Глава 7 "ДОРОЖНЫЕ ЖАЛОБЫ"
Глава 7
"ДОРОЖНЫЕ ЖАЛОБЫ"
Колеса снова наматывали на себя дорогу, а домом и не пахло.
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег… Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне…
Так и ездили. С 1828 г. почти не переставая.
Опрокидывание экипажей, и "непроворные инвалиды" случались с завидной регулярностью. Однажды государь сломал ключицу. А в другой раз падение было столь резким, что оба спутника простились с жизнью и в последний миг "хором" подумали об одном и том же: так проходит слава земная.
Год назад, на Дунае, въехали в лес. Эскорт отстал. Кругом темно. Разбойники есть ли, нет ли — не поймешь. Бенкендорф признавался, что за всю жизнь не испытывал такого страха. Охрана императора на нем. А у него в руках ничего, кроме сабли… Едва за опушкой развиднелось, на фоне черного неба засветились огни лагеря. Чьего — неясно.
Государь продолжал что-то обсуждать, а его спутник притих, отвечал на реплики невпопад. Руку держал на эфесе. "Наши, — бросил император. — Костры на равном расстоянии". Действительно, регулярный, "римский" порядок. Вскоре сахарными головами забелели палатки, тоже разбитые через строгие интервалы одна от другой. Оплошал. Даже не стал присматриваться…
Зато в других случаях дорожный опыт Александра Христофоровича брал верх над привычной, дворцовой щепетильностью государя. Он не понимал, зачем в путь непременно жарят гусей и уток. Не знал, как поступать с жирными руками. Почему в шаньгу из гречневой муки запекают яйцо в скорлупе.
Проще было показать. Александр Христофорович разламывал пирожок, нарочито долго тер ноздреватым черным хлебом руки. Потом вынимал яйцо, лупил, ел. Разрывал напополам хрустящую от жареной корочки курицу. Подавал половину государю, который сам вдумчиво катал между пальцами ржаное тесто. Завершив трапезу, снова стирал жир с ладоней хлебным мякишем — и руки опять чистые.
Иногда утром в дороге генерал позволял императору поспать: молодые спят крепко. А сам работал. Как-то на станции набились просители. Губернатор, боясь обременять царственного гостя, их прогнал. "Напрасно, — остановил Александр Христофорович. Государь делами не скучает". Велел всем остаться. Выслушал, чего хотят. Заранее предупредил, какое будет решение. Но, если не согласны, могут сами проверить.
"ПУШКИН-КУКУШКИН"
На дороге же настигали сообщение о Пушкине. Опять не слава Богу! Сбежал из столицы? Может, оно и к лучшему? Бенкендорф послал гневное, но вежливое письмо к обер-полицмейстеру. Получил формальный ответ. А больше-то что? Погуляет, вернется.
Недаром генерал А.Н. Мордвинов — старый, опытный служака — писал, что Пушкин опасен, "как неочищенное перо". Поездка его устроена картежниками, у которых поэт в клещах. Но не по бедности, а по распутству жизни. Каждую ночь банк, шампанское. "Так в ненастные дни занимались они делом". Бывало по молодости и с самим Бенкендорфом. Он ведь только что с медведями не танцевал. Актрис увозить? Пожалуйста — увез аж из Парижа. Самую великую драматическую диву Франции. Больно вспомнить. Вся жизнь напополам. А у Пушкина? Завел невесту. Едет обирать молодых офицеров в карты. Шалопай!
На такие донесения собственных чиновников Александр Христофорович мог только прыскать в платок. Ничего, кроме забавного, они в себе не заключали. "Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно! — писал Мордвинов еще в марте. — Предоставьте ему слоняться по свету, искать девиц, поэтических вдохновений и игры… Ему, верно, обещают золотые горы на Кавказе, а когда увидят деньги или поэму, то выиграют — и конец".
Позднее сын Вяземского Павел подтверждал мнение Мордвинова: "Поездка Пушкина на Кавказ и в Малую Азию могла быть устроена действительно игроками… в простом расчете, что они… встретят скучающих богатых людей, которые с игроками не сели бы играть и которые охотно будут целыми днями играть с Пушкиным, а с ним вместе и со встречными и поперечными его спутниками".
Сие лишь подозрения. Но подозрения правдоподобные. Шулера могли "угощать его живыми стерлядями и замороженным шампанским, проиграв ему безрасчетно деньги на его путевые издержки".
Впрочем, все это — не дело правительства. Ведь высший надзор не нанялся стеречь ни карман поэта, ни карманы тех несчастных, которые сядут с заезжей знаменитостью за зеленые столы. А поскольку Пушкин "из тех людей, у которых семь пятниц на неделе", то ждали его скорого возвращения в Москву или Петербург.
