«Пришедший сам»
«Пришедший сам»
Любопытное свидетельство оставил Лев Шехтель, написавший о том, как передвигался, ходил в те годы Владимир Маяковский:
«Маяковский не шёл, а маячил. Его можно было узнать за версту не только благодаря его росту, но, главным образом, по размашистости его движений и немного корявой и тяжёлой походке».
Мария Никифоровна Бурлюк высказалась о том, как относилась к молодому поэту публика, перед которой он выступал:
«Трудно сказать, любили ли люди (людишки – никогда) Владимира Маяковского. Вообще любили его только те, кто знал, понимал, разглядывал, охватывал его громаднейшую, выпиравшую из берегов личность. А на это были способны очень немногие: Маяковский „запросто“ не давался.
Маяковский-юноша любил людей больше, чем они его».
В этом нет ничего удивительного – очень непросто было полюбить поэта, который, прочитав свои не очень понятные стихи, подходил к краю эстрады и, обращаясь к сидевшим в зале, говорил:
«– Желающие получить в морду благоволите становиться в очередь».
Эти слова, не раз произносившиеся Маяковским, особенно возмутили писателя Ивана Алексеевича Бунина, который написал:
«Если бы на какой-нибудь ярмарке балаганный шут крикнул толпе становиться в очередь, чтобы получить по морде, его немедля выволокли бы из балагана и самого измордовали бы до бесчувствия. Ну, а столичная интеллигенция вполне соглашалась с тем, что эти выходки называются футуризмом».
В самом деле, складывается впечатление, что тогдашней публике нравились «эти выходки» Маяковского, что ей, по словам Бенедикта Лившица…
«… импонировал этот развязный, пока ещё ничем не проявивший себя юноша».
Но высказывания газет были весьма суровыми. В «Я сам» об этом сказано:
«Выставки „Бубновый валет“. Диспуты. Разъярённые речи мои и Давида. Газеты стали заполняться футуризмом. Тон был не очень вежливый. Так, например, меня просто называли „сукиным сыном“».
24 марта 1913 года санкт-петербургская газета «Русская молва» поведала публике о выступлении Маяковского в Троицком театре на «Первом публичном диспуте о новейшей русской литературе». Афиши, сообщая, что Владимир Маяковский сделает доклад под названием «Пришедший сам», немного приоткрывали суть предстоявшего выступления: «Слово – самоцель» и «У нашей поэзии нет предшественников».
Как сообщила та же газета, выйдя на сцену, поэт-футурист заявил:
«Я не жду от вас ничего, кроме издевательства, но ваши насмешки и ваши крики могут мне только доставить радость сладострастия быть освистанным».
Газета описала и то, что последовало вслед за этими дерзкими, задиристыми словами:
«Сделав это гордое заявление, г. Маяковский переходит к критике современной русской поэзии.
– Бальмонт – парфюмерная фабрика. Блок, Брюсов, Гумилёвы, Городецкие слащавы, фальшивы, крикливы. Разве произведение «гробокопателя» Сологуба, пугала Андреева и других могут вселить в вас любовь к жизни?
И прочитав несколько стихотворений Блока, Брюсова и других, докладчик противопоставляет им поэзию футуризма».
О стихах, прочитанных Маяковским, газета «Речь» написала 26 марта (в статье «Кубисты и круглисты»):
«Среди непонятных отрывков и слов …проскакивали вдруг неожиданно красивые строфы и смелые образы:
Лебеди шей колокольных,
гнитесь в силках проводов!
В небе жирафий рисунок готов
выпестрить ржавые чубы».
Газета привела отрывок из стихотворения Маяковского «Из улицы в улицу».
Но, пожалуй, самым интересным в этом докладе было всё-таки не его, прямо скажем, весьма грубоватое содержание, а название: «Пришедший сам». Увидев его, публика тех лет сразу вспоминала нашумевшую статью восьмилетней давности Дмитрия Мережковского – «Грядущий Хам» и стихотворение в прозе Максима Горького – «Человек».
