Победители и побежденные

Победители и побежденные

Приказы, полученные полками гвардии в течение 25–27 ноября 1741 года, обещали солдатам «материнскую милость» и покровительство Елизаветы, вновь дозволяли, как при Петре Великом, приходить во дворец именинникам и обращаться с просьбами о крещении детей, но и напоминали о непременной обязанности принести государыне присягу и явиться с поздравлениями к «ручке ее императорского величества». Правда, «дойти до ручки» удалось не всем — 26-го началась раздача вина по ротам. Последующие приказы требовали, чтобы командиры «унимали» загулявших гвардейцев, которые «по улицам пьяные шатаютца»⁴⁵². Гулять было на что: полки получили жалованье «не в зачет» (72 178 рублей), гвардейцам вновь стали раздаваться «крестинные» (8517 рублей) и «именинные» (25 551 рубль) деньги⁴⁵³.

На высочайшие милости рассчитывали не только они. На императрицу обрушился поток челобитных, только в 1742 году их поступило более двух тысяч⁴⁵⁴. Просили о выдаче жалованья, о пересмотре судебных решений, а прежде всего о наградах и чинах, заслуженных и незаслуженных. Возник даже новый литературный жанр: со всех сторон отправлялись Елизавете письменные поздравления со «счастливым восшествием» на престол, составившие увесистый том⁴⁵⁵.

Однако щедрых денежных пожалований после переворота было немного, если не считать подарков доверенным фрейлинам и «чрезвычайных дач» А. П. Бестужеву-Рюмину, принцу Л. Гессен-Гомбургскому, барону И. А. Черкасову и лекарю А. Лестоку, получившим соответственно 19 833, 10 тысяч, 7 тысяч и 15 тысяч рублей⁴⁵⁶. Зато в 1742–1744 годах прокатилась очередная «волна» раздач недвижимости. По уже сложившейся традиции имения и дома Миниха, Остермана, Левенволь-де, Головкина, Менгденов частью попали в состав дворцовых земель, частью достались новым владельцам. В их числе были и возвратившиеся из ссылки В. В. Долгоруков, дети А. П. Волынского, родственники его «конфидентов», А. М. Девиер и лица из окружения новой императрицы — ее фавориты A. Г. Разумовский и А. Я. Шубин, В. Ф. Салтыков, М. И. Воронцов, А. П. Бестужев-Рюмин, духовник Елизаветы Ф. Дубянский, секретарь И. А. Черкасов, камергер Н. Корф, генерал Д. Кейт, будущий фельдмаршал С. Ф. Апраксин⁴⁵⁷.

Среди награжденных за «известные ее императорскому величеству заслуги» были и гвардейские офицеры: капитаны Преображенского полка А. Аргамаков и И. Мячков, капитан Измайловского полка В. Нащокин; однако трудно сказать, связаны ли эти «заслуги» с их участием в перевороте, так как в самой акции 25 ноября они не были задействованы. В 1742 году было роздано 48 879 душ; из них главные герои — гвардейцы — получили 8773 души, а их предводители (девять человек во главе с Ю. Грюнштейном) — 5518 душ; таким образом, гвардейцам досталось более четверти всех пожалований. Всего же в 1742–1744 годах в раздачу пошла, по нашим подсчетам, 77 701 душа (включая крепостных, возвращенных вместе с прежде конфискованными вотчинами В. В. Долгорукову, родственникам Д. М. Голицына, детям А. П. Волынского и попавших в опалу его единомышленников)⁴⁵⁸.