Однако Пушкин поехал далее. Всю дорогу приходили докладные о его выходках. Надо признать, весьма смешные. Вот изрисовал стену в ночлежной избе картинками, а инвалид стер, ворча: "Может, Пушкин, может, Кукушкин, а нам отвечать!" Вот чуть не соблазнил калмычку и, если бы она не ударила его балалайкой, сорвал бы у степной Цирцеи с уст поцелуй с полынным привкусом. Вот в красной рубахе, с длинными ногтями, ходил пугать осетин в деревне и требовал, чтобы им сказали, будто он черт… Те начали швыряться камнями. Дикие люди, простодушные.
А вот то, что заехал к Ермолову, — уже не столь потешно. К Алексею Петровичу все ездили прикладываться, как к Иверской, перед дорогой. Но не надежен. Мало ли что дурное скажет о нынешнем правительстве. Из Москвы доносят, что бывший "проконсул" Кавказа с трудом переносит свое бездействие. Кто виноват? Таланта много. Амбиций тоже.
Зачем он Пушкину? Опальный полководец романтичен. А Паскевич, пользующийся полным доверием и одерживающий вполне официальные победы, — скучен. Романтик будет искать драмы. Коллизии судеб. Хотя вся драма в склочном характере и замашках солдатского императора.
В Кавказском корпусе при грозном Ермул-паше зрел не то чтобы заговор — так, расплодилось гнездо недовольных. Впрочем, кто тогда ходил довольным? Об этом многое узналось на следствии. Вряд ли Алексей Петрович был в чем-то серьезно замешан. Просто покрывал роптунов и показывал свое полное благоволение именно этим людям.
Возьми они завтра власть, и без него бы не обошлись. Как и без многих других. Революционные генералы. Мигом бы сняли царские эполеты — "наплечные кандалы", как их называет Денис Давыдов, — и нацепили бы трехцветные кокарды. Тот факт, что Пушкин решил подружиться именно с Ермоловым, доверия к поэту не прибавлял.
По дороге путешественник шалил, как дитя, вырвавшееся из-под опеки родителей. Садился на казачьего коня и с пикой наперевес преследовал шайки горцев, норовившие нападать на караваны. Называл молоденького офицерика, главу партии, "отец-командир", чем вгонял юношу в краску смущения.
Наконец, в Тифлисе подпал под начальственный взгляд Паскевича, сколь попечительный, столь и придирчивый. Однако, возможно, в столице Грузии командующий поэта не видел, какие бы красочные истории об этом ни рассказывали: Иван Федорович все это время находился на театре военных действий. А Пушкин в мирном городе еще задержался. Игроки? Об этом ничего не известно.
Зато хорошо запомнилось другое. В сердце Грузии хлебосольно и весело поэта чествовала вся тамошняя читающая публика — офицеры, местные чиновники, барышни. Кроме них, явилась горсточка высшего генералитета — "не потому чтобы прочла", а из оппозиции к Паскевичу, заодно и ко всему, что из Петербурга. В обиде за Ермолова любой гонимый мил.
Местная аристократия тоже носила поэта на руках, но совсем из других видов. В Грузии, оказывается, певец, отмеченный рукой Небес, — не то что у нас — чуть юродивый, чуть святой, но в общем добрый малый. На Кавказе поэты вызывают священный трепет и держатся важнее турецких улемов. Ученые, да и только. Правда, они не прыгают на одной ножке, не играют с чумазыми мальчишками в чехарду, не примеряют в лавке все, какие есть, чуреки и не едят арбузы прямо на улице, прислонившись к стене дома, сплевывая семечки под ноги и давясь красным липким соком.
Нет, ничего этого благословенные поэты со времен царицы Тамары не делали и делать не собирались. Но раз у русских так принято…
Посему каждый день для Пушкина накрывался то обед, то ужин, то завтрак на траве десятками почитателей. Наконец, все они соединились, чтобы, арендовав живописный сельский виноградник на крутом берегу Куры, устроить нечто феерическое. В "европейско-азиатском вкусе" со свечами в листве, музыкой, баядерками, шампанским, бродячими поэтами, которые читали свои стихи на десятке местных диалектов. Между ними вклинивались чтецы из поклонников со стихами самого Пушкина.
Напившись и откинувшись на руки друзей, поэт восклицал: "Я никогда в жизни не был так счастлив, как в этот день".
ИНКОГНИТО Б БЕРЛИНЕ
Все ожидали, что после коронации из Польши государь вернется в Петербург. А его супруга переедет границу Пруссии, чтобы встретиться с родней. Так думали и европейские дворы.
Их неведение о планах императора было на руку. Ибо Николай I умел планы менять.
Международные обстоятельства между тем складывались самым неблагоприятным для России образом: она побеждала. А после разгрома Наполеона наступила эпоха, когда в борьбу за гегемонию на континенте уверенно вступила Англия. Значит, горе победи гелям. Если они, конечно, не в красных британских мундирах.
