № 606, мы прозвали его Сифилисом, сокращенно — Сифом.

— Восхитительное имя.

— Он очень им гордится. Почти как усами.

— Да, уж эти усы!

— Это его пет, мсье.

— Что еще за пет?

— Пет? Это… Сейчас объясню, мсье, — солдат быстро и ловко работал руками и также быстро болтал, глядя на меня все с той же неопределенной улыбкой. — Видите, мсье, когда человек оторвется от всего родного и останется в пустыне один… Ведь люди здесь особенные, дикари или номера — других нет… Ну, и смерть за каждым камнем… Три дня мы стоим в карауле, здесь на вышках, три дня патрулируем район и три дня отдыхаем. Патруль — это пеший взвод с пулеметами на ослах. Растянется цепочкой и плетется по раскаленным камням, пока хватает сил в ногах. Впереди офицер, сзади капрал с пистолетом наготове. Оглядываться не приходится — сразу получишь пулю в спину! Вот и собираешь силы, все силы, какие есть, до самого крайнего предела, чтобы продержаться, дотащиться до цели, выжить. Туземцы не нападают в открытую. Идем — вдруг цок! Из-за камней, понимаете? Кто-нибудь падает… «К оружию!» «Ложись!» Разворачиваемся на выстрел. Залегаем. Никого нет. Тихо. Жар. Камни прожгут тело через четыре мундира, если бы они были. Полежим полчаса — больше невмоготу… И ковыляем дальше.

— А разве боя не происходит?

— Обычно нет, массовое нападение на патруль вызовет для туземцев неприятные последствия — налет авиации, артиллерийский обстрел, аресты. А главное — запрещение жить в данном районё. Проклятые дикари это хорошо знают и гробят нас поодиночке. Пару убитых всегда спишут, тут начальство не возразит: это законная убыль, усушка-утруска или амортизация — так все смотрят на смерть легионера в пустыне.

— И что же дальше?

— Кто останется в живых, тот и выигрывает в этой лотерее. До следующего раза, конечно. Мы подписываем контракт на пять лет. Полгода проходим на базе подготовку, четыре года мучаемся здесь: каждый шестой день — в патруль, на ловлю арабской или капральской пули.

— А отдых?

— Сегодня ночью вы с ним познакомитесь.

— Так чем же вы живете?

— В складчину даем объявления во французских газетах, просим присылать нам старые книги и журналы: «Солдаты Иностранного легиона, затерянные в песках Сахары, просят сердобольных господ и дам» и т. д. Бывает, что разжалобятся и высылают, случается даже, что пошлют к празднику что-нибудь пожрать. Завязывается переписка… Обмен фотографиями… Смотришь, а потом все заканчивается женитьбой!

— Как так?

— За полгода до окончания срока солдата переводят на базу. Там есть школа и мастерские. Парня начинают учить чему-нибудь, дают в руки ремесло. В последний день вызывают к начальству, поздравляют и спрашивают имя и фамилию.

— Ага, вот вы когда вспомните, как вас зовут, мсье Свежесть!

— Нет, мы выбираем новое имя, конечно, французское, и получаем на него паспорт. Мы — люди с дурным прошлым. Зачем же его связывать с будущим? Опять начинать старую жизнь — и это после стольких мучений? Нет, нет, мсье! Мы берем новое имя без нитей назад и отправляемся снова в жизнь на поиски счастья.

— А деньги?

— Нам полагаются проездные до места жительства, ну, мы все обязательно говорим, что родились в Папаэте.

— Где же это?

— Папаэте — какой-то город или остров, никто точно не знает, но отсюда это самая отдаленная точка, на другом конце земного шара. Получается кругленькая сумма, мсье! Мы все — дети Папаэте, закарманим денежки — и в Париж!

Между тем я начал мыться. Мсье Свежесть помогал и болтал, болтал без умолку, видимо, наслаждаясь возможностью поговорить на родном языке. Через десять минут я уже знал всю его историю: он служил коммивояжером и растратил деньги своей фирмы. Спасаясь от тюрьмы, записался в Легион и теперь горько жалел об этом: «Сумма была небольшая, дали бы мне годика два-три, а здесь я буду сидеть пять, да еще задней частью на сковородке! Хуже тюрьмы, клянусь вам, во сто крат хуже!»

— Постойте, так что же такое пет?

— Ах, да, я и забыл… Это — английское словцо. Как вам объяснить? Пет — это игрушка, любимец… Пет — забвение и обман самого себя. Здесь все медленно сходят с ума, и каждый на свой манер. Один разводит цветы, другой держит обезьянку, Сиф отращивает усы. Не дай Бог, если с усами что-нибудь случится — Сиф сдохнет с горя, как собака! Ей Богу! Или вот числа: у Сифа хорошее число, а у меня нет. Если сложить, то получится 23.

— Что бы это значило?

— Не знаю. Но зато у меня пять цифр, а пятерка — счастье! Верно ведь? Я крепко надеюсь на пятерку. Хотя… В прошлом году прибыл сюда солдат — № 3555. Замечайте, пятерка — счастье, а у него их три. Тройка — тоже счастье, по Святой Троице. И что же? В патруле захотел пить, хлебнул воду из отравленного колодца и сдох. Как тут верить? Во что? Сахара хоть кого собьет с толку. Думаю, тройка на него не распространялась, он был турок, а они в Святую Троицу не верят.

— Болтун, вы уже опять сбились на другое! Скажите-ка лучше, какой у вас пет?

Я стоял голый в тазу, солдат, взобравшись на стул, поливал меня водой из кувшина. Поскольку его неумолчная болтовня оборвалась и перестала литься вода, я протер мыльные глаза и обернулся к нему. Мой земляк держался за грудь, лицо его светилось блаженством.