Официальные документы и донесения послов позволяют говорить о сложившемся при новой императрице «совете одиннадцати», куда вошли и деятели прежних правительств — И. Ю и Н. Ю. Трубецкие, А. М. Черкасский, А. И. Ушаков, опытные придворные Н. Ф. Головин, А. Б. Куракин, А. Л. Нарышкин, и елизаветинские выдвиженцы — только что возвращенный из ссылки А. П. Бестужев-Рюмин, старый петровский генерал Г. П. Чернышев, фельдмаршал П. П. Ласси, генерал B. Я. Левашов⁴⁵⁹. Это была временная комбинация: в кругу вельмож выдвигались новые лидеры, прежде всего Бестужев-Рюмин. Ему был возвращен чин действительного тайного советника, в декабре он был назначен сенатором и вице-канцлером, а в марте 1742 года — заведующим почтой империи. Лесток занял пост лейб-медика с чином действительного тайного советника. Вслед за ними получили свои первые должности камергеров двора братья П. И и А. И. Шуваловы и М. И. Воронцов — им принадлежало будущее елизаветинского царствования.

Новому совету Елизавета поручила «иметь рассуждение как о Сенате, так и о Кабинете, и какому впредь правительству быть». Никаких проектов нового государственного устройства не требовалось. Воля императрицы была ясно выражена в «словесном указе» 2 декабря 1741 года: государство должно быть «возобновлено на том же фундаменте, как оное было при жизни» ее отца Петра I. В итоге вельможи (в их числе два кабинет-министра) осудили деятельность Верховного тайного совета и Кабинета, поскольку в этих учреждениях всем заправляли по своему желанию несколько лиц и помимо Сената утверждались важнейшие решения, законы «и протчее к вечности надлежащее». Присутствовавшие осмелились только просить «учинить обстоятельную сенатскую должность», то есть создать закон, определявший полномочия Сената⁴⁶⁰.

Однако последовавший 12 декабря указ о восстановлении Сената эту просьбу не учел. Зато вместо упраздненного Кабинета министров восстанавливался Кабинет ее императорского величества — личная канцелярия монарха. Руководить его работой был призван старый слуга Петра I барон Иван Антонович Черкасов.

Елизавета отнюдь не спешила расставаться с деятелями прежнего режима. Сохранили свои посты канцлер А. М. Черкасский и ветеран «эпохи дворцовых переворотов» генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой, встречавший без единой опалы уже шестое царствование. Сомнения в лояльности последнего были; сохранился рапорт бывшего уфимского вице-губернатора Петра Аксакова, докладывавшего новой императрице: «Вашего императорского величества всемилостивейшим указом от его светлости принца Гессен-Гоумбургского мне объявлено, не имею ли я подозрения на господина генерал-прокурора князя Трубецкого, на которой всеподданнейше нижайше доношу, что подозрения на него никакого не имею»⁴⁶¹. Не доверяли князю и гвардейцы: в 1743 году Преображенский солдат Евдоким Вицаков сообщил лейб-компанцам, что «злодей» Трубецкой «собирался з гранодерской ротою и хотел в Петергоф итить и государыню взять»; правда, впоследствии на допросе отговорился пьянством⁴⁶². (Ловкий царедворец пережил не только Елизавету, но и очередной переворот 1762 года, приведший к власти Екатерину II. Только перед смертью в 1767 году он раскаялся в том, что с его помощью многие не столь гибкие «персоны» потеряли в придворной борьбе честь, имущество и жизнь…) Заверения в высочайшей милости были даны и дяде Анны Иоанновны московскому главнокомандующему графу С. А. Салтыкову. «Безотлучно» состоял при императрице глава Канцелярии тайных розыскных дел А. И. Ушаков — необходимость его услуг была для Елизаветы очевидной, и 2 декабря она отменила уже состоявшееся назначение главного следователя империи в действующую армию.

Расправа над поверженными соперниками проходила во вполне традиционных рамках: опала министров сопровождалась устранением их «конфидентов». Были арестованы некоторые офицеры Семеновского и Преображенского полков (майоры И. Альбрехт, Н. Стрешнев, Н. Соковнин, В. Чичерин); другие, в том числе капитаны И. А. и Ф. А. Остерманы, М. Аргамаков, И. Путятин, были переведены в армию или отправлены в отставку. Их сослуживцы майоры П. Воейков, Ф. Полонский, Д. Чернцов, П. Черкасский уже 29 ноября получили приказы опечатать и описать имущество отца и сына Минихов, Головкина и Остермана, а наиболее ценные «пожитки» перевезти во дворец.