Даже в Петербурге общественное мнение открыто говорило об английских агентах. В отчете III отделения за 1828 г. сказано: "Австрия и Англия ведут здесь (в столице. — О. Е.) систематический шпионаж… их происки направлены не только на то, чтобы добывать нужные сведения о политических планах нашего кабинета, но и чтобы воздействовать на него путем ложных конфиденциальных сообщений… В обществе говорят, что… Англия тесно связана с Австрией общими интересами, а именно чтобы препятствовать росту России и ослаблять ее значение о Европе. Говорят, что, если бы русским удалось перейти Балканы и двинуться на Адрианополь, Австрия в согласии с Англией объявила бы России войну, постаралась бы поднять Персию и Швецию".
Все это были только разговоры. Но разговоры весьма определенные. Уже знакомый нам британский агент капитан Джеймс Александер описал случай, когда к нему на Невском подошла полька-модистка и показала парижскую газету. Там было написано, будто Англия посылает против России две эскадры. В Черное и в Балтийское моря. Бомбардировать Севастополь и Петербург. "Такую взбучку русские нескоро забудут", — заявила собеседница. Сколько бы Александер ни опровергал слух, модистка оставалась при своем мнении, повторяя: "Но ведь вы же назначены господином шпионом".
В Севастополе Александеру довелось общаться с командой британского фрегата "Блонд", в разгар военных действий совершившего учебное плавание из Константинополя через Черное море. Слухи, возникшие по поводу этого события, весьма красноречивы: утверждали, что "началась война с Англией и фрегат предшествует остальному флоту", "упрекали военные власти за то, что они позволили пройти английскому кораблю мимо батарей".
Александера арестовали, но за недостатком улик отпустили. Однако от истории с "Блондом" остался неприятный осадок. В Петербурге прекрасно поняли, на что намекают вчерашние союзники: английское судно может дойти от Босфора до Крыма за сутки с небольшим.
Положение было сложным. Воюя на поле боя с Турцией, Петербург сталкивался с солидарными дипломатическими усилиями Вены, Лондона, Парижа и даже Берлина.
"Всегда ревниво относившиеся к России европейские державы, — писал Бенкендорф, — со страхом взирали на разгоравшуюся против Турции войну, в которой они уже предвидели ее неизбежное поражение и усиление мощи нашей империи. В ревнивых глазах правительств наш молодой государь, увлеченный дорогами побед, нарушал всю систему европейского равновесия"
Петербургу уже показали, что, несмотря на все его желание не ввязываться в конфликт при неясных внутренних обстоятельствах, войну легко устроить руками "диких племен" на Востоке. Потом, давая субсидии Турции, затягивать сколь угодно долго. И наконец, закончить в удобный для не втянутых в противостояние сторон, предложив свою посредническую помощь. Иными словами, судьбой России владеет не она сама: для нее могут создать, продолжать и прекратить войну по желанию извне. При этом Петербург будут ругать и наказывать, как если бы он сам нарушил договоры, отказывался мириться и стремился уничтожить соседнюю страну.
"Император был спокоен и силен сознанием своей правоты и совершенно не желал упускать победу, — сообщал Бенкендорф. — Он отклонил добрые услуги иностранной дипломатии и приготовился ко второй кампании".
В этот момент возникла угроза повторного вступления в войну Персии. "Наш посланник… господин Грибоедов, человек умный, но, возможно, несколько неосторожный, настроил про-тив себя население Тегерана… которое только и ждало случая, чтобы восстать". Практически вся русская миссия оказалась вырезана. "Нанесенное оскорбление было слишком сильным и грозило новым разрывом отношений".
Россия должна была сделать все от нее зависящее, чтобы не допустить за спиной у Паскевича еще одного противника. Этим, а вовсе не враждебностью к автору "Горя от ума" объяснялись мягкая позиция на переговорах и тот факт, что Николай I принял извинения от персидской делегации, объявив дело "небывшим".
Кстати, Джеймс Александер общался и с членами персидской миссии, когда они проезжали через Москву. Под его пером разговоры выглядели вполне невинно. Персы превозносили англичан, которые, в отличие от Грибоедова, уважают их традиции. Твердили о досадной случайности при гибели русского посла. И жаловались на то, что им не дают в Первопрестольной спокойно пить мокко — все время куда-то ведут и что-то показывают. Но сам факт контакта британского агента с персами в столь опасный момент не мог не настораживать.
Александер тоже сетовал: в России-де трудно работать. "Русские — большие мастера всяческих уловок, а уж полицейский агент — настоящая лиса. Он способен принять любой облик, чтобы достичь своей цели: иногда это — крестьянин в лаптях… иногда — исправный солдат, иногда коробейник. Одним словом, русский полицейский, подобно Протею, может надеть любую личину". Неужели "господин шпион" полагал, что его оставят совсем без присмотра?
Тем временем дорога императора, а вместе с ним и Бенкендорфа лежала в Пруссию. Николай не хотел позволить своему тестю, королю Фридриху-Вильгельму III — Папа, — уклониться от встречи. Тот уже и ссылался на здоровье, и направлял вместо себя на границу Пруссии и Польши принцев — братьев императрицы. Мол, никак не могу приехать. Причиной таких странных экивоков было давление Австрии на соседа. Вена, "видя, что Молдавия и Валахия стали российскими провинциями, встревожилась и… вызывала недоверие к нам Берлинского кабинета".
