Одиночество со всеми вместе

Одиночество со всеми вместе

Татьяна Назаренко: «Я безумно увлекающийся человек»

Легкая, изящная, в чем-то изумрудно-сияющем, на светском рауте она неотразима. И нельзя предположить, что эта маленькая волшебница — действительный член Российской академии художеств, профессор Суриковского института. Ее картины, полные трагизма и света, иронии и сарказма, теперь в Третьяковке, в Русском музее, в частных собраниях Германии, Франции, Испании, Италии, Англии…

На презентации книги «Опрокинутое небо» поэта Владимира Салимона и художника Татьяны Назаренко собралась московская интеллигенция — послушать стихи, вглядеться в рисунки, на которых живет-печалится бедная Россия. У этой маленькой женщины сильная рука и смелая кисть. На том празднике искусства она делала мгновенные надписи на книгах, набрасывала миниатюры «на память». Многие любовались ее жизнерадостным лицом, разглядывали украшения: огромный малахитовый перстень, серьги, отливающие волшебным светом зеленого хризолита. Потом, неделю спустя, у нее в мастерской я спросила о ее любимых камнях.

— Очень люблю аметисты. Слышала, будто бы они приносят несчастье. У меня были аметистовые украшения, я их очень любила, но они куда-то пропали. Теперь мечтаю их вернуть. Когда-то привезла я из Индии аметистовые щетки — кусочки породы с аметистовыми кристаллами. Фиолетовые, выразительные, самой природой отполированные кристаллы я видела прямо в горах и могла сама их выломать.

— Что-то позаимствовали для своей живописи у Востока?

— После Индии я ничего не написала. Но в ту поездку у нас был еще Цейлон — Шри-Ланка, и оттуда я привезла куклы-марионетки и маски. Несколько раз их писала. После посещения Маврикия я сделала выставку. Жила я там около двух недель. И вспомнилась мне Индия, потому что на этом ярком острове были замечательно украшенные индуистские храмы. Вот там я вырезала и расписала фигуру царя обезьян Ханумана. Признаюсь, воспоминания об Индии очень долго бродили во мне и своеобразно осуществились в моих маврикийских работах.

— Татьяна, слежу за вашим творчеством с давних пор, а встречаю вас редко, с перерывами в несколько лет, и радуюсь — вы не меняетесь внешне; более того, стали эффектнее одеваться. Быстротекущее время отражается в ваших полотнах, а вам лично придает новый шарм и обновленную экспрессию. Есть ли у вас какая-то спасительная житейская философия?

— (Смеется.) Честно говоря, никогда не анализировала свое умение жить. Просто я безумно увлекающийся человек. Люблю все новое, люблю путешествовать. Людей люблю! Ищу острые ощущения. Люблю спорт, причем достаточно экстремальный. Недавно каталась на горных лыжах под Зальцбургом, в Австрии. Спускалась с довольно высокой горы и почти без остановок, чему удивлялись мои друзья.

В этот момент зазвонили сразу два телефона. Всем нужна Назаренко — галерейщикам, телевидению, друзьям. Я тем временем разглядывала огромную мастерскую. Она до предела заполнена полотнами, прислоненными друг к другу. На стенах — пейзажи, портреты, жанровые картины. В центре — новый сюжет с «обманками»: еще мокрые вырезанные из фанеры фигуры — две девушки и парень в современном прикиде. Все ярко, натурально, пахнет свежей краской. Это очередной памятник уличным персонажам. Уже в своем первом огромном полотне «Казнь народовольцев» Назаренко обнаружила незаурядный, даже опасный пламень — воспитанница Суриковского института в этой картине предстала живописцем с мощным темпераментом. Трубки замолчали, и я спросила Татьяну, как удалось ей так рано поджечь свой живописный огонь.

— Я, конечно, помню все чувства, которые испытывала тогда. Мои «Народовольцы» были попыткой обратить внимание сограждан на героизм людей. Меня всегда привлекали экстремальные поступки. Я не могла себе представить, как женщина может руководить террористическим актом, а потом стоять на эшафоте. Я думала: какие чувства должен испытывать человек, взявший на себя такую ответственность?

— Таня, вокруг «Казни народовольцев» кипели страсти. И вдруг вы получили премию Ленинского комсомола. На мой взгляд, картина заслуживает и более высокой награды за дерзкий замысел и отменное мастерство.