— Вот… здесь… — бормотал он, торопливо отстегивая пуговицу кармана. — Смотрите сюда, дорогой мсье!

Я вытянул шею. В мокрых худых руках виднелась коробочка со стеклянной крышкой.

— Вы успели списаться? Фотография заочной невесты? Поднесите ближе, ничего не видно!

В коробочке, поджав под себя когтистые ножки, сидел паук. Я сразу узнал подлую тварь — доктор Паскье в Туггурте предупреждал о смертельности его укуса.

Я качнулся прочь, вылез из таза. Минуту мы молча рассматривали друг друга — я, стоя на полу, голый и с намыленным лицом, солдат № 12 488 стоял на стуле с кувшином в одной руке и пауком в другой. Лицо его сияло.

— Это — мой пег! — гордо проговорил он, ласково заглядывая в коробочку. — Его зовут Генри, у него есть женушка Марта и детки — Рауль и Луиза. Это — третье поколение. Не верите, мсье? Даю слово! Дедушка Иоганн скончался в прошлом году, папа Густав месяца два тому назад случайно умер, но похоронен по всем правилам. Они живут у меня в большой банке, я вам ее принесу сегодня же! Только у меня одного такой пет! Один португалец, № 10 435, он уже убит, держал паука — так то был простой серый паук, обыкновенная дрянь, хотя и очень большой, это правда. А этот паук — самый опасный: кольнет разок, и сразу задерешь копыта! Недавно у нас один стрелок отправился на тот свет через час после его укуса. Да, мсье! Я всегда ношу его с собой или кого-нибудь из семейки, даже в патруль беру, хотя — видит Бог! — это приносит много хлопот! Два раза из-за них ребята крепко били мне морду, но ничего — я держусь и их ношу на счастье. Что вы скажете?

— Скажу, что у вас в голове не все в порядке.

В мрачном настроении я стал надевать кальсоны, коротенькие и воздушные, настоящие африканские кальсоны, когда-то всученные мне в Париже. На миг в воображении воскресла напудренная дама с гигантским бюстом и благородным выражением лица. Она показалась теперь далекой и бесконечно-бесконечно милой!

Заиграла труба. Послышался торопливый топот кованых сапог по сухой земле.

— На вечернюю поверку!

— Выходи!

— Живо!

Одевшись, я вышел во двор. Горы вокруг крепости при косом освещении заката вдруг стали отвесной зубчатой стеной — ярко-красной с одной стороны и серо-голубой — с другой. Там, наверху, вероятно, потянуло вечерней прохладой, но в глубокой котловине, где пряталась крепость, воздух был неподвижен и зноен, от земли и построек бил нестерпимый жар.

Солдаты собрались на плацу у высокой мачты, на которой бессильно поник французский флаг. Позади всех, откинув за плечи крылья алых бурнусов, в высоких алых фесках, алых мундирах и шароварах неподвижно вытянулись сува-ри, сахарские жандармы. Рядом с ними стояло отделение моказни, верблюжьей кавалерии, которая поддерживает связь между крепостями; солдаты в белых чалмах и костюмах и длинных синих плащах были похожи на статуи. Их узкие горбоносые лица казались очень серьезными: они торжественно совершали важную церемонию, полную неведомого и потому глубокого смысла. Перед ними выстроилось четкими рядами отделение сенегальских стрелков. Угольно-черные, огромные статные бойцы с татуированными лицами замерли в вымуштрованной позе, вытаращенные глаза выражали детское усердие и свирепость, от напряженного старания губастые рты раскрыты. Впереди не спеша строились два взвода легиона. Неряшливые солдаты громко смеялись и разговаривали, в ломаной французской речи здесь и там слышались иностранные слова. Лениво застегивая мундиры, они остервенело почесывались пятерней, и лоснящиеся от пота и грязи лица казались полосатыми и клетчатыми. В неподвижном воздухе густо стоял скверный запах.

— Сиф идет!

Все стихло. Пройдя по рядам и дав пару зуботычин, сержант останавливается перед гарнизоном. Безобразно жирное тело кажется подтянутым, движения — четкими и властными.

— Смиррррно!

Гробовая тишина.

— Квартирмейстер, ко мне!

Быстрый топот ног, и опять все тихо. Неподвижно висит в раскаленном воздухе как будто вспотевший флаг.

Вытирая рукавом пот с лица, квартирмейстер раскрывает засаленную тетрадь.

— Список солдат 10-й отдельной роты 1-го легиона, в текущем году павших за Францию.

Люди стоят не шевелясь.

— № 10 784.

— Здесь! — ревет Сиф.

— № 5635.

— Здесь!

— № 1102.

— Здесь!

И долго еще выкликают мертвых, которые в этой церемонии незримо присутствуют вместе с живыми. Наконец квартирмейстер меняет тетради.

— Список нижних чинов гарнизона крепости № 8.

— № 4855.

— Здесь! — отвечает голос из рядов.

Солнце заходит. Никогда не видел я такого кровавого сияния на зубьях скал, небо и земля пылали, объятые страшным пламенем. Слегка кружилась голова.

— Все! — квартирмейстер спрятал обтрепанные тетради под мышку.

— Слушай: на караул!

Четко бряцает оружие. Блестящие ряды штыков ровно взметнулись вверх. Сержант Сиф, громко стуча каблуками по земле, твердой и бесплодной, как чугун, поступью торжественно обходит ряды.

Молчание.

— Да здравствует смерть! — неожиданно кричат солдаты, дружно и резко, как вызов.

Короткая пауза.

— Да здравствует смерть!