Это "недоверие" предстояло побороть, уклониться от посреднических усилий Австрии или любого другого европейского двора. И навязать миссию миротворчества собственным родственникам.
В отчете III отделения сказано, что Австрия стремилась "получить главенство над славянскими провинциями в целях удаления от России ее естественных помощников". Петербургу не позволяли выйти из войны своими силами, стараясь истощить Россию затянувшимися боевыми действиями. Основой же мирного плана было сохранение Турции "достаточно сильной для того, чтобы она могла… во всякое время производить диверсии".
Николай Павлович инкогнито переехал через прусскую границу в сопровождении одного Бенкендорфа. И играл на немецких землях роль его адъютанта. Цель императора состояла в том, чтобы застать венценосного тестя врасплох, не дать его министрам подготовиться и навязать переговоры о мирном посредничестве именно Берлину.
Надо заметить, что население Пруссии, за долгие годы привыкшее видеть в России союзника, восторженно приветствовало императрицу, свою бывшую принцессу, и присоединившегося к ней государя. Еще никто не осознавал изменения политического ветра. Напротив. Когда Николай I сбросил свое инкогнито, восторгам толпы не было предела.
По-семейному договориться с Папа не составило большой сложности. А вот рассуждения с министрами, настроенными весьма враждебно, Александру Христофоровичу пришлось взять на себя.
К чести нашего героя, он провел их безупречно: пруссаки дали себя убедить. Министр иностранных дел граф Х.Г. Бернсторф тоже старался уклониться от встречи, заявляя, что "мучительная болезнь удерживает его дома". Бенкендорф явился к нему. "Я нашел его крайне пораженного завоевательными планами, приписываемыми политике императора", — сообщал Александр Христофорович. Пришлось напомнить о том, что "он сам первый" обнадеживает Турцию насчет слабости России, заставляя императора "применять более значительные силы". Что "империя сгорает от нетерпения показать Европе, что она не боится угроз".
Пруссии предоставлялась возможность "сыграть роль миротворца… Мы удовлетворимся гарантиями, которых требует наша торговля… В качестве доброй услуги тестя своему зятю… король может сообщить в Константинополь о наших мирных намерениях".
Дело тронулось с мертвой точки. Ведь любое посредничество поддерживало реноме двора, который выступал миротворцем.
ВЕРЮ — НЕ ВЕРЮ
Тем временем Пушкин рвался в действующую армию, под пули. Настороженность вызывало само направление поездки. На Кавказе служили многие из "друзей 14 декабря", помилованные государем кто за молодостью, кто по недостатку улик. Его величество полагал, что сия мера правительства способна была вызвать благодарность в их сердцах и даже будущее исправление.
Александр Христофорович не возражал — его ли дело? Но смотрел на милости этим господам без задора. Одно они говорили в крепости, под страхом будущего наказания. Другое, когда расхрабрятся под горскими пулями. Разве он не ведал, как близость смерти и ежедневное молодечество развязывают языки?
Ни они сами, ни даже их родня ни о чем, кроме страшного утеснения своих семей, не думали и не писали. Вот слова мемуаристки С.В. Скалон, урожденной Капнист, чей брат во время следствия оказался в крепости: "В конце третьего месяца дела запутались: отвечать на запросы день ото дня становилось труднее, и он начинал страшиться за свою будущность". Как вдруг молодого человека вызвал комендант и объявил, что его отпускают. "Сначала он не хотел верить", потом "бросился бежать из крепости, несмотря на то, что это было в 12 часов ночи и что комендант предлагал ему переночевать у себя".
Все освобожденные напоследок беседовали с императором, явившись во дворец. Николай Павлович "весьма хладнокровно" обратился ко вчерашнему подследственному: "Что, Капнинст, не правда ли, что здесь лучше, чем там?" Уже эти слова показывали, что юношу скорее простили, чем оправдали.
Но семьи видели происходящее иными глазами. "Холодный вопрос этот, — продолжала Скалой, — доказывает одну жестокость души его. Ибо, знавши, что [брат] невинно страдал три месяца в заточении… он мог бы, смягчив сердце свое, сказать что-нибудь более утешительное".
Читая подобные откровения, Александр Христофорович словно через лупу рассматривал человеческую неблагодарность. Разучивался верить? Жуковский так и подозревал: "Вы на своем месте осуждены думать, что с Вами не может быть никакой искренности, Вы осуждены видеть притворство в том мнении, которое излагает Вам человек, против которого принято Ваше предубеждение (как бы он ни был прямодушен), и Вам нечего другого делать, как принимать за истину то, что будут говорить Вам другие. Одним словом, вместо оригинала Вы принуждены довольствоваться переводами, всегда неверными и весьма часто испорченными".
Но как быть, если именно "искренность" и "прямодушие" вызывали сомнение? И это сомнение поминутно получало дополнительную пищу?