— (Тяжелый вздох.) Все было куда трагичнее. Друзья, близкие восприняли работу как официальную картину. Ее практически никто не прочел, не понял. Если бы «Народовольцев» прочли, как мне бы хотелось, то картину просто не повесили бы, она бы не путешествовала на трех выставках. А после них картину передали Третьяковке.

— Без денежного вознаграждения?

— Да она сразу принадлежала Академии художеств и Министерству культуры. Сейчас картина в запаснике. Перевозки с выставки на выставку, накручивания на вал очень ей повредили.

— Будете ее реставрировать?

— Да нет — мне не дают. Если отреставрировать, значит, ее надо выставить, а в Третьяковке никогда не хватает места.

— Таня, вы начали с грандиозного успеха, но ваша суриковская профессура вела себя, мягко говоря, странно.

— Всю жизнь меня сопровождает двойственность: с одной стороны, мне дали премию, но отторгла академия. Выпускники мастерской Академии художеств, которую я тоже заканчивала, всегда были под опекой академии: с ними заключали договор и как-то поддерживали. Еще хорошо, что «Казнь народовольцев» ушла в Третьяковку, а не на помойку. Совершенно замечательно. Но никакого следующего договора со мной не заключалось. Я как бы перестала там числиться.

— Вас не защитил ваш руководитель Гелий Михайлович Коржев?

— Он повел себя довольно странно.

— Но он же мощный мужик и монументалист…

— И живописец, я к нему очень хорошо относилась. Он поддерживал меня, когда я писала эту картину. Но, парадоксально, он изменил ко мне отношение. Совсем недавно, когда меня принимали в академию, два человека проголосовали открыто против. Он и Виктор Иванович Иванов.

— Не потому ли, что живописец не захотел воздать должное другому монументалисту, женщине?

— Я тоже так думаю.

— Таня, зависть окружающих как-то действует на ваш внутренний огонь?

— Всю жизнь я себя считала независимым человеком. Да и завидовать чему-то или кому-то мне и в голову не приходило. Какой-то относительный успех у меня был. Материальное существование вполне устраивало. Я довольно рано поехала за границу. Впервые была в Италии, когда туда еще никто не мог попасть. Когда я закончила Суриковский, меня послала академия на целый месяц на свою дачу в Риме. Путешествовали по всей Италии. Все, что увидела, очень сильно повлияло на мою дальнейшую жизнь в искусстве.

Через 25 лет я попала на те же места, и у меня было впечатление, будто я видела все это только вчера. Перед фресками Джотто испытала такое же благоговение, было желание преклонить колени. Я рассматривала его с прежним чувством восторга и какого-то ученичества. Джотто я никогда не цитировала в своих работах, но ощущение счастливого открытия не покинуло меня…

Удивительно: в теперешней Италии все осталось как в давние века — и здания, и памятники, и даже мальчики на улице носят такие же локоны до плеч, и у них такой же взгляд, такие же лица, словно сошедшие с полотен великих художников. У нас в России очень изменился облик людей, и уже почти не встретить похожих на тех, кого изображали художники ХVIII или ХIХ веков. Не найти в Москве тот самый поленовский дворик…

— Ваше искусство многогранно. Что предпочитают коллекционеры покупать у вас?

— Их все-таки притягивают русский взгляд и все необычное у наших художников. У меня часто покупают пейзажи.

— Суриков очень любил писать снег. Как вы относитесь к зимней природе?

— Не люблю писать летний пейзаж. Зеленый цвет листвы живописцу неинтересен. Зеленый цвет приятен для глаз, люблю наслаждаться зеленью сама, а писать предпочитаю снег, ветку на снегу, былинки, птиц на снегу. Снег подчеркивает цвет домов и неба, абрис деревьев. Он очищает все. Ужасно люблю Москву заснеженную. Меня охватывает чувство гордости и радости, что я живу здесь, а не где-нибудь в Майами или в Сан-Франциско.

— Состоятельные господа заказывали вам свои портреты или портреты своих любимых?

— Сейчас я приняла заказ одного человека. Начну писать его портрет в мастерской — надеюсь, он сюда придет. У меня уже есть эскиз, заказала подрамник.

— Что стало с вашим великолепным огненным «Пугачевым»?