Первого декабря была образована комиссия по «описи пожитков и деревень» арестованных, а через два дня их движимое и недвижимое имущество было конфисковано. 12 декабря по делу арестованных «партизантов» бывшей правительницы была создана следственная комиссия во главе с А. И. Ушаковым и Н. Ю. Трубецким; в ее состав вошли также А. Б. Куракин, В. Я. Левашов, А. Л. Нарышкин и ряд других чиновников. Но еще 26 ноября Елизавета отдала первые распоряжения С. Ф. Апраксину о допросах Остермана и Головкина по наиболее интересовавшему ее вопросу о «проекте наследства»⁴⁶³. Подчиненные арестованных (И. О. Брылкин, канцелярист И. Дронов) тут же доложили обо всех подготовленных по делу документах, и следователи располагали точной информацией о роли каждого из опальных вельмож в этом неудачном предприятии.

Головкин и Остерман признали свою вину, в чем Елизавета могла лично убедиться, присутствуя на допросах. Ее интересовали и поступавшие в адрес Анны Леопольдовны предостережения о заговоре, и организация слежки за ее собственным домом. Прочие обвинения (в подкупе со стороны иноземцев, «скрытии» завещания Екатерины I, предпочтении иноземцев при назначениях на должности и т. д.) носили откровенно риторический характер; как и годом ранее, когда шло следствие по делу о Бироне, результат был предрешен. Посланник Финч писал: «…следственная комиссия собирается для своих заседаний в самом дворце императрицы. Ее величество всегда сидит в покое рядом, откуда она всё может слышать, сама никому не показываясь, для того, чтоб (по ее собственным словам) помешать протекции или несправедливости». «Там поставили перегородку или ширмы, откуда, не будучи видимою, сама она может всё видеть, всё слышать и даже передавать тайно секретарю приказания, которых немедленно потребовали бы обстоятельства допроса», — передавал в Париж Шетарди. Впрочем, в состав комиссии под началом генерал-прокурора Трубецкого входили Ушаков, Куракин, Нарышкин, уже не раз участвовавшие в подобных процедурах.

Указ Сенату 13 января 1742 года предписал судить преступников; в реестр судей были при этом включены многие выдвиженцы «незаконного правления»: П. С. Салтыков, В. Ф. Hayмов, П. П. Воейков, Я. П. Шаховской. Уже через три дня был вынесен приговор. Миних был приговорен к четвертованию, Остерман, Головкин, Левенвольде, Менгден, Тимирязев — к «обычной» смертной казни.

Утром 18 января на эшафоте осужденные выслушали манифест о своих «винах», заключавшихся в поддержке «незаконного» правления Бирона и Анны Леопольдовны, «искоренении знатнейших фамилий» в годы царствования Анны Иоанновны, растрате казенных средств и «возведении» на должности чужеземцев. В момент, когда Остерман уже положил голову на плаху, все получили высочайшее помилование и отправились в сибирскую ссылку: Левенвольде — в Соликамск, Головкин — в Германг (Среднеколымск), Остерман — в Березов, на место преданного им много лет назад Меншикова; Миних — в спроектированную им для Бирона тюрьму в Пелыме. Остальные — сенатор В. И. Стрешнев, генерал М. С. Хрущов, майор-семеновец В. Чичерин, секретарь принца П. Грамотин — отделались переводом в армию или удалением со службы и ссылкой в свои имения.