Пауза.

— Да здравствует смерть!

Ночь. Я не сплю — разве можно уснуть, забравшись в жарко натопленную печь и плотно закрыв за собой дверцу? Это не сон и, конечно, не отдых, а лишь мучительное и кошмарное забытье. Я лежу голый и в темноте слежу за щекотанием горячих и липких капель, стекающих на простыню, ставшую подо мной противно горячей и мокрой. Сердце колотится часто и слабо, как у кролика, — ему тяжело, потому что кровь с трудом переливается в мертво распластанном теле, она похожа сейчас на кипящий густой клей.

Тихо. В комнате темно — лишь одна полоска лунного света падает из окна на стену прямо у моего изголовья, узкая и яркая зелено-голубая полоска, на которую я гляжу из-под бессильно опущенных век, то погружаясь в забытье, то возвращаясь к своим мыслям. Они текут так же тяжело и трудно, как ставшая клеем кровь.

Вот луна глядит в раскрытую печь… Какие у вождя туарегов огненно-красные глаза… Да, за пазухой Бонелли лежало письмо, я не ошибался. Непонятно… Все здесь такое чужое, непонятное и опасное… Опасное, потому что непонятное… Убийственная природа и враждебные люди, ставшие номерами… Мсье Свежесть и его детки? Какой ужасный паук… Почему пауки возбуждают такое отвращение? Не хочу умереть от паучьего яда… Мысли тянутся и тянутся, мутнея и расплываясь и вновь собираясь в туманные образы. Вдруг я широко раскрываю глаза. Прямо надо мной в полоске лунного света сидит паук. Такой же как у сумасшедшего солдата. Он перебирает лапками — то передними, то задними, слегка поворачивается к свету — как будто купается в призрачных зелено-голубых волнах. Проходит минута, еще минута. Паук легко бежит по освещенной полоске — сначала вверх по стене, потом вниз, к моей груди. Наконец, сворачивает в темноту. Тихо. Крупные горячие капли бегут на простыню. Не отрываясь, я все смотрю на яркую полоску. Из темноты на нее снова выбегает тот же паук, на этот раз он не один: за ним бежит другой, поменьше. Они теребят друг друга лапками и бегают взад и вперед, точно забавляясь и играя. Вот один, сделав резкий поворот, теряет устойчивость и срывается со стены. Он скользит вниз, отчаянно цепляясь за штукатурку. Я чувствую то место на голой груди, куда он упадет. Паук повисает на паутинке головой вниз и плавно покачивается над моим лицом.

Я закрываю глаза. Проходит время. Когда снова поднимаю веки — пауков нет. Где они сейчас? Сердце захлебывается густой горячей кровью. Э-э-э, все равно… Сажусь на кровати. Светящийся циферблат показывает без четверти два. А температура? Влажными пальцами нахожу коробочку спичек, чиркаю и чувствую, что капля пота с носа падает на спичку. Чиркаю снова, задыхаясь от усилия, — теперь две капли падают мне на пальцы. С отчаянием вытягиваю руки и зажигаю спичку. Слабый огонек освещает комнату. Пауков не видно. Температура +43…

Я зажигаю лампу, потом тушу. Бесполезно… Из раскрытых окон струится раскаленный воздух. Что делать… Куда пойти… К кому? Париж? — мелькает в голове. — Там прохладно. Они сейчас танцуют…

В голове пусто. Ни одного образа. Кто это — они? Парижа нет, друзей нет. Сержант Сифилис, рядовой Свежесть и пауки — только это…

Тяжелую голову вдруг молнией пронизывает одна яркая мысль: «Бонелли!» Лихорадочно одеваюсь, влажные ноги не лезут в туфли и я вскакиваю босой. Бонелли, ну да! Скорее в лазарет!

Я иду под навесом, ведущим к лазарету, осторожно крадусь, вытянув вперед руки. Не споткнуться бы — здесь где-то свалены мои вещи… Двор ярко освещен неестественно безумным зелено-голубым светом, от которого темнота под навесом кажется еще чернее и непроглядней.

В окне лазарета темно. Спят… Спотыкаюсь о чемодан, минуту стою в отчаянии, потом присаживаюсь на вещи, положенные у стены.

Зачем я побежал к Бонелли? Сообщить, что мне очень жарко? «Стыдно», — говорю себе, но стыда нет, только противная слабость и тоска.

Бессильно закрываются глаза…

Я не слышал решительно ничего: ни шороха, ни даже чужого дыхания. Просто почувствовал, что рядом со мной в темноте стоит человек, испуганно открыл глаза и на фоне ярко освещенного двора увидел черный силуэт. Кто-то плотный и слегка обрюзгший осторожно шел из лазарета, я мог бы коснуться его рукой, едва приподнявшись с ящика.

— Лаврентий Демьяныч, ты? — густым шепотом по-русски, но с акцентом, спросил незнакомец.

— Я. Ты, Дино?

Другой силуэт, долговязый и тощий, крался от домика для проезжающих.

— Здорово.

— Здравствуй, Дино. Давно жду твоего приезда. Получил письмо от Олоарта?

— Да.

— Вот, видишь! А ты не верил! У меня все готово: нужны только деньги, оружие и твое решение.

— И что же тогда будет?

— Как — что? Буза! Такую кашу заварим, что обе линии выйдут из строя на полгода, а то и больше!

— Так, так… — Бонелли молчал. — Садись, Лаврентий, вот сюда. Днем я наметил место.

Черные силуэты опускаются прямо у моих ног. Затаив дыхание, я сижу на высоком ящике. Собеседники говорят тихо, наклонив друг к другу головы. Сначала я даже не слышу отдельных слов, но потом они увлекаются и начинают шептаться громче: долговязый пронзительным высоким тоном, как тонкая паровая трубочка, Бонелли солидно, как будто пыхтит большой паровоз на короткой остановке.