— Я долго не хотела с ним расставаться, надеясь, что его купит Третьяковка. Но там денег на моего «Пугачева» нет. И я продала картину человеку, чей портрет буду писать.

— Наверно, тут дело не только в деньгах?

— Все решило заманчивое предложение: у этого коллекционера будет первый в России частный музей искусства ХХ века. И когда мне этот человек предложил купить «Пугачева», я согласилась. Все не вечно. Поговаривают, что дом наш на Масловке, где мастерские художников, отберут. Могут отобрать под видом капитального ремонта. И потом мы сюда не вернемся… «Пугачев» был мне очень дорог, считаю эту работу одной из моих самых лучших. Мне просто было страшно за судьбу этой картины, и я отдала ее.

— Вы уже видели, с кем рядом он повесил ваши полотна?

— Мне было очень приятно, что мои работы развешаны рядом с Виктором Попковым, с прекрасными работами этого замечательного художника. Мои работы он сам отбирал — пришел, увидел и сказал: «Я это беру». Собственно, так поступают и другие. У меня в мастерской многие бывали. Например, замечательный художник Петер Людвиг. Он покупал для своей коллекции, которую потом предлагал Москве для музея современного искусства, которого здесь нет. Но, увы, у Москвы тогда не было желания. И Людвиг часть своего собрания предложил Петербургу, и там открылся Музей современного искусства в Мраморном дворце. В коллекции много работ крупных иностранных художников и нескольких наших, которые он покупал и передавал в этот музей.

— Ваши работы тоже передал?

— Он их передал в другие музеи. Меня в Мраморном дворце нет.

— Таня, чувствую, вы не стремитесь принимать заказы на парадные портреты…

— Честно говоря, все мои попытки писать на заказ чрезвычайно тяжелы. Как правило, заказчик диктует свои пожелания. Даже самые умные, просвещенные и замечательные хотят в портрете побольше волос и реснички подлиннее. (Смеется.) Художнику хочется попробовать новое. Я зажигаюсь — мне предстоит написать большой портрет.

— Любого талантливого, независимого художника всегда подстерегает конфликт с окружением, со всеми, от кого зависит его путь к зрителю. Ваша потрясающая «Циркачка» балансирует на канате. У тех, над кем она парит, лица узнаваемы?

— Я написала ее под впечатлением совершенно трагической ситуации: в 82-м году я должен была поехать в Гамбург на выставку «Русское искусство сегодня». Уже висел плакат с моей работой, издан каталог, где на первой странице напечатана репродукция моей картины. И даже на пригласительном билете засветилась Назаренко. Я имела приглашение на гамбургский вернисаж. Журнал «Штерн» вышел с моей фотографией на развороте. Но накануне отъезда узнаю: меня не пускают. Почему? Отчего? До сих пор не знаю. Работы мои уехали, а я терзалась в Москве. Но когда меня не пустили за границу несколько раз, я пришла в отчаяние. И никто не объяснял ничего! Иногда нагло говорили: «Ваш паспорт не готов».

Однажды в Доме дружбы меня назначили руководителем зарубежной поездки, а потом чиновники с выпученными глазами упрекали меня: «Мы вас руководителем выбрали, а вы, оказывается, невыездная». Слово наконец-то было произнесено. Один молодой человек сказал мне страшную вещь: «Еще лет 20 вам не удастся поехать за границу». И вот тогда я написала «Циркачку». Я — на проволоке, над головами этих чиновников. Их лица вполне конкретные: с усиками — вице-президент Академии художеств Кеменов, стоят чиновники из ССОДа, секретари Союза художников — групповой портрет людей, которые в лицо мне говорили: «Какая вы замечательная», — но при этом сделали меня невыездной.

Новое поколение не понимает, что такое «невыездной». Мой младший сын тоже этого не понимает. У знаменитого французского мима Марселя Марсо была замечательная пантомима «Клетка». Он выходил на сцену и руками как бы ощупывал значительное пространство. Потом пространство сжималось, сжималось, и, наконец, он уже был бессилен отодвинуть эту клетку от груди. Она буквально въедалась в него — и он замирал, засыхал в ней. Я тоже тогда себя чувствовала в клетке. А моя циркачка на проволоке свободна! Свободное искусство сковано жизнью. Об этом говорили многие художники мира.