Пятнадцатого февраля в Сенате Н. Ю. Трубецкой объявил следствие законченным; при этом частные бумаги и письма подследственных было приказано сжечь. Имущество осужденных — имения (например, Остерман владел более чем двумя тысячами крепостных душ в прибалтийских, подмосковных, украинских и прочих имениях), дома, загородные дачи — было быстро поделено. Дома Остермана в Москве и Петербурге «по наследству» перешли к новому канцлеру и главе Иностранной коллегии А. П. Бестужеву-Рюмину⁴⁶⁴. «Пожитки» нестеснительно выгребали из домов арестованных и свозили прямо в Зимний дворец. Имущество Миниха даже не стали перевозить — императрица решила осмотреть содержимое его «лично в означенном доме». Посмотреть было на что: в «Ведомостях» объявлялось, что, к примеру, у Миниха «оказалось одного серебра 700 пуд да золота 5 пуд», а у Юлианы Менгден, лучшей подруги и фрейлины правительницы, «явилось алмазных вещей на 300 тысяч, белья на 40 тысяч, а кружева на 20 тысяч»⁴⁶⁵.

Но поиски ценностей встретили препятствие: Остерман признался следователям, что за месяц до переворота, в октябре 1741 года, перевел через своих доверенных агентов, английских купцов Шифнера и Вульфа, крупные суммы в Англию и Голландию и разместил их у «банкера» Пельса: во-первых, чтобы его дети могли «ездить по чужим государствам для наук»; во-вторых, для возможного перевода денег обратно, «когда вексель низок», то есть получения выгоды от разницы курсов валют⁴⁶⁶. Фирма Шифнера и Вульфа была солидным торговым предприятием и давним агентом русского правительства на западноевропейском рынке, а банкирская контора «Пельс и сыновья» — их поручителями и компаньонами по операциям с продажей русских казенных товаров. При их посредничестве сбывались крупные партии поташа, железа, ревеня; они же брали подряды на поставку серебра на российские монетные дворы и сукна для армии⁴⁶⁷. Коммерсанты сообщили властям необходимую информацию, благодаря которой можно представить себе бюджет и обороты пользовавшихся их услугами вельмож: самого Остермана, Миниха и Головкина.

Оказалось, что министр уже давно переводил свои деньги за границу — очевидно, и в расчете на проценты, и с целью уберечь свои средства при возможных переменах придворных «конъектур». Происхождение некоторых переводимых сумм не поддается объяснению (например, пять тысяч рублей от Я. Евреинова или 5400 рублей «от тайного советника фон Крам»), но в основном они состояли из вполне законных доходов от лифляндских и прочих вотчин. В среднем за год на счет Остермана поступало около 100 тысяч рублей. Владелец постоянно снимал со счета деньги на закупку необходимых вещей (вин и другой «провизии», тканей, посуды, драгоценностей, географических карт и пр.); небольшие суммы шли в адрес родственников (например, свояка, князя И. А. Щербатова) и других лиц. В итоге иногда приход равнялся расходу, как в 1741 году.

К Пельсу поступил и последний вклад Остермана в размере 117 660 гульденов. Кроме того, сбережения министра находились у английского банкира Джона Бейкера (в ценных бумагах на сумму 11 180 фунтов стерлингов); но и они в 1741 году были переведены в банк Пельса под три процента годовых. Этими деньгами и заинтересовалось новое правительство, полагая, что теперь, как заявил русский посол в Голландии А. Г. Головкин, они «никому не принадлежат, кроме как моему (Елизаветы Петровны. — И. К.) двору». Однако почтенные банкиры логики превращения частных денег в казенные, минуя законных наследников, не понимали и учтиво требовали правительственные гарантии на случай возможных претензий вкладчика, формальное согласие наследников и заверенную копию завещания владельца счета. Ничего из этого российские власти предоставить в голландский суд так и не смогли… Дело об «остермановых деньгах» завершилось только в 1755 году, когда младшего из братьев, секунд-майора Московского полка Ивана Остермана, отпустили-таки за отцовским наследством — с тем, чтобы по возвращении «взять» вместе с деньгами. Но тот — по тайному совету посла А. Г. Головкина (брата кабинет-министра Анны Леопольдовны, умершего в сибирской ссылке) — договорился с банкиром о том, чтобы «не трогать капитала»⁴⁶⁸.