— Так вот, Лаврентий Демьяныч, — начинает Бонелли, — я желал бы сначала выслушать твои планы и пожелания. Потом скажу кое-что со своей стороны. Нам нужна полная ясность по всем вопросам и вот почему: доверять никому нельзя, писать опасно, посылать Беатрису не всегда удобно, самому сюда выбраться удастся не скоро. Сейчас я использовал этого голландского осла — кстати, у него несколько минут тому назад горел в комнате свет, он не спит, и нам нужно соблюдать крайнюю осторожность. Он оказался слишком любознательным, при передаче письма мне кое-что показалось. Чтобы избавиться от него и дальше ехать по линии одному, я уговорил его высадиться здесь, в крепости, и посмотреть Хоггар. Но из-за проклятого укуса пришлось задержаться и мне — получилось, что я сам посадил себе на шею этого крайне не желательного наблюдателя. Не будь его, я бы съездил с тобой в горы, теперь, сам понимаешь, этого сделать нельзя, не стоит рисковать. Говорю тебе, Лаврентий, это для того, чтобы ты понял, как мне трудно передвигаться и как все зависит от случая. Поэтому давай окончательно договоримся и все уточним. Выкладывай, что у тебя накопилось, и покороче — время идет.

— Дино, я тебе всегда говорил: надо поменьше болтовни и побольше действия!

— Это глупо. Ну, продолжай.

— Сейчас посмотрим, глупо или нет. Я готов к большим делам. Олоарт аг-Дуа, ты его знаешь и видел сам, — отчаянный парень. Французов ненавидит. Он — не аменокал, но знатный имаджег, у него сильный отряд имгадов и большие связи на востоке и юге, до Чада и Тебести. Одно твое слово «пиль!», и этот пес бросится на добычу. Слушай дальше. Здесь, в крепости, всем заправляет сержант Сиф, немец. У меня с ним полная договоренность!

— Ты посвятил его в свои планы?

— Я не ребенок, Дино! У нас есть общая договоренность и только! Всё дальнейшее зависит только от тебя. Сиф в прошлую войну — лейтенант германской армии, потом в

Южной Америке дослужился чуть ли не до генерала, воевал в Китае. Сорвиголова, на него можно положиться. Мой план: когда мальчишка, здешний начальник, поведет в обход района взвод, Олоарт его застрелит. Младший лейтенант — набитый дурак. Сиф его уговорит до получения подкрепления пойти в горы с карательными целями, чтобы схватить орден, понимаешь? Люди Олоарта его уберут, это не будет трудно. А взвод, потерявший руководство, проводники заведут подальше в горы. Между тем Сиф откроет ворота крепости Олоартовым молодцам! Понял, чем это пахнет? Узловая крепость, точка опоры на перекрестке двух коммуникационных линий попадает в руки туземцев! Поднимается здоровый шум: французы начнут бомбить становища, а это вызовет ярость местных племен. Твои друзья подбросят из Ливии оружие — и пошла потеха! Итальянский военный крест второй степени тебе обеспечен, синьор капитан, дело верное! О тебе доложат самому Дуче! Конечно, придется и раскошелиться. Сиф деньги любит. Главное, нужно по-настоящему дать оружие, а не так, как вы делаете: что за манера присылать на винтовку по сто патронов? Дино, без денег и оружия здесь ничего не сделаешь, если тебе нужны мои пожелания, вот они: побольше денег и оружия!

Наступило молчание. Бонелли шевелился в темноте, как будто в карманах шарил руками. Я готов держать пари: он искал свою трубочку, но потом вспомнил, что курить нельзя, вздохнул и потихоньку выругался.

— Ну, что ты молчишь? — обиженно спросил долговязый. — Как мои планы? Нравятся?

— От начала до конца — глупость, — отрезал Бонелли.

— То есть как так? — долговязый был ошеломлен, он даже несколько отодвинулся от своего собеседника.

— Эх, Лаврентий, Лаврентий! Слушаешь тебя и только головой качаешь. Винить тебя, конечно, не приходится и на твою работу рассчитывать, видно, нельзя.

— Не понимаю. Как же так?

— Ты — авантюрист. В каждом твоем слове чувствуется отсутствие почвы под ногами. За спиной у тебя — пустота, вот в чем беда.

— А у тебя что?

— У меня моя родина — Италия. У тебя — ноль.

— Значит, я — ландскнехт, продажная шкура?!

— Не кричи, Лаврентий Демьяныч, и не забывайся. Во-первых, вокруг нас враги, а во-вторых, я — твой начальник и

на себя повышать голос не позволю. Успокой свои нервы. Я хотел только подчеркнуть, что ты — одиночка, руки у тебя свободны, ты можешь схватить любое оружие, которое подвернется, лишь бы оно било противника. Со мной дело обстоит иначе: я представляю государство, руки мои связаны разными побочными соображениями, а выбор оружия ограничен учетом всех интересов того целого, маленькой частью которого являются Ливия и наша экспансия на юг. Кто те люди, на которых ты опираешься? Авантюристы, головорезы…

— Святых отцов здесь нет, выпиши их из Италии, если они тебе нужны!