Моя «Циркачка» не была показана. Это был 84-й год. Она стояла у меня в мастерской. И только в 86-м у меня была первая выставка в Германии — и она туда поехала.

Картина Татьяны Назаренко «Трапеза» своеобразно и остро обыгрывает античный сюжет о Юдифи с головой Олоферна. Живописец нового времени Назаренко положила на поднос собственную голову на гордой шее. Отчаянная и бесстрашная женщина в «Трапезе» бросила вызов самому Провидению. Она расположила вокруг прекрасной жертвы сонм чудовищ, приготовившихся к пирушке. В картине метафорически осмыслено трагическое ощущение художника после поездки в Америку, куда ее пригласили, пообещав выставку. Татьяна вывезла туда много работ. Заокеанские галерейщики принимали ее подчеркнуто гостеприимно: водили в рестораны, совершили вместе с ней самолетные вояжи в Сан-Франциско, Лос-Анджелес, а потом предъявили русской женщине счет на 25 тысяч долларов. Ее картины стали заложниками.

— Мне стало страшно. Сижу в чужой комнате и представляю, как эти люди откроют дверь и сделают со мной что хотят. Это воспаленное воображение довело меня до крайности. Меня там надули, как облапошивают и многих художников. Не избежать экстремальных столкновений всем, не знающим правил игры. Нет у нас защищенности. Нет денег, а потому нет той визы, которая позволит художнику самому вести свои дела. Вот и нарываешься на мафию манипуляторов. В Америке я потеряла всякие права на свои картины. Мои попытки искать помощи у доброжелателей, у каких-то адвокатов, кончались тем же самым: все хотели откусить от меня какой-то кусочек: дескать, нет проблем — расплачивайтесь картинами. Картина — это же часть меня. Расплачиваться я должна была собой.

— Действительно, хищную трапезу затеяли галерейщики.

— В принципе эта история все-таки благополучно завершилась, могло быть гораздо хуже. Приходилось часто ощущать, как будто меня расклевывают на части. Люди тобой пользуются. Случалось, мне приносили какие-то работы и говорили — это Назаренко. Ощущение беспомощности неизбывно перед обстоятельствами и перед предательством.

Когда в России нас попытались перебросить в другой строй, то большинство граждан оказались чрезвычайно неподготовленными к этой пересадке, к иным общественным отношениям. Вся наша мораль, вся наша идейная установка рассыпалась — она не пригодна к новой жизни. Ты еще прежняя, а тебя окружают уже совсем другие люди. Наша доверчивость оборачивается страшной бедой.

— Великие художники писали свою мастерскую, где автор был счастлив в окружении друзей…

— Я всю жизнь писала портреты своих друзей. Но не могу сказать, что нас объединяло духовное единство. И никогда этого единства не изображала. Может быть, я накликала на себя свои ощущения, я ведь всегда говорила: пишу одиночество. Мне кажется, человек чрезвычайно одинок. Даже когда я была весела, счастлива и взглядом художника окидывала нашу компанию, то проносилась мысль — как бы все это нарисовать? Анализируя, ты не можешь так же беспечно выпивать, участвовать в веселье. Ты хватаешь бумагу, карандаш и начинаешь делать какие-то почеркушки, чтобы запомнить, оставить замечательный момент, — и выключаешься из общей атмосферы, из момента праздника. И голова твоя крутится по другой орбите, чем у остальных.

Сопереживая всему, о чем рассказывала Татьяна, я даже не заметила, что закончилась кассета, а мы еще долго говорили. Она не любит посвящать посторонних в свои семейные дела. От первого раннего брака у нее взрослый и вполне успешный сын Николай. Он отец счастливого семейства. Второму браку Татьяны, с Сашей Жигулиным, уже 23 года. И сыну, тоже Саше Жигулину, 17. Были у семьи захватывающие приятные годы. Они купили в тульском селе Дворянинове кусок земли с крестьянской избой, постепенно построили свой дом с печкой и камином, с мастерской для Тани. К старым яблоням подсадили новые. И каждое лето испытывали восторг и любовь ко всему, что вокруг: к безграничному небу, к дыханию земли, к невероятным восходам и закатам.