Вспомним, что было написано в тех произведениях.
Мережковский читателей пугал. Тем, что грубый неотёсанный Хам, который может появиться очень скоро, будет противостоять «живому духу России», её интеллигенции, выставляя напоказ свою натуру, состоящую из «духовного рабства и хамства, безличности, серединности и пошлости».
Горький же писал о том, что среди людей очень много никчёмных, ничего из себя не представляющих индивидуумов:
«Одетые в лохмотья старых истин, отравленные ядом предрассудков, они враждебно идут сзади Мысли, не поспевая за её полётом».
Но среди этой многочисленной армии, состоящей из «людишек», находится Человек (с большой буквы):
«Затерянный среди пустынь вселенной, один на меленьком куске земли, несущемся с неумолимой быстротою куда-то вдаль безмерного пространства…
Идёт он, орошая кровью сердца свой трудный, одинокий, гордый путь, и создаёт из этой жгучей крови – поэзии нетленные цветы…».
Названием своего доклада Маяковский как бы в открытую заявлял, что этот Человек уже появился. Его никто не звал, он пришёл сам. И этим Человеком (с большой буквы!) является он сам. Потому он и разговаривал с публикой, состоявшей, по его мнению, из «людишек», столь дерзко и столь вызывающе.
В ответ на подобное поведение те, кто писал о вечерах с участием Давида Бурлюка и его соратников, давали своим обидчикам не менее обидные и очень хлёсткие прозвища: «рыцари безумия», «безумцы», «фокусники», «балаганщики», «циркачи», «озорники», «жокеи», «святотатцы», «сумасшедшие», «желторотые бунтовщики», «мошенники».
Весь этот набор ярлыков как бы расшифровывал всё то, что заключалось в слове «футуристы». Вот почему Бенедикт Лившиц с такой решительностью заявлял, что он и его друзья к этому понятию никакого отношения не имели:
«Мы и весной тринадцатого года не называли себя футуристами, напротив, – всячески открещивались от юрких молодых людей, приклеивавших к себе этот ярлык…».
Да, желавших встать в ряды этого модного течения было в ту пору немало. Существовал «Мезонин поэзии», в который входили Вадим Шершеневич, Рюрик Ивнев (Михаил Ковалёв), Сергей Третьяков, Борис Лавренёв (Сергеев) и другие юные стихотворцы. Была «Центрифуга», состоявшая из Сергея Боброва, Николая Асеева, Бориса Пастернака, Константина Большакова, Ильи Зданевича и других. Члены «Центрифуги» тоже выпустили свой манифест – «Грамоту», в которой писали:
«… не желая больше поощрять наглость зарвавшейся банды, присвоившей себе имя Русских футуристов, заявляя им в лицо… Вы предатели и ренегаты… Вы самозванцы… Вы трусы… Вы…».
А Бенедикт Лившиц продолжал яростно открещиваться от того, что будетляне-гилейцы – тоже «футуристы»:
«… мы ещё в тринадцатом году перегрызли бы горло всякому, кто попытался бы уверить нас в этом, доказать нам нашу причастность к какому бы то ни было «направленчеству»».
А как к модернистским течениям относились в ту пору в Европе?
Бенедикт Лившиц:
«Французы немного свысока поглядывали на „футуризм“, как на всё нефранцузское: футуризм был для них итальянской выдумкой и не имел тех прав на внимание, какие принадлежали, в силу самого её происхождения, любой парижской затее».
Ладо Джапаридзе:
«У нас в Грузии термин „футурист“ в шутку роднили не с латинским „футурум“ („будущее“), а с грузинским словом „футуро“ („пустота“). Мол, „из пустого в порожнее!“»
Не потому ли авторы «Пощёчины общественному вкусу» отторгали от себя это модное в ту пору словечко, что их на это отторжение толкал Маяковский, знавший грузинский язык?
Как бы там ни было, но небольшая группа российских авангардистов во главе с Давидом Бурлюком продолжала называть себя «гилейцами» и «будетлянами».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.