Анне Леопольдовне теперь предстояло из жертвы ночного переворота превратиться в его виновницу, ведь хотя новая государыня и была дочерью Петра Великого, но всё же ее гренадеры впервые свергли не плохого министра, а самого российского императора, коему сами только недавно приносили присягу. Для объяснения случившегося простое «прошение» подданных, хотя бы и в лице гвардии, не очень подходило — мало ли кого и о чем могут попросить другие «верноподданные рабы» завтра?

Новый манифест от 28 ноября 1741 года поведал душещипательную историю об отстранении от власти законной наследницы — Елизаветы. Он «реанимировал» благополучно забытое с 1727 года завещание Екатерины I, по которому право на корону принадлежало исключительно потомству Петра I — его внуку Петру II и дочерям Анне и Елизавете. Так и случилось бы, но в дело вмешались иноземцы, прежде всего Остерман. Он-то и скрыл после смерти Петра II «тестамент» императрицы, и «его ж Остермана происком, дабы мы, яко довольно зная уже его коварные и государству нашему вредительные многие поступки, всероссийского престола не наследовали, избрана на престол всероссийской империи мимо нас (яко всему умному свету известно есть, законной отеческому престолу наследницы) блаженной памяти императрица Анна Иоанновна». Тот же злодей сочинил и заставил умиравшую государыню подписать «определение о наследнике» и тем самым возвел на трон «принца Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургского от светлейшей принцессы Мекленбургской Анны рожденного сына (никакой уже ко всероссийскому престолу принадлежащей претензии, линии и права не имеющего), еще только двумесячного младенца суща Иоанна».

Мало того, Анна с мужем при поддержке Остермана, Миниха и Головкина (в их руках находилась «вся сила» в лице армии и гвардии) нарушили присягу и «насильством взяли» правление империей в свои руки. Затем узурпаторша «не устыдилась» присвоить себе титул «великой княгини» и стала править, «от чего, как всем же довольно известно есть, не токмо немалые в нашей империи непорядки и верным нашим подданным крайние утеснения и обиды уже явно последовать началися». Анна вместе с теми же советниками вознамерилась сочинить еще одно «определение», которое делало бы ее императрицей — при жизни родного сына! Такое неуемное честолюбие и коварство просто не могли не вызвать внешних и внутренних «непорядков», а потому угнетенные подданные обратились к Елизавете, которая милостиво «восприяла» принадлежавший ей по праву престол в ночь на 25 ноября 1741 года.

Этот наскоро сделанный манифест несколько неуклюж — как, впрочем, и сочинения министров Анны Леопольдовны по поводу свержения и наказания Бирона; не случайно над противоречиями между первым и вторым манифестами Елизаветы потешалась в «предосудительных пассажах» вольная зарубежная пресса⁴⁶⁹.

Остерман, может, и был виноват, но царствование Анны Иоанновны признавалось в манифесте от 28 ноября незаконным, а принесение священной присяги императору Иоанну Антоновичу и правительнице Анне Леопольдовне, оказывается, определялось не законом, а «силою». Имя Бирона в документе даже не называлось, поскольку, будь оно упомянуто, выходило бы, что его устранили от власти сами же «немцы». Какие «крайние утеснения и обиды» терпели от Анны-правительницы подданные, никак не разъяснялось — сказать по этому поводу явно было нечего. И всё же отныне доброй Анне Леопольдовне была предписана роль властолюбивой злодейки типа шекспировской леди Макбет, а свергнувшая ее Елизавета, истинная наследница великого государя, олицетворяла саму доброту: не только не стала мстить «сестрице» и ее семье, которые «сами нимало к российскому престолу права не имеют», а, наоборот, «не хотя никаких им причинить огорчений, с надлежащею им честию и с достойным удовольствием, предав все их вышеизъясненные к нам разные предосудительные поступки крайнему забвению, всех их в их отечество всемилостивейшее отправить повелели»⁴⁷⁰.

Однако счастливого конца у этой истории нет — действительность оказалась совсем иной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.