— К чему мне святые отцы? Ты или не понимаешь, или не хочешь меня понять. Я сам — агент, чужой человек в Сахаре, ты — тоже. Мы должны опираться на местные элементы, на коренных жителей. А кто твои люди? Олоарт — феодал, у которого французы подсекли корни. Он — вождь рассыпавшегося где-то на юге племени. Я уже наводил справки: у него было когда-то 10 колодцев, 60 верблюдов и 200 коз, семья, рабы, а теперь остался щегольской костюм, оружие и мегара (верблюд). Он — нищий! Связей с местным населением у него нет, больше того, в условиях перемещения племен и накопления нерешенных вопросов он многим здесь мешает, он — просто лишний человек. Его отряд — банда диких наездников, которые завтра могут передраться между собой, продаться французам, перебежать в английскую Нигерию или ускакать неизвестно куда. Кто больше заплатит, тому они и служат. А кто такой Сиф? Говоря твоими словами — ландскнехт и продажная шкура! Ему верить?! Никогда! Ты сказал, он любит деньги. Еще бы! Этому я верю! Да не в деньгах дело. Сиф — опасная игрушка, и кто ее купит — дурак. С ним вместо смеха будет плач. Ты — авантюрист, и все твои люди — тоже, крутятся в воздухе, как пыль. Они годны для наскока, вроде того, который ты предложил. Но запомни — наскоки нам не нужны! Твой план не подходит. Французы ликвидируют шум прежде, чем он дойдет до ушей кочующих племен. Когда те поспешат на помощь — крепость будет уже в руках нового гарнизона.

— А если прозевают?

— Будет еще хуже.

— Хуже?!

— Ясно, хуже. Ливия недалеко. Брожение передастся к нам, а это совершенно не желательно: у нас там тоже много горючего материала, и пожар у соседа опасен нашему дому. Успех в Хоггаре разом воодушевит туземцев всей Северной Африки. Положение с Абд эль-Кримом помнишь? Тогда восстание из французского Марокко перебросилось в испанскую зону, неприятно отозвалось и у нас в Ливии, докатилось даже до Египта. Всюду зашевелились националисты и революционеры. Мы все сидим на одном суку, и рубить его для того, чтобы досадить соседу — глупо: мы шлепнемся все вместе!

— Так какого же черта…

— Постой, не волнуйся! Рубить сук не надо, но потрясти его следует, чтобы попугать соседей и занять им руки. Понял?

— Эх, Дино, все это слова…

— Нет, не слова. Нужно работать, а этого тебе не хочется. К настойчивому труду ты неспособен.

— Благодарю покорно.

— Не обижайся. У тебя большие планы, а выйдет из них пшик и сотрясение воздуха, а я хочу другого. Мы дали тебе денег и помогли приволочь сюда этого профессора Балли. Создана научная экспедиция, прикрываясь которой ты можешь обследовать горы и весь район. Что ты сделал? Ничего. А нужно сделать следующее: нанять проводников из местных людей, облазить горы вдоль и поперек, обследовать по линии все закоулки, найти новые, неизвестные французам источники. Не найдешь — выкопай! Под видом раскопок ты можешь выкопать несколько колодцев. Затем нужно поселить там кочевников, привязав их к колодцам. Французы боятся туземцев, они слабы и потому стараются обезлюдить зону коммуникаций. А ты заселяй ее! Заселяй! Они засыпают колодцы, а ты их рой, да еще в самых неудобных для них местах! Вода — ключ к Сахаре, у кого в руках вода, тот здесь и господин. Вода в пустыне важнее винтовок, она — опаснейшее оружие! Так дай ее местным племенам, дай! Обследуй район, составь карту, календарный план работы и действуй! А если французы начнут отрывать племена от воды — вот тогда вспыхнет брожение, но уже совершенно естественное и стихийное, я бы сказал, «законное» в понимании самих туземцев. Можно будет и слегка подогреть его в наших интересах: мы подбросим тебе винтовки и не с сотней, а с пятидесятью патронами на ствол — пусть немного постреляют! Невинная забава никому не повредит, причем стрелять-то будут настоящие туземцы, а не твои проходимцы. Есть и другая сторона того же вопроса: возможность давить на французов через общественное мнение, особенно в других странах. Пример: недавно здесь проезжали на мотоцикле с коляской две девушки-англичанки. Вся английская печать захлебывалась от восторга — две британских леди одни пересекают страшную Сахару! Каждый день о них сообщались новости, разная чепуха. Девушки овладели умами миллионов дураков, читающих бульварные газеты… Они вошли в моду… Стали родными. Вот тут-то ты и был обязан проявить инициативу. Ты знал о них?

— Еще бы! Я их видел, разговаривал с ними!

— Ну и что же?

— Я не понимаю тебя, Дино!

— Ты должен был убить их, вот что! Убрать руками Олоарта, слышишь?

Многозначительное короткое молчание.

— Понимаешь эффект? Реакцию в Англии? Истерику по поводу неспособности французов управлять своими собственными колониями? А ведь газетная кампания в Англии вызвала бы ответную реакцию во Франции: французы чувствительны к насмешкам англичан, они сразу бы ударили по неповинным туарегам. Тут-то мы и получили бы вторую реакцию в этой цепи — справедливое, слышишь, справедливое возмущение туземцев. Ты мог бы его еще и подогреть, убрав начальника крепости во время патрульной службы. Новые репрессии и новые возмущения. Продолжение цепной реакции всецело зависело бы от твоего искусства. Искусства, а не денег и оружия! За справедливое возмущение денег не платят, и одна пуля на офицерика дорого не стоит. Вот тебе вторая схема действий, вот тебе реальные возможности! Но все это пока проходит мимо тебя, Лаврентий. Без твоего активного участия. Жизнь сама собой, а ты сам по себе — стоишь в стороне или, того хуже, тратишь драгоценное время на фантазии, да ещё к тому же вредные! Ну, наконец, понял хоть теперь?