Во время процесса Бенкендорфа считали добрым следователем. Именно с ним говорили. От него не закрывались. В отличие от другого "перводвигателя" — Александра Ивановича Чернышева, теперь военного министра.
Работалось трудно. Ибо Александр Христофорович сочувствовал арестованным. Половина мальчишки. Он бы их выпорол и отпустил. Чернышев смотрел на дело иначе. Для него все как один были подозрительны. Он был убежден в виновности каждого и считал, что злодеи выворачиваются из клешей правосудия. Все они порочны, надо только хорошенько раздразнить их, и тут наружу полезет глубоко скрытое зло. Выходило пятьдесят на пятьдесят. У кого нервы послабее, тот и ломался под криком. А был ли он при этом злодеем, или так, человек заговору почти сторонний, генерал-адъютанта это не тревожило. Чернышев увеличивал поголовье виновных, предавая внушительности делу.
Даже странно, что государь находил способ не просто благоволить Чернышеву, а дружить с ними обоими. Но во главе высшей полиции поставил все-таки Бенкендорфа. Снисходительного к чужим проступкам, не склонного к гонениям.
Почему?
Многие думали, потому что во время следствия он мирволил арестантам. А молодой государь как раз не хотел раздувать дела и ждал для многих оправдания. Не так?
Отца Бенкендорфа выслали из России по доносу. Александр Христофорович на своем опыте знал, чем для человека может обернуться чужое неосторожное слово. И что бывает, когда государь такому слову верит. А потому доносителей — "тайных вестников" — шеф жандармов не баловал. Суммы гонораров для них всегда были кратны тридцати — ясный намек в христианском государстве.
Однако и государственные преступники — не та публика, с которой стоит церемониться. А потому Пушкин на Кавказе — очень соблазнительный предмет для "тайных вестников". Встречается с бывшими арестантами, пьет и говорит нараспашку. Что говорит? Кому? Пусть разузнают.
"ЖЕЛАЛ Я ДУШУ ОСВЕЖИТЬ"
Если в Тифлисе Пушкин походил на звезду которая уже не так ярко светит дома и потому отправляется по свету встречаться с поклонниками и возвращать полноту чувств вчерашнего дня. То в армии на Кавказе поэт должен был встретить "братьев, друзей, товарищей", которые могли воспламенить в нем память о прошедшей молодости.
Пока для него неочевидно было, что это ловля прошедшего дня дырявыми вершами. Но по возвращении в Россию, уже в 1830 г., в статье о Баратынском он с полным пониманием дела писал: "Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и сродны всякому; молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо, гармонически. Но лета идут, юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются, песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от них и мало-помалу уединяется совершенно".
Неужели это не о себе?
Но для того, чтобы подобные мысли вызрели, необходима была поездка на Кавказ и встреча со старыми друзьями. Иногда полезно узнать, что прежние чувства не греют по-прежнему.
Еще в Петербурге поэт пытался окунулся в кутежи. "Светская молодежь любила с ним покутить и поиграть в азартные игры… — вспоминал Кс. А. Полевой. — В 1828 г. Пушкин был уже далеко не юноша, тем более что после бурных годов первой молодости… он казался по наружности истощенным и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице; но он все еще хотел казаться юношею. Раз как-то… я произнес стих его, говоря о нем самом: "Ужель мне точно тридцать лет". Он тотчас возразил: "Нет, нет! У меня сказано: Ужель мне скоро тридцать лет? Я жду этого рокового термина, а теперь еще не прощаюсь с юностью". Надобно заметить, что до рокового термина оставалось несколько месяцев!" Чиновник III отделения М.М. Попов уловил ту же черту: "Молодость Пушкина продолжалась всю его жизнь, и в тридцать лет он казался хоть менее мальчиком, чем был прежде, но все-таки мальчиком".
Но уже зимой 1828–1829 гг. П.А. Вяземский заметил у друга прорывающиеся мысли о женитьбе. Пушкин желал "покончить жизнь молодого человека и выйти из того положения, при котором какой-нибудь юноша мог трепать его по плечу на бале и звать в неприличное общество". Это и было эхо приближавшейся осени. Но ведь поэт не знал, что она станет золотой. Даже в 1832 г. писал:
Желал я душу освежить.
Бывалой жизнию пожить
В забвеньи сладком близ друзей
Минувшей юности моей.
Иллюзия юности могла пробудить на секунду запнувшийся творческий поток. Прежде он фонтанировал к небесам. Недаром Пушкина называли "волканом". Следовало пройти через "роковой термин" к зрелости. А зрелости поэт пока страшился.
Между тем новый день явил новые чувства, и нельзя сказать, что они были хуже отлетевших. Да, друзья на вечеринках больше не роняли в чаши с вином лепестки роз из своих венков. Зато теперь поэт был вхож "в чертоги" и мог "истину царям с улыбкой говорить". Но, в отличие от Державина, не видел в том большого прибытка. Напротив, его чувства горчили. Еще в августе 1827 г. был сделан набросок:
Блажен в златом кругу вельмож
Пиит, внимаемый царями.