Выросли дети, им ездить в деревню надоело. Татьяне потребовались силы, чтобы оградить семнадцатилетнего сына от житейских соблазнов и бед. И оказалось, преодолеть этот трудный подъем ее муж был не в состоянии или не захотел. Татьяна старается не вспоминать печальные обстоятельства, которые могли закончиться для ее сына драматичнее, чем это случилось. Сейчас Саша — студент полиграфического института.

У Татьяны совсем нет времени предаваться тоске и горевать в одиночестве. Когда устает рука выпиливать «обманки» — фигуры персонажей «Перехода», когда утомляется ее мыслящая кисть, она пойдет бродить по талому снегу и припомнит стихи Володи Салимона: «Внезапная потеря зренья / в смятение приводит нас. / Надежда лишь на Провиденье. / На дар прозренья. / Третий глаз». Все будет удаваться, пока ведет нас и светит этот божественный Третий глаз.

11 июня 2004 г.

«Золотой Эльф» — символ «Триумфа», премии поощрения высших достижений творческой личности. Награждение лауреатов состоялось в Музее изобразительных искусств им. Пушкина. Академик живописи Татьяна Назаренко — одна из пяти «триумфаторов» 3008 года. Татьянин день — ее любимый праздник. Она свято чтит свою небесную покровительницу, ее несгибаемую веру, непокорность и сопротивление насилию. В характере нашей современницы ощутима стальная пружина. В состоянии безысходности, когда многие хотели откусить от ее живописного дара, Назаренко в своем полотне «Трапеза» положила на блюдо голову не Олоферна, а собственную: ешь, хищная толпа, мне не жалко!

— Татьяна, что вы испытали, когда услышали о вашем награждении?

— Сначала раздались смущающие мое сознание звонки людей, мне не очень близких. В эту награду я не поверила, думала — розыгрыш. Но тут позвонила Ирина Александровна Антонова. И только тогда я поняла, что это не шутка. Позвонила и сказала хорошие слова Зоя Борисовна Богуславская.

— Вы оказались рядом с корифеями нашего искусства.

— Фантастическая компания! Я совершенно потрясена. Боготворю Бориса Александровича Покровского. Бывала на многих его просто фантастических спектаклях. Посчастливилось присутствовать и на юбилейном вечере великого мастера музыкальных шедевров. Я все люблю, что делает его театр. Борис Александрович — уникальный музыкальный режиссер.

Наконец-то стал лауреатом «Триумфа» боготворимый мною актер Олег Янковский! Очень рада за актера и режиссера Константина Райкина — в его театре я бывала неоднократно. Посчастливилось мне слушать на «Декабрьских вечерах» пианиста Александра Мельникова. Его ценил сам Рихтер!

Я познакомилась с наградным альбомом «Триумфа». Его лауреаты за все годы — истинные мастера. Творческая элита. Каждое имя — звездное. Оказаться среди них — большая для меня честь.

— И не только честь. Это еще и 50 тысяч долларов! Во времена разрушительных кризисов непросто выживать и художникам. За последние годы вы изменили отношение к продаже своих картин?

— Раньше я чрезвычайно болезненно относилась к расставанию со своими работами, особенно с программными вещами. Долго держала «Пугачева», и все-таки решилась продать, потому что очень боялась за его сохранность в мастерской. У нас на Масловке случаются всякие происшествия и беды — например, иногда заливает водой.

— Умеете себя уговаривать, лишь бы не расставаться с работами.

— Мой довод прост: деньги исчезают, а картины остаются.

— Ценитель живописи, купивший вашего «Пугачева», собирался открыть частную галерею или музей. Почему же не открыл?

— Этот частный музей никуда не делся — стоит, но закрытый. Я была в нем. Удивительное зрелище! Старинный особняк сам по себе уникален. Но судьба человека, задумавшего частный музей, печальна. Грустна и судьба коллекции, поскольку ее никто не видит, хотя на отдельных выставках картины оттуда вдруг появляются. Недавно на выставке Салахова я увидела несколько его работ из коллекции музея. Хочется надеяться, что этот музей будет общедоступным.

* * *

— Татьяна Григорьевна, вы профессор своего родного Суриковского института. Какие раздумья вызывают у вас студенты?