— Чего же не понять…

— Ты отвечаешь нехотя, через силу. Тебе мои инструкции не нравятся?

— Откровенно скажу — нет.

— Почему?

— Философии много, а действия не хватает. Ты — кабинетный работник и недурной оратор. Одним словом — итальянец.

— Гм, что ты этим хочешь сказать? Объясни-ка, дружок!

— Французы украли у вас Тунис, абиссинцы набили морду при Адуа, немцы вдребезги расколотили при Капоретто. Вы умеете хорошо петь, но сражаться…

— Молчать!

— Чего мне молчать? Я повторяю, что…

— Молчать!!! Я приказываю! Хам!

— От хама и слышу! Приказываю! Мне, русскому офицеру, который…

— Плевать я хочу на твое офицерство!

Оба встали и, размахивая руками, заговорили довольно громко. Я замер, не зная, что делать, а если вдруг покажется кто-нибудь с фонарем.

— Мы вытащили тебя из грязи, дохлятина, — шипел Бо-нелли, схватив за грудь долговязого. — Забыл подложные чеки в Неаполе, а? Украденный автомобиль не помнишь? Документы лежат в твоем деле, ты не забывайся! Потеряешь меру — у меня найдутся средства быстро упрятать тебя за решетку и в Италии, и во Франции. Помни — руки у нас длинные, не спрячешься. Одно мое слово — и тебя нет. — Бонелли тяжело дышал, но, видимо, уже успел овладеть собою и искал пути к миру. — Ты, Лаврентий Демьянович, — не офицер, а бывший офицер. Той самой армии, которую большевики смели с лица земли, и гордиться тебе пока нечем. Нужно сначала стать человеком, а без нас ты этого никогда не добьешься. Не вытянешь! Смирись, обуздай себя. Больше дисциплины! Исполни то, что требуется, и я обещаю перевести тебя куда-нибудь в город, к более культурной жизни. Женщины, театры, вино — все будет, но сначала нужно как следует поработать. Дело не в документах, которые могут погубить тебя. Твое несчастье в распущенности: ты — конченый человек, без нас тебе — крышка.

Наступило молчание. Луна уже сильно сдвинулась к гребням крыш, косые черные тени легли через двор.

— Время идет, — заговорил снова Бонелли. — Так что же — мир?

— Я погорячился, Дино… Прости…

— И позволил себе лишнее. Но и я погорячился. Оба квиты. Надеюсь, мы не кричали громко?

— Нет. Все тихо.

— Ладно. Вернемся к делу. Задание ты получил, даю тебе две недели для составления плана. Пришли его с Беатрисой, она сделает рейс к концу месяца. Будь осторожен, особенно при свиданиях с ней. Денежный отчет принес?

— Вот он.

— Давай сюда. Спасибо. Завтра зайди ко мне в лазарет после обеда, когда все лягут отдыхать. Получишь деньги. Теперь еще одна неприятная тема.

— О чем же?

— Да все о тебе. О твоем житье-бытье.

— Кто-то успел тебе наябедничать. Все контролируешь? Не надоело?

— Не должно надоесть! Это — моя обязанность. Ты — слабохарактерный, увлекающийся человек, без стержня в душе. Лаврентий, я тебе не учитель, но твои увлечения мешают делу.

— О чем ты говоришь? Не понимаю!

— О Тэллюа ульт-Акадэи.

Мне было хорошо видно, как силуэт долговязого дрогнул и слегка качнулся назад.

— Публичная девка, да еще чернокожая!

— Тэллюа — не публичная девка и не чернокожая.

— Она окрутила тебя. Ты в нее влюблен и потерял голову.

— Я?!

— Ты.

Пауза.

— Послушай, дорогой Дино, неужели ты думаешь…

— Я знаю, а не думаю. За тобой следят мои люди. Мне известны каждый твой шаг, каждое слово, каждая выписанная для нее из Алжира шелковая подушка или пара туфелек, украшенных бисером.

Опять пауза.

— Тэллюа мне нужна, — начал долговязый. — Она — моя база и прикрытие. Не я в нее влюблен, а Олоарт, он хочет жениться на ней, но она играет и морочит ему голову. Через нее я и поймал его. Пока Тэллюа здесь, сам вождь и его вассалы всегда будут в твоем распоряжении, Дино.

— Это хорошо. Верно, ее можно использовать. Но так тратить на нее время и деньги, как ты это делаешь, никуда не годится! Да ничего ты этим и не достигнешь, Лаврентий. Плохо ты знаешь женщин. Ну и многого ты от нее добился?

— Да… То есть нет… Я и не хочу…

— Ага, видишь! Вот тебе и чернокожая девка! Лаврентий, предупреждаю: брось глупости. Не бросишь — поссоримся всерьез.

— Да я ведь… Эх… Ну, ладно, Дино.

Вдруг где-то совсем близко громко пропел петух.

— Скоро утро. Все, что ли?

— Нет, не все. Тэллюа — одна из причин твоей бездеятельности. Но есть и другая. Она мне нравится еще меньше.

— Что же это такое?

— Золото.

Этого долговязый не ожидал.

— Да ты что, Дино! Клянусь Богом! — поспешил он с фальшивой горячностью.

— Basta cosi! (Хватит болтовни!) Мне сообщили все подробности. Балли напал на след сокровищ Ранавалоны, последней королевы Мадагаскара. Отвечай? Ну, вот… Вы знаете приблизительно район, где сокровища спрятаны и планомерно кружитесь, постепенно суживая круги. Считаете, что клад теперь от вас не уйдет. Мне известно, что профессор уже известил свое археологическое общество и Академию наук, он заинтересован в древностях: для ученого золота нет, существуют лишь археологические и этнографические ценности. А ты?