Владея смехом и слезами,
Приправя горькой правдой ложь…
Он украшает их пиры
И внемлет умные хвалы.
Эти "умные хвалы" — лишь дань просвещенного равнодушия. Они обесценены следующей картиной:
Меж тем за тяжкими дверями.
Теснясь у черного крыльца,
Народ, гоняемый слугами,
С почтеньем слушает певца.
Но уже через год противопоставление "златого круга" и гоняемого слугами народа ушло. В "Черни" ("Поэте и толпе") "народ непосвященный" будет внимать уже "бессмысленно" рассеянному бряцанию на лире вдохновенной:
Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий,
Ты червь земли, не сын небес…
А далее следуют слова, которые поэт мог слышать вовсе не от уличной черни, а в высоких кабинетах, от умудренных "долговременной опытностью" мужей:
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев направляй…
Гнездятся клубом в нас пороки.
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.
Ответ должен был охладить пыл не только толпы, но и высоких чинов "направить мысли и перо" Пушкина:
Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
Именно в этих строках Пушкин первым, осознанно, отказался от такого желанного для многих русских литераторов права воспитывать сограждан. "Пасти народы", как много позднее скажет Н.С. Гумилев Анне Ахматовой, имея в виду романы Льва Толстого: "Аня, если я когда-нибудь начну пасти народы, убей меня".
Пушкин отказался от этой самим временем навязываемой возможности. Понимал, что не дело литературы "сердца собратьев исправлять"? Или находил, что "чернь тупая" не достигает уровня "сына небес"? Чтобы ее исправить, нужны не наставления поэта, а крутые меры правительства:
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры; —
Довольно с вас, рабов безумных!
В этих стихах много глубокого разочарования. Оказывается, для "бессмысленной" толпы нужны карательные меры. Но что, если их применят против "мирного поэта"? С Андреем Шенье так и получилось.
В ЛОГОВЕ СПЯЩЕГО ЗМЕЯ
Летом, хотя бы летом, Александр Христофорович надеялся оказаться дома. Не тут-то было. Император намеревался осмотреть военные поселения под Новгородом. О прежнем шутили: "Провел всю жизнь в дороге…" Новый, кажется, намеревался продолжить добрую традицию. Хорошо, в Таганрог не сворачивал.
Поселения, конечно, давно пора было визитировать. Но сие как старая болезнь: прихватит, и больной, согнувшись в три погибели, шепчет: все, все. А едва отпустит, так никто не торопится бежать к доктору. Знает — запустил, и лечение будет тяжелым.
Дорогая игрушка почившего в Бозе Александра I. Сожрали кучу денег, а толку чуть. Так говорили, и молодой государь этому верил. Что до Александра Христофоровича, то он был вовсе не столь категоричен, как с Польшей. Надо отделять ненавистного душегубца А. А. Аракчеева от дела, которое тот, по приказу императора, сделал весьма изрядно.
"До своего восшествия на трон император слишком часто слышал общественные голоса против создания военных поселений… И теперь он был уверен в том, что эти нововведения… требуют значительных реформ и улучшений, — рассуждал Бенкендорф. — Он чувствовал в них большие неудобства, но не мог решиться на их ликвидацию из-за вложенных в них сил и денег. Кроме того, они уже дали ряд блестящих примеров в формировании войск и были очень полезны в окультуривании территорий, которые до того не обрабатывались… Надо было использовать все эти результаты исполнения нерушимой воли императора Александра, которые уже поглотили миллионы рублей и воплотились в труд тысяч рук".
Вполне реалистичный взгляд. Впрочем, государь подозревал, что с поселениями дело обстоит не проще, чем с Польшей. Все, что делал августейший брат, имело самые возвышенные, самые благие цели. И эти цели… ударившись при осуществлении о реальность, приобрели уродливый вид.
В 1822 г. царевич вместе с братом посещал новгородские "линии" и остался в полном восторге. Дороги, мосты, школы, удобные дома, кассы взаимопомощи, амбары, полные зерна… Имение графа Аракчеева Грузино располагалось всего верстах в двадцати от Чудова. Однако ощущение было такое, словно гости переехали границу между двумя державами, ни в чем не схожими, но по иронии судьбы населенными одним и тем же народом. Миновав шлагбаум, они из варварства попадали в цивилизацию. Буквально от станции начиналась широкая шоссейная дорога, по которой кибитка следовала без малейшей тряски. Под колесами стелилась дощатая мостовая, которая при въезде в само Грузино сменялась брусчаткой.
Каменные тротуары, сточные желоба и фонари по обеим сторонам улиц. А в палисадниках — астры, георгины и флоксы, вместо подсолнухов и крапивы. Высокие рубленые дома под черепичными крышами поражали застекленными окнами.