— Уже 10 лет руковожу мастерской в альма-матер. Вначале мне было интересно понаблюдать за процессом и поучаствовать в нем. Но, к сожалению, сейчас интерес угасает. Замечено: престиж профессии живописца падает. Кому сейчас в принципе нужно изобразительное искусство? И эта «ненужность» ощутима по контингенту: в Суриковский идут в основном девочки. Ребят мало. И это все сказывается на профессии.

— На ее уровне?

— Именно. Кто будет перетаскивать большие холсты с подрамниками?

— Вспоминаю ваше гигантское полотно «Народовольцы». А нынче подобное возможно?

— Не имеет большой перспективы. Кажется, нам в студенческие годы было легче.

— Профессор, не испытываете ли вы духовное одиночество среди своих воспитанников?

— В общем-то да. Приходишь воодушевленная, рассказываешь про выставки и чувствуешь — интерес к художественной жизни не хочет пробуждаться в студенческом сознании. Это очень огорчает. Но не бросаю работу в институте по простой причине: всегда находится один, ну два человека, с которыми хочется работать. Они меня радуют! Их вещи появляются на выставках — там-сям и даже за границей. Они делают интересные проекты. Некоторые из них уже члены Союза художников. Не могу отрицать, что есть успех. Но всегда мы сравниваем со своим студенчеством. Нынешние нам проигрывают.

* * *

— Таня, когда-то вы мне говорили: «Я пишу свое одиночество». Жива ли ваша прежняя потребность в пристальном разглядывании и живописании затворничества и одинокого глубокомыслия?

— Нет, нет… Свою последнюю — веселую, жизнерадостную — выставку я назвала «Праздники». С прежним одиночеством временно покончено (смеется).

— Значит, изменилась ваша жизнь?

— Все просто: другие потребности, новые ощущения и настроения заставляют писать другое. У меня появились более жизнерадостные работы. Всегда была окружена людьми, которых я люблю. А теперь рядом и те, кто любит меня. У нас замечательная горнолыжная компания. Мы несколько раз ездили кататься в Австрию, Италию, в Андорру. В Италии я была на всяких карнавалах, и, естественно, теперь они в моих работах. В Италии, в деревушке Канацея, откуда начинается подъемник в горы, устраиваются карнавалы. Я даже книжку выпустила со своими итальянскими работами — праздниками, маскарадами и карнавалами.

* * *

— Таня, ювелирная статуэтка «Золотой эльф», обладателем которой вы станете, выполнена по эскизу Эрнста Неизвестного. Связывают ли вас с ним какие-нибудь воспоминания?

— Естественно. Я бывала в его мастерской, сиживала вместе с ним в «Русском самоваре» на Манхэттене, где обычно собираются наши соотечественники — писатели, художники, поэты… Последний раз это было года три назад. Выглядел Эрнст замечательно.

— В облике и в аксессуарах «Эльфа» использовано не только золото, но и самоцветы. Ваши явно штучные перстни привлекают внимание красивыми камнями. Какой из них самый любимый?

— Люблю камни, которые мне идут или с которыми меня связывает что-то лирическое. Многие годы любила перстень с хризолитом, пока не рассыпалась его оправа.

— А как вы относитесь к бриллиантам?

— Ношу бриллиантовое кольцо. Но когда работаю — грунтую ли холст, пишу ли красками, — то забываю его снять. И тускнеет мой бриллиантик, становится «грязным».

— Верите ли вы в волшебную силу камня?

— В магических свойствах минералов я еще не убедилась.

— Вы всегда прекрасно одеты. Кто определяет ваш выбор?

— Только собственный вкус и денежные возможности.

— В заграничный вояж везете с собой вечерние платья?

— На курортах, куда я езжу, в них нет необходимости. Но вечерние платья у меня есть.

— Чем себя нужно баловать и тешить, чтобы оставаться такой же молодой и обворожительной, как и вы?

— Ни в чем себе не отказывать! Если хочется выпить шампанского — выпью. Если хочу посмотреть замечательный фильм в два-три часа ночи, отказываюсь от сна и смотрю.

— А что нельзя себе позволить?

— О-о! Нельзя обманывать людей. Если что-то обещаю, то стараюсь непременно выполнить.

— Какими качествами должен обладать мужчина, чтобы вы приняли его руку и сердце?

— Должен быть умным… Сейчас соображу… Быть внимательным ко мне. Пусть любит меня!

24 января 2009 г. 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.