— Я?

— Ты чего ищешь?

— Странный вопрос! Ведь я — администратор научной экспедиции. Балли и я — одно и то же.

Снова Бонелли плотно придвинулся к долговязому. Снова пауза и тихое змеиное шипение:

— Тебе нужно золото, чтобы избавиться от нас.

— Дино, ты с ума…

— Брось. Не время шутить.

Бонелли встал. Поднялся и долговязый.

— Запомни одно: изменнику — пуля в спину. Без предупреждения. Слышишь?

— Слышу.

— Завтра лейтенант уходит с патрулем. Уговори этого голландца немедленно ехать в горы. Поезжай сам и брось его на шею Тэллюа!

— Но…

— Без «но», пожалуйста. Ты должен заинтересовать его и привязать к девушке, чтобы освободить меня и себя. Сведи их и марш в горы на поиски воды сообразно моим указаниям. Приказ понят?

— Так точно.

— Выполняй. Ты свободен. Впрочем, я пойду первым.

— Всего хорошего, Дино! — прошептал Лаврентий Демьянович вслед бесшумно удаляющейся фигуре Бонелли. Потом вздохнул, скрипнул зубами и с яростной ненавистью бросил в темноту: — Сволочь!

Ощупью я нашел на столе бутылку вина и сухари и, не зажигая света, с аппетитом поужинал. Потом растянулся на постели и задумался, улыбаясь в темноте. Как это он сказал — «голландский осел»? И верно, ничего не возразишь. Я дал маху! Так ошибиться в оценке Бонелли! «Славный малый, как все морские волки»… Черт побери! Он гораздо культурнее бывшего моряка и заведующего автобазой. В его лице и манерах есть что-то властное и даже барское. Он — зубастый хищник… Подходящий агент для роли проводника итальянской экспансии в колониях… Как я не обратил внимание на его глаза — холодные, всегда настороженные. Взгляд человека, которому постоянно нужно быть начеку! Он недурно играет роль. Тощий замызганный кошелек… «Нас, африканских служак, не балуют деньгами»… А фотографии на стене? Этот номер ловко продуман и сработан! «Два брата, герои Вердена… Оба пали». А я смутился и залепетал извинения. Настоящий голландский осел! Но лучше всего — новенькая французская ленточка на стене: «хороший француз!» Эх, простофиля! Хотя в мое оправдание нужно сказать: негодяй мастерски сыграл эту сцену — голос его задрожал, он отвернулся, как будто желая скрыть от меня невольную слезу… Между прочим, сцена под навесом — безусловно, драка двух пауков! Характерные персонажи! Интрига завязывается. Любопытно, как завтра долговязый начнет обхаживать меня? Не получится ли новая комбинация — ван Эгмонт и его пет? Нужно поскорее собраться в горы и поглядеть на Тэллюа.

Тэллюа ульт-Акадэи… Какое красивое имя… Тэллюа…

— Мсье Свежесть!

— К вашим услугам!

— Доброе утро! Мыться, бриться, завтракать! Живее, уже девять часов!

В отличнейшем настроении я подсаживаюсь к столу, но сержант вырастает на пороге.

— Господин лейтенант имеет честь…

— Иду, Сиф, иду!

Чистенький белый дом. На веранде по-домашнему сервирован завтрак. Мне навстречу поднимается молодой офицер — худенький мальчик с узкими плечиками и длинной шейкой. Для Сахары он странно бледен. Тонкие нервные пальцы руки. Ученик музыкальной школы… Сколько ему лет? Наверно, 25, но на вид — 17. Мне 35, но у меня седеют виски, и я по виду гожусь ему в отцы. Лейтенант одет строго по уставу и заметно важничает:

— Мсье ван Эгмонт, — говорит он, назвав себя, — прошу извинить мою вчерашнюю неучтивость. Я весь день провалялся в постели.

Мы церемонно усаживаемся. Сенегальский стрелок, раза в полтора выше и втрое шире своего господина, бесшумно и мягко нам прислуживает, как большая черная кошка. Я рассматриваю собеседника. Так вот он каков, маленький Лионель! Те же темные, серьезные глаза, те же волнистые каштановые волосы — совсем как у сестры. Как будто это она, переодетая в военный костюм… Странно, разве Адриенна не написала ему, что я еду? Или письмо опоздало?.. Разговор, как и следовало ожидать, обращается к прекрасной Франции и сердцу мира — Парижу. Я сообщаю последние новости из мира искусства, литературные сплетни и светские анекдоты. Спорт лейтенанта не интересовал, упоминание о парламенте вызывало гримасу страдания. В наших вкусах много общего. После нескольких минут разговора стало ясно, мы любим одно и то же — искусство, и это нас сейчас же сближает. Лейтенант д’Антрэг, как улитка из скорлупы, выползает из брони своей застенчивой официальности. Он уже забыл Сахару и крепость, теперь это просто милый юноша, почти мальчик. Я чувствую, что еще два-три шага навстречу друг другу — и мы станем друзьями. И поэтому не спешу с передачей письма мадам д’Антрэг: пусть формальная дружба оформит только живую человеческую симпатию! Завтрак закончен, сенегалец подает кофе.

— Меня удивляет только одно, — говорю я, — импрессионизм в живописи — это высокий порог новой эпохи. Но в музыке я просто не понимаю его. Разве можно сравнить легковесные пьески импрессионистов с Пятой симфонией? Старик Бетховен…

— Бетховен?

Юноша смотрит на меня, точно пораженный волшебным заклинанием. Мне кажется, он даже немного побледнел. Или темные глаза вдруг стали чернее?

— Бетховен… — повторяет он благоговейно.