Особенно удивляли школы. Государь и ехавшие с ним генералы могли сами проэкзаменовать детей. Сделавший это начальник Главного штаба П.М. Волконский затосковал, ибо недавно имел несчастье поспрашивать собственных сыновей по программе пансиона аббата Николя и назвал молодых людей "дубинами". Не потому, что дураки, а потому, что лентяи. Здесь же лениться было не принято. Накажут. И очень больно. Баб, например, за не выбеленную ежедневно печку секли. И с детьми не церемонились.
Вид села Грузино (имение А. А. Аракчеева).Неизвестный художник
Вид села Грузино (имение А. А. Аракчеева). Неизвестный художник
Великий князь Николай поверил бы собственным глазам. Но слишком много тревожного доходило с разных сторон. Офицерам, служившим в линиях у Аракчеева, именным указом было запрещено выходить в отставку. Переводу в другие места никто не подлежал. Могли, конечно, по болезни уволиться. Но коли выздоравливали и снова просились на службу, то возвращались обратно в линии — никуда больше. Их строжайше запрещено было брать в армию или на статские должности. Точно клеймо ложилось на лоб человека, еще вчера благородного и вольного.
О неразглашении увиденного давали подписку. Под Новгородом было село Высоцкое. Когда крестьян стали забирать в военные поселяне, те ударились в бега. Их поймали у самой литовской границы. Привели назад. Для острастки прогнали по разу через четыреста пар розог. Бабам по сотне, чтобы мужей не мутили. И определили всех в линии. Там, конечно, и дома дали, и скотину. Живите.
В Хволынской волости деревня Естьяны двенадцать дней стояла против регулярных войск. Приехал губернатор с указом о записи мужиков в поселяне. Привез на разживу тысячу рублей от государя. Крестьяне денег не взяли, а начали кричать: "Почитай свою бумажку нашим бабам в хлеву!" Народ затворился в деревне и отбивался от солдат. Время летнее, запасов в домах мало. Съели даже солому с квасных гнезд. Только на исходе второй недели, когда ноги перестали носить сопротивлявшихся, их повязали.
Среди посланий покойной императрицы Елизаветы Алексеевны в Баден осталось одно 1820 г., не отправленное за болезненностью темы. Супруга Ангела объясняла матери, принцессе Амалии Баден-Дурлихской, как славно будет жить под дудку и барабан.
"Ваша тревога мне понятна. Александр действительно похож на победителя в покоренной стране. Но подумайте, сколько выйдет пользы! Будущие блага искупают кратковременные неудобства. Солдат распределяют по избам, они делаются членами семей, каждый крестьянин приобретает работника, сын его идет на военную службу, а дочь становится женой пришедшего чужака. Плоды обнаружатся со временем. Улучшится обработка земли. Рекрутский набор исчезнет, хлебопашец сделается солдатом, солдат хлебопашцем".
В памяти оставался только "победитель в покоренной стране". Как точно. И как больно. После победы! Когда-то Николай сам восхищался грядущей пользой. "Мы затеваем нечто новое. Вы вскоре увидите!" — с горячностью убеждал прусскую родню. А когда вез невесту в Россию, бабы из казенных деревень выходили к дороге, становились на колени и выли в голос, прося отменить у них поселенные полки. Они почти пели, плача свои жалобы, и тянули к карете руки. Признаться, тогда царевич был поколеблен.
Как все красиво выходило в беседах с утопистом Робертом Оуэном. Социальный мыслитель — фаланстеры, трудовые коммуны, казармы для общего счастья. Александр слушал философа в Англии. Потом оживленно блестел глазами: вот оно, чего Россия еще не видела. Величайший эксперимент! Мы противопоставим сытость голоду, порядок хаосу, грамотность темноте.
Сколько вышло страданий, мучительства. Силком выданные за солдат девки стерпелись, нарожали дети. Рвать семьи, как прежде навязывать? "Кратковременное неудобство"! У человека одна жизнь. Примерьте на себя.
Были и голодные смерти, ибо из-за построек крестьяне не имели трех дней за лето, чтобы работать в поле. Были и самоубийства. Дело прежде невиданное. Православный народ — великий грех. Пока живут — терпят. Терпят всё, кроме философского рая.
"РЕВОЛЮЦИЯ ГЛОБУСА"
О поселениях высказывались очень по-разному. От "революции глобуса", как назвал линии министр внутренних дел В.П. Кочубей, до "логова Змея", как дразнили их противники Аракчеева.
Теперь предстояло все обозреть заново и решить… Ломать ~ не строить. То, что увидели спутники, их несколько удивило. "Слезы жителей испарились… вместе с ростом населения и их размеренным существованием… Вместо крестьян появились тысячи гренадеров, в школах детей готовили к военной службе и к работе в канцеляриях… Император обдумывал изменения в существовании военных поселений с тем, чтобы облегчить их судьбу и уменьшить чрезмерную суровость и придирчивость, которые были привнесены графом Аракчеевым… В будущем следовало изменить однообразную и малоупотребительную для нашей страны архитектуру выстроенных в один ряд домов, которые соединяли в себе внешний вид и скуку казарм, не неся в себе их удобств и преимуществ".