Отстранив прочь чашечку, предложенную татуированным слугой, Лионель встает. Вдохновенные слова безудержно льются, пока я занимаюсь коньяком.

— Простите… — вдруг обрывает он и краснеет. — Я, кажется, наболтал лишнего! Бетховен для меня — учитель, друг и, главное, идеал.

Мальчик смущен. Опустив голову над рюмкой, он добавляет:

— В наше время все чистое и большое кажется смешным. Почему это? Нельзя проговорить слово «идеал», чтобы не покраснеть. Презренное время…

Пауза.

Мне хотелось встать и приласкать маленького одинокого человека. «Лионель пишет такие бодрые письма, а я им не верю: он что-то скрывает», — вспоминаются мне слова его матери. Маленькая, седая дама с живыми черными глазами… Адриенна… Пепельно-серый силуэт Парижа… Как все это далеко…

Где-то совсем близко топот солдатских ботинок и бряцание оружия. Караул сменяется. Нестерпимо жарко. Я вытираю потное лицо.

— Летим в Париж, дорогой лейтенант! Это — самое приятное, что мы можем сделать. Итак, самая интересная постановка…

Но смущенный юноша уже опять спрятался в свою скорлупу: «да, мсье!» и «нет, мсье!» — больше от него ничего нельзя было добиться. Впрочем, он выпил рюмку коньяка и закурил сигару — все это с видом чрезвычайно официальным и натянутым. Момент для передачи письма был упущен.

— Как неудачно выбрано место для постройки крепости, — начал я, следя, как голубой табачный дымок тяжело виснет в раскаленном густом воздухе. — Устроить жилье в печке — что за нелепая идея!

— Крепость — не жилье, — рассеянно отвечает лейтенант, — мы не живем, а страдаем. «Ради Франции», — говорят нам.

— Но зачем здесь крепость?

— С севера на юг Сахару пересекают два пути очень важные в военном, экономическом и политическом отношении. Один соединяет Алжир с нашими колониями в Гвинейском заливе, второй, значение которого еще больше, идет в Центральную Африку. Если мы хотим там удержаться, то безопасность этих коммуникационных линий должна быть обеспечена. Между тем ее пересекает третья линия — из итальянской колонии Ливии.

— Ну, и что же?

— Итальянцы экономически освоили Тунис, а достался он французам. Италия всегда считала себя ограбленной, но раньше была слишком слаба, чтобы начинать интриги. Но не теперь. Муссолини вооружил страну, ему нужны инциденты, шум, экспансия. Диктатура всегда в динамике, покой ей опасен, он лишает смысла ее существование. Вопрос об экспансии в Африке снова поставлен Италией, но на этот раз уже в острой форме. Плацдарм — Ливия. Куда может быть направлен удар? Тунис хорошо защищен близкой к нему Францией, значит остается Центральная Африка и, прежде всего, Сахара, отделяющая Ливию от богатейших районов африканских тропиков. С ожесточенным упорством итальянцы стараются подорвать наши позиции в Сахаре: в пустыне идет молчаливая и тайная, но кровавая борьба, и вы находитесь прямо в ее гуще.

— Как так?

— Весьма просто: наша крепость построена на перекрестке двух враждебных стратегических путей: Алжир — Чад и Ливия — Сенегал или Конго. Вы теперь видите, что мы поджариваемся по необходимости!

Лейтенант нахмурился.

— Вокруг плетется сеть интриг, я это знаю, до нас кое-что доходит. Приходится отвечать тем же. Грязная работа! В какой только гадости я не запачкал руки, Боже мой! Не офицер, а ассенизатор… не шпага мне нужна, а грязная метла! Думал ли я, поступая в военную школу, что придется столь низко пасть?

Я ничего не сказал, хотя вопрос об итальянских агентах вертелся на кончике языка. В конце концов, это не мое дело. Два империализма сплелись в объятиях сотрудничества и борьбы… Пусть барахтаются в крови и грязи до времени… Одни других стоят!

— Вы искали здесь опасностей? Зачем они вам? — чтобы поддержать разговор, лениво спросил я.

Лейтенант встал, подошел к моему креслу. Было видно, ему хочется говорить: слишком много горечи накопилось у него на душе и теперь просится наружу.

— Я утомляю вас своей болтовней, — осторожно начал он, — но поймите: когда поживешь в пустыне, то обязательно станешь болтуном.

Он помолчал, собираясь с мыслями. Потом заговорил, сначала спокойно, потом волнуясь все больше и больше.

— Живопись и музыка, театры и книги — всё это прекрасные украшения жизни. Но не сама жизнь. В зрелом возрасте, когда ослабеют руки и опыт бесконечно расширит горизонт, наверно, человека тянет к спокойствию и созерцанию. В них наслаждение старости. Но молодость требует большего: что это за молодость, если она не хочет сама делать жизнь? Жить — это значит действовать… Меня всегда злила наша французская пассивность, влюбленность в домашний очаг, свой садик, свой домик… Наши философия, искусство, культура и быт — всё пронизано стремлением к равновесию и покою. «Страна умеренности», — говорим мы с гордостью о Франции. А скажите, чем здесь гордиться? Что такое равновесие, как не смерть? Жизнь — это движение и борьба! У нас молодому человеку деться некуда — хочется засучить рукава и сделать что-нибудь большое, нужное, а встречаешь только изящную иронию и вежливое равнодушие. Работать разрешается только для себя лично. А если я не хочу этого?! Вы можете представить молодежь, не думающую о материальной выгоде?

Я улыбаюсь от удовольствия.

— Да вы смеетесь, мсье!

— Мне казалось, что во Франции такой молодежи нет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.