О смягчении режима Николай I решил сразу. Но вот школы… "Сыновья солдат и колонистов воспитывались словно в кадетских корпусах, как в смысле образования, так и поведения.
Можно было сказать, что из них готовили молодую поросль наших генералов, в то время как им было предназначено носить ружья и переносить все тяготы и лишения простых солдат. В этом было заложено противоречие".
Еще бы! Образованный, как молодой дворянин, юноша попадал в грубый полковой мир, где занимал низшее положение. Как минимум он тосковал. Как максимум — мог наложить на себя руки. Недовольство собственной участью становилось для него неизбежно. А желание исправить судьбу — непреодолимо. Вкладывать деньги в то, чтобы питать новый заговор? Как это похоже на покойного Ангела!
Но чего же он, в конце концов, хотел? Александр Христофорович давно понимал, что покойный государь создавал у себя под рукой особую вселенную, где он, бог и царь в одном лице, не просто отвечал за все — но был всему перводвигателем. Когда Бенкендорф подрос по чинам и стал поближе к источнику власти, обнаружилось, что его представления о государственных персонах совсем неверные. Нет ни права, ни лева, ни либералов, ни консерваторов. А есть те, кого хочет видеть государь. Александр I приказал Сперанскому подготовить проекты преобразований в модном духе, приказал встать во главе отечественных масонов. Все зашумели: держи его, якобинец! А тот просто бумажный червячок. С Аракчеевым еще смешнее. Бедняга на коленях просил императора не вводить военные поселения. Доказывал их разорительность. Но Александр велел, и Змей стал Змеем. А еще Ангел приказал ему составить проект освобождения крестьян, и вот незадача — это самый разумный и самый щедрый план из всех, какие были, — с землей и без выкупа.
Ученик Лагарна, читатель Радищева: "О! если бы рабы, тяжкими узами угнетенные, ярясь в отчаянии своем, разбили железом главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство? Скоро из среды их исторгнулись бы великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени. Я зрю сквозь целое столетье".
Покойный Ангел думал так же. Минутами страшился неизбежного. Душа его не принимала крови. А потом понимал, что надо разрубить гордиев узел. Придумал поселения. Мало кто постигал их смысл. Говорили, что там из крестьян делают солдат. Дудки! Там из низших сословий, безграмотных и диких, делали образованный класс, способный заменить офицеров и чиновников из дворян.
Конечно, того же кругозора, той же независимости, самоуважения у них нет. Но для простейших функций сгодятся, Государство не рухнет. А со временем… Управляемая пугачевщина. "Друзья 14 декабря" хотели устроить военную революцию и думали, будто войска можно удержать от погромов в якобинском стиле. Дети! Александр I жаждал того же самого, но с другой стороны. Ангел мести!
Вот что означали странные аракчеевские школы. Пока все офицеры — дворяне, попробуй тронь крепостное право. Мигом вызверятся. Покойный Ангел не доверял благородному сословию и предвидел возможность подобного исхода. Он задумал не новое комплектование армии с целью облегчить казне лишние издержки. А новую армию в чистом виде. Без старого офицерского корпуса. Помещики либо уступят, из боязни стать "избитым племенем", либо…
Хотел ли Николай того же самого? Вряд ли. Его считали решительным и даже крутым на расправу монархом. Но Александр Христофорович видел иное: сто раз отмерь. Новый государь вовсе не склонен был резать по живому. Тем более по шву, который после прежней операции едва-едва затянулся.
А потому решение было принято не во вкусе тех, кто рубит с плеча. Программы в школах заменить. Сами поселения со всеми их выгодами оставить, режим проживания смягчить сколько можно, чтобы не расплескать уже ощутимую пользу.
Через два года поселения полыхнули. Те самые, иод Новгородом, где был государь. Из-за послаблений в железной, мертвой дисциплине? Из-за их недостатка? Страшная, ни с чем не сравнимая жестокость. Соразмерная прежнему давлению правительства.
Потом говорили, что смягчение режима военных поселений стало результатом этого кромешного бунта. Ложь. Александр Христофорович видел лично: еще за два года до событий государь принял решение и начал реформу. Легчайшее послабление было воспринято как сигнал и привело к бунту: слишком сильно перед этим завинтили винт — глубоко вогнали гвоздь в русскую шкуру.
Но что самое страшное — бунтовали не одни сиволапые, из которых вдруг сделали гренадер. "Школьники" не отставали. Значит, были и внутри поселений молчаливые сторонники идеи покойного Ангела о новой армии и "избитом племени". В 1825 г. они голову не подняли. Тихо делали свое делание. А вот через пять лет подтолкнули шар в лузу — темный и изобиженный в конец народ к бунту.
Присосались, клещами не вытащить. Как черви под коровьей шкурой. Расплодятся — беда. Сдохнет родимая.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.